«Он – судьба твоя. Но ты не его судьба».

Встряхнувший, подкинувший его на добрых пару сантиметров над собой пол до некоторой степени привёл Фая в чувства. 

Впрочем, кто знает, сколько раз уже сознание так возвращалось к нему на какое-то ничтожно короткое мгновение, которое едва оставалось позади – тотчас истлевало в ничто. Он не помнил. Судя по его отбитым, ноющим глухой болью бокам и затёкшей спине, их могло быть не одно и не два. Время, проведённое в забытье, им до странного ощущалось, к тому же. Не как кусок жизни, который вырвали напрочь, а от пустоты избавились, грубо сшив друг с другом два разных конца – он уже не помнил ни блюменвизенской площади, ни ворохов разноцветных лент, рассекавших небо, ни витавшего в воздухе лёгкого амбре имбирного пива. Словно с тех пор минуло лет сто. 

Тело ныло... но как-то далеко и отстранённо, недостаточно шевеля его разум, чтобы Фай вообще сумел вспомнить и удержать затем в голове много чего ещё. Те немногие мысли, что прореживали туман – с какой-то напротив чрезвычайной ясностью, будто оттого-то и, – приходили тоже как если бы извне и в действительности принадлежали кому-то другому. Кому-то, кто был прагматичен и наблюдателен. Кто не был ни растерян, ни удивлён и как будто уже знал более или менее, что происходит. Он использовал те жалкие минуты (если не секунды) прояснения, чтобы оценить текущую ситуацию. 

Было темно и душно. Тонкая полоска света просачивалась из-под заслона, отделявшего их от всего, что в данный момент бы ни происходило снаружи, и света этого хватало лишь на то, чтобы Фай самую малость мог разглядеть что-то на расстоянии меньше вытянутой руки. Хотя смотреть было особенно не на что. Окружение, постоянная тряска да и хотя бы стук колёс приводили к выводу, что их везли в крытой повозке. 

Фай пытался пошевелиться. Его, вроде бы, ничто не стесняло, не должно было: он не ощущал на себе ничего, кроме собственной одежды и, быть может, липкого слоя подсохшей испарины. Однако тело не слушалось. За всё время, показавшееся ему часами, юноше удалось лишь сдвинуть голову на жалкий дюйм, просто чтобы иметь обзор прямо перед собой. 

Глаза, постепенно привыкая к темноте, наконец дали ему рассмотреть очертания лежавшего в паре метров напротив мужчины. Такого же бездвижного: обычно тот или был напряжён, будто бдел над всем и всеми вокруг даже во сне, либо же храпел так, что постель под ним мелко дрожала. В сумме – не давал миру забывать о своём в нём присутствии что днём, что ночью... но не в этот раз. Лежал, как медведь, подбитый ядовитой стрелой. Покойники выглядят не так – ничем не подкреплённая, но откуда-то прочно обосновавшаяся в нём уверенность только и успокаивала Фая. 

Он попытался протянуть к нему руку: не заботясь о том, что это наверняка будет стоить ему тех остатков сил, которых у него уже не было; что с того места, где лежал сам, не смог бы дотянуться в принципе. 

Повозку тряхнуло снова, даже сильнее. Фая вдруг замутило; едкая, кислая слюна обожгла горло, и теперь он напротив жалел, что всё ещё каким-то чудом в сознании. Он снова перестал понимать где верх, а где низ; а всё та же отсыревшая память не вмещала в себя ни одно из его имён. 

Откуда-то раздался громкий голос. Незнакомый – но на знакомом ему языке. Затем другой. По крайней мере, само звучание было знакомым; а что именно было сказано – Фай слышал лишь какофонию из южной речи. Суть утонула, как крупица соли затерялась бы в песчаном бархане. 

Звук приподнимаемого полога. За ним должен был хлынуть свет, но сплошная чернота, вернувшись, накрыла Фая раньше. 

В следующий раз он пришёл в чувства ещё примерно десятилетие спустя. 

Ноги переставляли сами себя просто потому, что у них не было выбора. Вели его куда-то в лучший мир, который он был не в состоянии сейчас себе вообразить, или на костёр – без разницы, душу Фая это никак не трогало. Он по-прежнему был не совсем в ясном уме, даже когда его, растолкав, куда-то потащили под палящим солнцем, от которого голова плыла ещё с пущей силой, чем и так. 

Куда, он, впрочем, скоро понял. Тоже ничего особенно не испытав по этому поводу. 

Постройка, которую он и сам видел издали, множество раз прогуливаясь по городу, иноземцами воспринималась не иначе как достопримечательность... не зная, предположить – и предположить верно – её истинное назначение было крайне затруднительно. Едва ли где-то ещё местная тюрьма могла выглядеть, как достопримечательность. Тюрьма Альзахры возвышалась над всем городом башней, что в состоянии была сойти за гигантские солнечные часы: недобро насмехаясь над тем, как для одних заключённых в ней время переставало существовать, а другими ход его, им строго отмеренного, ощущался слишком остро. 

Под треск тяжело захлопнувшейся за его спиной двери только-только привыкшие к солнцу глаза вновь ослепли. Его вели куда-то наверх, по извилистым лестницам и очень узким коридорам, в которых он протирал собою каменные стены только так; вели, как потом он вспомнил, даже с некоторой степенью бережности, а не тащили, как мешок с зерном, два неотёсанных землепашца, один слепой, другой глухой... хоть большей осознанности, чем у того мешка, ему самому это не придавало. 

Снова грохот двери. Звучавший, словно из-под толщи воды.

Цепочка самых мелких событий: как его привели в камеру, как насилу поили водой, половина из которой пролилась на рубашку – как если бы кто-то осторожно вкладывал их по одному в его сжавшую за время беспамятства до размера орешка голову, начала выстраиваться сильно позже. Он не знал, сколько времени провёл так: на полу у той самой последней двери, облокотившись на стену. Рубашка всё ещё была мокрой. 

Когда он наконец был достаточно собран хотя бы для того, чтобы осмотреться, много новообретённых сил у него это не отняло. Единственным источником света в комнате оказалось узкое, но длинное – во всю дальнюю стену – окно, заделанное решёткой, издали слабо отличавшейся от обыкновенной машрабии*. Невзрачного вида узкая кровать... но она по крайней мере имелась. 

Наконец взгляд его упал непосредственно на то, что было рядом – хоть рядом тут было по сути всё; – у двери стоял поднос, на котором оставили тарелку какого-то загустевшего варева и два куска хлеба. Фай тупо смотрел на поднос с минуту-две, не понимая, хочет ли он есть, нужно ли ему есть – помнит ли он, как есть? Но потом всё же принялся понемногу заталкивать в себя еду. 

За этой безотрадной трапезой времени на то, чтобы наконец осмыслить и обдумать всё пережитое, у него оказалось предостаточно. 

Что ж, вот и оно. 

Всё-таки нагнали: проследовав за ними так далеко на север, во что даже до последнего сохранявшему мнительность Фаю верилось с трудом. Был предел человеческой гордости... и предел собственной ценности, которую Фай готов был рассматривать, что стоила бы столь избыточных мер. Здесь, в Альзахре, которую он покинул ещё прошлой весной, он был всего лишь рабом. Насколько бы он ни преуменьшал свою значимость, к блюменвизенским мостовым от того раба уже ничего не осталось: не осталось ни в нём, ни должно было остаться в памяти удушливых от благовоний южных вечеров. 

Кое-что к тому же – едва всё происходящее перестало ощущаться им сном, вольным не подчиняться такого рода условностям – не давало Фаю покоя. На то, чтобы добраться до тех мостовых, у них с Курогане ушёл ни много ни мало год. Конечно, далеко не прямою дорогой; они петляли, остановки их кое-где растягивались на месяцы.... И всё же, сколько недель они должны были трястись в повозке по самому кратчайшему из возможных маршрутов, чтобы вновь очутиться в Арде? Фай подозревал, что после поимки их одурманили чем-то, но не готов был принять, что целые недели могли быть вырваны из его жизни таким образом, чтобы он не почувствовал их – да и оправился бы он тогда вряд ли бы столь скоро. Исходя из того, насколько пуст, до одеревенения, был его желудок – его вряд ли кормили в дороге. Наверное, поили. Но без еды он, даже лёжа в основном без движения, протянул бы не более, чем несколько дней. 

Когда-то ему предлагали остаться в Смарагдосе. Под плотным изумрудным куполом города, принявшего его (или просто достаточно убедительно делавшего вид); готового защитить его в обмен всего-то на реализацию иных его талантов, отличных от того, чтобы просто до конца дней украшать своим телом одно и то же в меру сомнительное заведение. Смарагдос когда-то дал Фаю почувствовать себя человеком, а не жалкой тварью, бесцельно и бессмысленно доживавшей отведённый ей срок просто потому, что чем более примитивна жизнь, тем меньше она склонна к саморазрушению. Человеком тоже жалким – но неважно. В Смарагдосе магия была синонимом технологий; не всему, что Фаю довелось там повстречать, поверили бы в любом другом уголке света. Зато сам он теперь лучше представлял границы в самом деле осуществимого. Смарагдос, когда-то предложивший свою защиту, предал его. Скорее всего, неумышленно. Там, где есть рынок белый – будет и чёрный, почти всегда. Но забавно вышло бы, если их и впрямь провезли через один из артэмских пунктов под предлогом конвоирования отпетых бандитов. 

Пара дней – и он снова вдыхает сухой, набитый песком воздух, вместе с пылью, осыпающейся с золотисто-рыжих фасадов. Пара дней – ровно столько потребовалось, чтобы стереть в ничто, в ту же пыль, целый год. От этой мысли Фая почти пробирало болезненным, горьким смехом. Безжалостно сжатые до пары дней столько недель и столько миль, за которые он почти стал... почти поверил, что стал кем-то совершенно другим. Едва осмелился попытаться жить. 

Альзахра встречала его тем, кем он покидал её. Рабом, бесправным сувениром, завезённым с далёких земель. Он мог бы открыть рот, чтоб поспорить, но его бы никто не услышал. И у него не было сил противиться навязанному ему положению. Фай чувствовал, как снова увязает... как тесный южный город переваривает его в своём брюхе, делая его душу, волю и всё остальное частью своего кровотока. И не было никакой разницы: хоть в настоящей темнице, хоть оказался бы он в знакомых покоях в глубине размашистого здания на краю ростовщической улицы (Фай всегда, с сознательных лет, находил ироничным такое расположение). 

Влияние места и связанных с ним воспоминаний не оставляло Фаю шанса противиться своей участи так, словно бы он её не заслуживал. Здесь он по-прежнему был рабом... однако тем же рабом он был, когда бежал отсюда. Принятие роли не означало смирение. Выбраться он должен был во что бы то ни стало, по многим причинам. 

В меру своих возможностей, Фай постарался изучить обстановку. 

Бросалось в глаза не самое скверное обустройство места его заключения. Конечно, по сравнению с апартаментами в дорогой смарагдосской гостинице – всё ещё весьма аскетично; но тюремные камеры Фай представлял себе не так. 

Альзахровская тюрьма действительно была самым высоким сооружением в городе. Она представляла собой башню, соединённую чуть пониже центра проходом с соседним, более приземистым зданием, в котором располагались залы суда и рабочие кабинеты самых разных причастных к охране городского порядка чинов. Снаружи оно совершенно терялось на фоне близлежащих построек, так что даже несмотря на неоспоримость этого факта, две постройки на первый взгляд не воспринимались как части единого целого. Сама башня служила исключительно тюрьмой: причём, насколько Фаю было известно, места содержания распределялись по высоте в зависимости от социального статуса заключённого и частично – тяжести преступления. Чиновника, взятого под стражу по ещё не подтверждённому обвинению, помещали на самом верху – безродного разбойника, не тратя много времени на разбирательства, бросали в подземные казематы. 

Пришлось собирать по закоулкам памяти те знания, которые, как Фай осмелился начать верить, больше никогда не должны были ему пригодиться. Им он и в «старой» жизни не планировал искать практического применения... Но раз, два, три пройдя по улицам города, откуда открывался хороший обзор на башню, в какой-то момент он уже выяснил всё, что было ему нужно. И что было не нужно – тоже. Сеиди, опекавший его, мог оставаться до поры до времени тем, кому Фай доверял, однако одному человеку не под силу было избыть в нём недоверие ко всему миру. Фай всегда держал за пазухой мысль, что в его положении один неверный шаг мог легко лишить его даже той шаткой иллюзии благополучия, которое он обрёл в далёком, чужом краю; а ведьма, пожираемая огнём, не раз оказывалась образом, отпечатанным у него перед глазами, когда он резко просыпался на рассвете. 

Говоря о магии... Едва стал соображать достаточно, чтобы начать искать выход из положения, он уже знал, что та ему не поможет. Это было странное чувство, которое не описать толком словами тому, кто сам никогда не чувствовал течения её по своим жилам. Но это было, как если бы ему намертво сковали руки цепями за спиной; или туго обтянули бы очень крепкой материей грудную клетку так, чтобы трудно стало дышать. Наверняка для содержания до вынесения приговора тех же ведьм и колдунов эта башня тоже использовалась. При власти служили собственные маги, несомненно разбиравшиеся в том, какие предосторожности для такого требуется соблюсти. На всю башню должен был быть наложен барьер. В магических барьерах Фай слабо разбирался... а последняя, самая отчаянная попытка пробиться через него силой закончилась тем, что его чуть не вырвало недавним обедом. 

Почти на корточках (всё ещё трудом давалось прямо стоять на ногах, да и лишнего шума пока производить инстинктивно не хотелось) Фай подобрался к подобию окна. Глаза слепило до слёз обрывками света, что пробивался через решётку, и разглядеть через неё же хоть что-то, кроме бледной голубизны неба, юноша толком не сумел. Но находился он, судя по всему, достаточно высоко. 

Мысли в голове становились всё громче. 

Он постепенно вспоминал. Не потому, что забыл, а потому что успел привыкнуть об этом не вспоминать. На другом конце света прежние его страхи, с которыми он, взявшись за руку нихонского воина, покидал в другой повозке столицу, утратили вес; они больше не имели над ним никакой силы только по той причине, что их источник был достаточно далеко. 

Конечно, ни в тихом пансионате посреди туманных влажных лесов, ни в другой шумной столице, ни даже в чуднóй глуши, встревоженной политическими интригами, и уж тем более в покоях дворца по другую сторону пустыни – Фая ни разу не посещало желание вернуться. Но... 

Возвращение в Альзахру вынудило его вспомнить, почему ему ни в коем случае нельзя было сюда возвращаться. 

Не так важно, что станет с ним. Последовав за малознакомым нихонцем, он рисковал быть обруган и выброшен в ближайшую канаву. Он мог упасть с лошади и свернуть себе шею – да что угодно могло случиться с ним в дороге, что отнюдь не делало побег Фая более безопасным для него вариантом, чем жизнь ардского раба. И то, что станет с ним теперь, когда его поймали, его тоже прямо сейчас не волновало. Дело не в нём. 

Он не должен был допустить эту встречу. Вот какая мысль почти заставляла Фая исступлённо кидаться на плотно закрытую дверь. 

Он не хотел умирать, но лучше бы умер, будь это единственным выходом – если бы здесь и сейчас это было ему доступно. Вряд ли один из них сию же секунду рассыпется в прах, когда они окажутся в одной комнате... но немедленный крах всего мира Фай встретил бы с большей готовностью, чем увидел бы своими глазами какие бы то ни было последствия того, что такими темпами должно было произойти – и очень скоро. 

Юноша подскочил к двери и несколько раз хорошенько саданул по ней. Не придумав ничего получше... да он и не думал особо, уповая, должно быть, что за излишнее буйство его бросят гнить под землю и забудут, или сразу поведут на виселицу. Ни крика, чтобы его присмирить, ни просто хоть какого-нибудь шума снаружи не последовало. Словно поблизости больше и не было никого, кроме него. Что лишь усиливало от минуты к минуте гнетущее, тревожное чувство. 

В тишине и темноте, под глухой набат собственного сердца, Фай ждал.