Фай проспал слишком долго, чтобы тело его дало ему задремать теперь – не имей он даже больше иных вариантов. Даже если единственным таким вариантом было потерять рассудок от ожидания, не обременённого ничем, кроме тревожных мыслей, роившихся у него в голове.
В висках уже трещало, когда щёлкнул замок, украв у Фая пару ударов его сердца; и дверь приоткрылась, пропуская внутрь лёгкий шлейф воздуха, пахнувшего недосягаемой свободой куда сильнее, чем тот, что проникал через окно.
Однако Фай, поднявшись с пола, почти отпрянул. Он мог бы, рискуя пускай как минимум парой костей, попробовать проскользнуть мимо тюремщика (увидеть на пороге нихонца, уже переломавшего с десяток костей чужих, он и не надеялся). На самом деле, тот воздух принёс ещё не истончившееся совсем, не рассеявшееся эхо шагов, чью лёгкую поступь он знал слишком хорошо. Туфли за год не сносились.
С парой тонких прядей, падавших на лоб, с широко распахнутыми глазами, пару мгновений бегавшими по комнате после того, как не приметили нужное сразу, он выглядел слегка моложе, чем Фай привык его видеть. Чем даже помнил совсем мальчишкой, когда повстречал впервые: немногословного, неулыбчивого юношу, чьи истинные эмоции порой выдавала лишь складка, отчётливо, рельефно пролегавшая меж бровей. Выросшего впоследствии в мужчину, в чьём лице или тоне голоса прочитать что-либо было практически невозможно. Можно было лишь почувствовать. Не почувствовал бы тот, кто не стремился почувствовать. Фай чувствовал всегда, ещё с детства. Или думал, что чувствовал. И вот к чему это привело.
— Я поспешил сюда, как мне сообщили... как только смог, – в самом деле слегка запыхавшийся, проговорил тот. — Прости, я хотел бы тебя забрать как можно скорее, но удалось договориться лишь... на это.
С тем он выразительным, но быстрым и брезгливым взглядом очертил излишне прибранную темницу, как если бы сам не хотел лишний раз напоминать себе... забивать себе голову ещё чем-то, с чем она не сможет пребывать в мире.
Сеиди слегка притворил за собой дверь и ступил внутрь. Тонкая полоска света тянулась вдоль проёма... Фаю было не до того, чтобы рассматривать возможности. Всё, что было перед ним: черноволосый мужчина среднего возраста (но не такого уж и среднего с виду по сравнению с мужчинами ардскими); с почти такой же светлой кожей, как у него самого, хоть после стольких лет уже и не обгоравшей на солнце; с перстнем на правой руке, в оправе которого Фая помнил каждый завиток. С глазами, полными чересчур явного, неподдельного беспокойства.
— С тобой нормально обращались? С тобой... как ты?
Мужчина осёкся... выдохнул. Слишком много вопросов накопилось за год, и поди теперь разбери с какого начать – вот что прочитал Фай в складке... в тени той самой складки на его переносице. К тому моменту сеиди уже опустился на корточки перед ним. Без намёка на властность в жесте, а скорее в каком-то жалобном порыве та самая рука с перстнем мягко приподняла его за подбородок, вынуждая Фая наконец посмотреть в ответ.
В ещё большем смятении, что Фай тогда увидел, он прочитал... что был, похоже, хорошим учеником. Сеиди как будто сам силился найти ответы на свои вопросы в одном лишь его молчании. В хранивших это молчание губах, туго натянувшихся по привычке на полпути к бездумной, служившей его сердцу щитом от всего и всех улыбке... которая так толком и не появилась. Фай смотрел прямо перед собой, но мужчину старался не видеть. У него почти получалось.
— Всё будет хорошо, обещаю, – после долгой паузы произнёс сеиди, но тень сомнения уже пролегла на лице. — Ты жертва обстоятельств. Тебя отпустят, как только это будет доказано. Поскольку нет доказательств обратного...
— Что если я не стану отрицать?
Голос, который он не слышал целую вечность, вдобавок севший, не звучал, как его собственный; словно Фай, сам забывший, как тот должен звучать, ожидал чего-то другого.
— Отрицать что?.. – вымолвил мужчина.
— Что ушёл сам.
Пользуясь тишиной, что повисла следом, Фай подумав добавил:
— Что идея была моей.
Щуря глаза: не то в недоверии, не то от света, что всё ещё слишком резко бил впотьмах от окна за спиной Фая – Ашура тихо спросил:
— ...Почему?
— Он там, внизу, да?
Вместо ответа вдруг слегка надломившимся тенором протянул Фай – он резко утратил всякий интерес к чему бы то ни было, что касалось него самого, Ашуры; всего, что произошло и происходило между ними сейчас... может, он просто снова бежал. От одних проблем к другим. С никуда не девшимся клеймом на лодыжке, в тюремной башне, а ещё хватало наглости торговаться, с какими он будет иметь дело, а с какими нет. Фаю, пожалуй, было с себя смешно, но если бы и сумел сейчас засмеяться – то только истерически.
На сей раз уже Ашура ничего ему не ответил. Лишь странно покачал головой: словно настал черёд Фая принуждать его иметь дело с тем, с чем он хотел бы меньше всего... сеиди ушёл.
А Фай остался один на один с этим подкатившим к груди беспокойством уже о другом...
Он ведь в самом деле волновался о судьбе Курогане ничуть не меньше, и вовсе не потому, что от чего-то там бежал... Прямо сейчас тот должен был быть где-то здесь. В этом же самом здании... и Фай всё равно ни за что не узнает, что с ним. Не опоили ли воина, перебдев, лошадиной дозой той дряни, после которой он так и не сумел оклематься. О нет, Курогане вовсе не выглядел человеком, которому на роду написано умереть так. И всё же... Да пускай он даже жив, что с того...
Шансов увидеть его до суда у Фая имелось ровно ноль. По крайней мере, он рассчитывал, что будет хотя бы суд... где-то же Фаю предстоит слёзно доказывать свою «невиновность», о которой говорил сеиди. В иных обстоятельствах разбирательство, может, носило бы и менее формализованный характер. Но тот факт, что замешан иностранец, должно было осложнить дело. С другой стороны, этим же могли воспользоваться, чтобы просто избавиться от мужчины по-тихому, если его «дипломатическая ценность» не будет выявлена. Он же служил у себя на родине лично принцессе... Фай едва не кинулся на дверь снова, только его пронзило идеей, как уберечь своего нихонца хотя бы до поры до времени. Но затем осознал, что может сделать по итогу лишь хуже. Проблеск надежды на то, что есть способ как-то переломить ситуацию, погас так же быстро, как загорелся.
Правда заключалась в том, что сделать Фай и впрямь сейчас не мог ничего. Сколько раз он прежде от безразличия охотно перепоручал ответственность за свою судьбу кому-то другому – это было как будто бы наказание. Прежнее желание ответить сполна за всё, что совершил, больше им не двигало. Да и держали его здесь совсем не за те прегрешения.
Случилось от начала до конца ровно то, чего он боялся больше всего. Сначала – что ему перестанет быть всё равно. Ну а затем – что ответственность за его решения падёт на голову человека, которого он отнюдь не хотел видеть в роли той самой расплаты. Фай мог бы теперь корить себя за это, пуститься в очередной круг самоненависти... но это означало бы, что за год и правда ничего не изменилось, что он ничему не научился. Злополучной повозке и монете в руке чародея-контрабандиста было под силу стереть расстояние, но не время.
Трясина затягивала его, но над головой пока не смыкалась. То не было формой оптимизма или надеждой... Мышлением Фай вернулся к тому мальчишке, что бродяжничал по холодным улицам Валерии. Юй ни на что не надеялся, он просто смотрел перед собой, переступал ногами и так переживал очередной день. Пережил множество дней. Способность, благодаря которой Фай смог оказаться так далеко – только на неё Фай и мог сейчас полагаться.
Он ждал.
Хотя место его пребывания, формально являвшееся «элитным», сильно не дотягивало даже до уровня многих посредственных, но приличных гостиниц, где ему доводилось бывать за последний год, оно всё равно наделяло его неочевидной привилегией: не сойти с ума от искажения чувства времени. Еду приносили три раза в день примерно в один и тот же час, что Фай отслеживал по цвету неба и движению на нём солнца (в сущности всё, что он имел возможность рассмотреть через решетчатое окно).
Вскоре после обеда – с официального начала его заключения минуло приблизительно двое суток – заскрипел замок и загрохотали щеколды на двери, а Фай было решил, что тюремная обслуга пришла забрать посуду, не без удивления: свой паёк он получал через маленькое окошко, отворявшееся ровно лишь для того и тотчас захлопывавшееся, а все отходы его жизнедеятельности чудесным образом успевали исчезнуть к утру, пока он спал.
Вместо этого он снова увидел знакомое лицо. Он не ждал его так скоро... почему-то. После их прошлой встречи Фай чувствовал себя так, словно уже отбыл некую повинность. Тогда как на деле, что ж... насколько Фай знал его, то, на какой ноте эта встреча завершилась, пожалуй, напротив делала удивительным странное молчание Ашуры.
То, как в молчании он ушёл тогда; молчал затем и молчал теперь столько, что Фай почти спросил первым – прежде, чем на колени юноши хлопнулась стопка какой-то лёгкой материи.
— Откуда это? – тихо; голосом, лишённым всяких выраженных эмоций – как если бы те у него уже иссякли – спросил сеиди. — Я не помню этого наряда. Это не имущество залов.
В таком виде, ещё и в потёмках, сложно было рассмотреть как следует то, о чём велась речь... но полагаться на глаза Фаю и не требовалось. Сама его кожа помнила тонкий шёлк, плотно прилегавший к ней; тканный узор на спине, чей рельеф до последнего изгиба помнили его лопатки; наконец, ткань более плотная, вслед за слишком резкими движениями хлеставшая его по ляжкам. Танцевальный костюм, купленный им в Саграде, перемешал в моменте прошлое с настоящим. От этого Фаю сделалось не по себе. Он мог прямо сейчас быть пленником в стране, в которую оказался насильно возвращён, с которой не желал больше иметь ничего общего – хорошо, он как-нибудь решит эту проблему. Но прошлое было для него неприкосновенно. Фай сию же секунду вырвал бы его у Ашуры из рук, если бы тот сам уже не бросил костюм к его ногам – чем сделал только хуже.
Для Ашуры этот костюм значил совсем не то, что для Фая. Вот почему последний предпочёл бы, чтобы тот никогда не брал его в руки, никогда не видел. Никогда не задавал тот вопрос, что задал.
И ведь костюм – это только начало.
— Это не имущество залов, – эхом повторил Фай. Большего он открывать сеиди не собирался, как и в тот раз.
Как и в тот раз, сеиди сразу ушёл.
Приведя самую малость взбаламученные его приходом мысли, Фай тяжело выдохнул. Как бы старательно он ни возводил в своей душе храм тому немногому действительно прекрасному, что было в его в жизни – теперь уж никто не станет снимать обувь на входе.
Время начало течь медленнее. Интуиция подсказывала Фаю, что сеиди вряд ли сюда вернётся. А больше ему ждать было нечего. Он не имел ни малейшего представления, в каком порядке должно проходить в его случае разбирательство: будут ли его допрашивать, что представляет собой судебное слушание и когда оно состоится... Пока что как будто, кроме сеиди, до него здесь и не было никому никакого дела. Дважды он пытался заговорить с тем, кто носит ему еду, но по ту сторону не раздалось даже вздоха.
Фай ел, спал... гонял одни и те же мысли по кругу до тех пор, пока попросту не уставал от этого настолько, что переставал даже думать. Иначе, наверное, в самом деле сошёл бы с ума. С другой стороны, ничего не происходило, а в его жизни бывали времена и похуже, когда происходило. Он преодолел рубеж первоначальных вины, отчаяния и попыток найти выход там, где тот на текущий момент отсутствовал – и вынужден был почти с отвращением к себе признать, насколько в целом всё было сносно.
Ел то, что приносили, не чувствуя вкуса пищи, но прежде всего потому, что та сама по себе была достаточно пресной. Спал он плохо. Иногда на попытки уснуть уходило полночи, и тогда прошлый день как будто так и не заканчивался, продолжаясь в новом. Когда всё же засыпал достаточно крепко, то часто видел сны, хоть немного разбавлявшие его взор от постоянного созерцания каменных стен. В них Фай видел города, в которых побывал за последний год... обычно два или три сразу смешивались вместе, сменяя друг друга от одной улицы к следующей. Там он тоже был один. Лишь иногда видел Курогане, но как-то нечётко. Один раз юноша проснулся от смутной тревоги: Фаю показалось, что он впрямь начал забывать черты его лица. Впрочем, заставить предстать перед воображаемым взором он и свои сейчас мог с трудом.
Он перестал считать дни, уже отсчитанные – позабыл. Тогда произошёл ещё один, совершенно неожиданный визит.
Фай впервые, наверное, за всё время своего заточения, хоть и специально подолгу сидел на полу у двери ради этого, услышал снаружи шуршание голосов. Всё равно слишком тихих, чтобы разобрать. Однако не успел он ухом прильнуть поближе, как случилось занятное превращение: что-то вроде заслона должны были выдвинуть и убрать с плотно закрытой двери с той стороны, чтоб в ней образовалось ещё одно окошко. Больше того, через которое внутрь попадали подносы с его обедом, и перегороженное железными прутьями... наверное, ровно что и выходившее на город окно, и удобная постель, это было блажью, призванной как будто бы не смущать горделивых вельмож и сановников (обычно содержавшихся здесь), помогая им забыть, где те на самом деле находятся. Но клетка есть клетка; Фаю пришла на память его давнишняя комната в зальных покоях.
Чтоб убрать тяжёлый заслон, требовалась крепкая мужская рука – но увидел он лишь хрупкую девушку.
— Чии?.. – не вполне веря своим глазам, протянул он потерянно. За год много лиц, что он когда-либо знал, успели расплыться друг в дружке, а в башне всё ещё не хватало света. Но за дверью определённо стояла девушка – и некому было, кроме одной из его зальных сестёр, ею быть. А из них, пришедшей сюда к нему – едва ли могла быть не она. От чего Фаю правда совсем не становилось проще представить, как ту вообще сюда занесло.
— Что ты здесь делаешь? – спросил он почти испуганно, видя, как девушка грустно глядит на него, но заговорить с ним не торопится, и вообще никуда не торопится...
— У меня тот же к тебе вопрос.
«Убегают не для того, чтобы потом попадаться». И всё же, в том, как это было произнесено, не сквозило ни капли упрёка или иронии – Чии, которую он знал, попросту так не умела. Фай понял, что за год так почти не изменилась. Может, стала чуточку взрослее... пока была без него. Прошлое, существование которого он до последнего стремился продолжать игнорировать до конца своих дней, давно нагнало его, но впервые с начала своего заточения Фаю стало горько за кого-то, кроме самого себя и томящегося где-то в недосягаемости любовника. Однако времени пофантазировать о том, как его поступки за последний год отразились на ещё множестве других жизней, у него будет целый обоз... после того, как Чии уйдёт.
Поэтому он прильнул к двери. Он обнял бы подругу, если бы мог.
— У Зарият брат работает здесь. Он провёл меня... за весточку от сестры, – объяснила Чии.
К стыду ли – который Фаю сейчас просто не ко времени и не к месту было испытывать ко всему сверху, – имя ему почти ни о чём не сказало.
Впрочем, после его побега в залах по сути как раз образовалось вакантное место... Иногда в порядке исключения туда брали девушек и юношей, вышедших из ученического возраста, при условии, что те всё ещё были невинны. Подбирать с провинциальных улиц лучше всего было детей, ещё не взращенных этими улицами безвозвратно... местные же семьи, оказавшиеся в тяжёлом финансовом положении, иногда сами продавали своих дочерей. В очень редких случаях их позже могли выкупить обратно (за куда большую сумму) и поспешно отослать куда-нибудь подальше с новоиспечённым супругом.
...Ему было тошно от того, как хорошо он был осведомлён о всех подробностях этой крошечной части жизни и общества и как года не хватило, чтобы он их навсегда позабыл – что теперь размышлял и рассуждал о них почти так, будто и не уезжал. Как будто если бы он искренне сумел сыграть в дурачка, не понимавшего, чего от него хотят эти люди и какое он отношение имеет к их треклятым обычаям и законам – этого хватило бы, чтобы его с Курогане могли оставить в покое.
В целом новости за время его отсутствия Фая волновали ничтожно мало. Он не хотел вспоминать ещё больше деталей, ещё больше имён. Но не расспросить Чии хотя бы о ней самой ему было бы совестно... и так он мог не говорить о себе.
К счастью, и для Чии не так много имён на самом деле имели значение.
— ...Госпожу Хибию отослали.
— Отослали? Как отослали?
Фай сдвинул брови. Залы давно лишили девушку матери, что даже при нём она давно звала её не иначе как «госпожой Хибией»... но с чего вдруг возникла необходимость пойти ещё дальше того?
— Кто-то пустил слух. Сеиди... был слишком занят другим, чтобы вовремя это уладить. Если это вообще на сей раз было ему по силам. В итоге ему пришлось.
Фай покачал головой: как будто одно его понимание абсурдности ситуации, разрешившейся месяцы как, пока он расписывал воздушных змеев и пил пиво в целом мире отсюда, могло что-то изменить. Уж сколько лет было той истории – столько же, сколько самой Чии, – а обвинения женщины в измене супругу, которого и в живых-то уже не было, пустые домыслы, продолжали ломать жизнь и матери, и дочери, будто кость, которой никак не давали срастись. Уж «выкуренная» из дома, вынужденная сдавать собственное дитя в аренду, госпожа Хибия исправно выполняла свои обязанности в залах. Несчастная, несправедливо униженная женщина, стойко сносившая это унижение, в которое превратился каждый новый её день на свете. И всё ж кому-то даже так мозолила глаза.
Неприятно изумлённый известием, Фай попытался было утешить, поддержать девушку, пускай ещё не вполне, но теперь ещё больше осиротевшую... и вдруг обнаружил, что не знает, с какой стороны подступиться. Чии и так редко когда давала другим понять истинную цену своих переживаний, но о матери поведала ему с виду почти равнодушно. Может, не хотела добавлять проблем человеку, что сам с ней говорил из-за решёток. А может, теперь попросту не вполне ему доверяла. Конечно, она сама тогда, помнится, привела к нему в комнату Курогане. Но едва ли она ждала, что после этого его уже не увидит. Что он в одну минуту оставит зальную жизнь позади без единого слова, несмотря на то, что она сама была частью этой зальной жизни. Что она останется в ней совсем одна; теперь, когда даже матери больше нет рядом – а сеиди... сеиди «слишком занят другим».
Впрочем, она ведь пришла. Значит, не так уж и приняла на свой счёт.
Фай узнал, что в остальном у подруги всё не так уж и плохо. С некоторых пор она почти не спускается в нижние залы: а в верхних несколько иная публика; хоть когда-то в присутствии гостей из высшего общества и прочих богатеев он держался на стороже, но уяснил со временем, что на своей территории хозяин залов никому из них не даст задавать свой тон. Да и к тем из рабов и рабынь, кто обзавёлся определённой популярностью на втором этаже, всегда относились бережнее.
— Про того человека я мало что слышала. Но он жив, иначе тебя бы уже отпустили – значит, ведут разбирательства.
От него Чии со своей стороны тоже попыталась добиться подробностей его авантюры, и её любопытство Фаю было вполне яснó, только вот все истории, которые он мог бы ей рассказать, сейчас вставали у него комом поперёк горла. Да и времени у них наверняка имелось в запасе не так уж много. Им Фай воспользовался, чтобы разве что явственно дать понять, не больше и не меньше: его волновало благополучие Курогане больше собственного. Чии всё поняла. Она хорошо его знала. Лучше, чем когда-то Фаю хотелось это признавать.
— Сеиди придёт к тебе ещё.
Фаю не хотелось вдаваться в подробности прошлых двух их встреч, но сомнение в её словах он невольно выразил одним взглядом.
Перед уходом Чии тайком просунула ему через дверь маленький свёрток, меньше, чем с пол ладони размером. Никакого секретного инструмента, что помог бы ему выбраться из темницы и исправить положение: всего лишь ароматическое саше, по виду купленное на местном рынке. Дождавшись, когда заслон на двери вернут обратно, вновь закупорив его в тюрьме тревожного одиночества, Фай вдохнул аромат из мешочка. Морская соль, среди крупиц которой должны были быть сухие, почти выдохшиеся цветы. Запах почти не изменился со времён его детства, когда на том же рынке они покупали такие же мешочки... Фая никогда не тяготил в особенности именно этот запах, просто, наверное, это было что-то вроде их тайного языка: они слушали дыхание моря, которое никогда не видели, без слов деля желание оказаться где-нибудь так же далеко, как оно.
Немного помяв его в руке, сделав ещё пару вдохов, в конце концов Фай протолкнул саше через решётку на окне, отправляя в свободный полёт. Он больше не был ребёнком. И немногие весточки из тех дней, вроде такой, могли помочь ему дышать в тюремной камере – но им здесь было не место.