Девушка оказалась права. 

Разумеется, Фаю не приходилось рассчитывать на то, чтобы больше никогда не увидеться с этим человеком. Но после всего случившегося, после того, какой он приём оказывал дважды являвшемуся Ашуре, Фай ждал, что больше тот церемониться с ним не будет. Да, их связывали многолетние узы, Фай рос у него на глазах – благодаря чему мог рассчитывать на человеческое отношение со стороны сеиди... пока сам не плевал в колодец. Фай в этот колодец, можно сказать, помочился. Чем низвёл себя обратно в ранг вещи – которой он номинально являлся в местных переписных листах, – и которой отныне будут распоряжаться на своё усмотрение. Или Фаю просто хотелось, чтобы теперь всё обстояло так. Сколько дней он уже провёл перед лицом новой реальности... он всё ещё не находил в себе сил иметь с ней дело. Единственный раз за всю его сознательную жизнь у него не было заготовлено даже самого абсурдно радикального плана там, где этот план отнюдь бы не помешал. 

И тем не менее, когда сеиди снова возник на пороге его камеры, уже не переступая его, но лишь поманив за собой – Фай покорно следовал за ним. 

У этой вдруг предложенной ему прогулки с самого начала был странный привкус. Их было двое, больше никакого сопровождения – и никто даже не повстречался им на пути. Они шли по плохо освещённым извилистым коридорам, в которых стоял плотный запах пыли и тлена, и Фаю к своему стыду, чтобы не потерять ориентацию в пространстве и не свернуть себе шею на лестницах, пришлось ухватиться за рукав мужчины. Шли молча. 

Вскоре перед ним распахнулась дверь, и продолжения здания за ней внезапно не оказалось. Солнце чуть не выжгло Фаю глаза, а все остальные органы чувств оглоушило такой внезапной сменой окружения, резким возвращением в никуда, оказывается, не девшийся огромный внешний мир, что какое-то время ему всё ещё не оставалось ничего другого, кроме как беспомощно плестись за сеиди. Куда бы тот его ни вёл.

Ему ничего не объяснили. Но в один момент у Фая уже не было никаких сомнений ни в том, что ведут его отнюдь не на площадь для публичной казни, ни в том, что прогулка эта не была согласована. Он не заметил, когда именно на его плечах оказался тонкий плащ, капюшоном накрывший голову. Идущий по правую руку чуть позади мужчины, он мог бы легко сбежать... Но Фай находил оправдание своему рабскому смирению в здравом смысле: бежать из заключения в одиночку не было смысла, а как проникнуть обратно в тюрьму и как вызволить оттуда нихонца, он не располагал ни одной здравой идеей. Если и удастся найти – в каком состоянии того найдёт, Фай не знал, а у самого у него в распоряжении имелась лишь магия и именно в стенах башни воспользоваться ею он не мог. Он продолжал идти за Ашурой потому, что ему ещё меньше оставалось делать что-либо, кроме этого, чем если бы его в самом деле вели на костёр. 

До боли знакомое убранство. Под грохот захлопнувшейся за ними массивной двери, не потревожившей в пустом зале ничего, кроме самого воздуха, Фая почти оглушило тем, насколько всё ему здесь по-прежнему было знакомо. Так видишь во сне покойника, обсуждаешь с ним погоду за окном или подгоревшую яичницу, поданную на завтрак, совершенно позабыв, что когда-то этого человека уже успело не стать. Не останавливаясь по пути, впрочем, ни на мгновение, Фай продолжал семенить за сеиди, направлявшимся во внутренние покои, по всей видимости, ещё до того, как они переступили порог обители. 

Он сидел за невысоким столом на полу среди подушек. Тихая, наполненная тёплым светом ламп и ароматом сандала комната, что в любое время суток выглядела одинаково, тоже была ему знакома. В деревянной резьбе на столе было столько крошечных деталей, что даже спустя столько лет Фай мог вглядываться в неё часами. С лёгким стуком опустилась на этот стол перед ним миниатюрная чашка. Ухоженная мужская рука с длинными бледными пальцами, один из которых венчал золотой перстень с камнем, похожим на ягоду можжевельника, на миг задержалась на её поверхности. Фай поднял глаза. 

— Пей. Можешь использовать это как повод дальше не говорить со мной. 

Будь это сказано кем-то другим, кем-то на порядок более... несдержанным, Фай бы услышал сарказм. Сеиди был в достаточно внушительных летах, чтобы прозвучало это, напротив, беззлобной, по-доброму снисходительной иронией. Однако ни рот, ни глаза его не улыбались; голос не выдал ни единой связанной с определённой эмоцией нотки, заставляя теряться в догадках, какой реакции ждал от Фая их обладатель. Ашура глядел на него спокойно, совершенно невыразительно, но – Фай заметил, глядя достаточно долго в ответ – почти не моргая. 

К чаю Фай не притронулся, но самим приглашением к молчанию воспользовался, чтобы оценить обстановку. Они были одни... и выглядело так, будто никто не должен был их в ближайшее время потревожить. В комнате действительно практически ничего не изменилось с тех пор, как Фай бывал здесь в последний раз... столько последних раз, что практически сразу выхватил взором всё, что в её общий вид не вписывалось: аккуратно сложенная позади Ашуры в сторону кучка вещей. Их вещей. Знакомый дорожный рюкзак... и вложенный в ножны меч. Невероятное усилие пришлось Фаю сделать над собой, чтобы не выдать волну эмоций, захлестнувших его внутри при виде Гинрю. 

— Удивительно, что у вас ещё осталось желание со мной о чём-то говорить, – после недолгого молчания протянул он. Невнятная улыбка пробежала по его губам, но с нечитаемой бесстрастностью Ашуры её запросто можно было подвести под общий знаменатель. 

— А как иначе? Я всё ещё несу за тебя ответственность. Хочешь ты того или нет. Хочу ли даже я того или нет, – на последних словах из груди мужчины будто бы вырвался глухой, задохнувшийся смешок, заставив внутри Фая зашевелиться что-то неприятное. То был странный смешок, что-то чужое и в то же время будто бы смутно знакомое... подобный тон его голоса в прошлом Фаю доводилось слышать едва ли, и всё же почему-то сейчас он не мог поклясться, что не слышал совсем. Однако тот рассеялся, еле тронув его уши, и след оборвался. 

Сеиди, сидевший за столом перед ним и напоминавший изваяние некоего божества, навечно застывшего в блаженном, но по сути своей пустом, искусственном – от того, что, высеченное в камне, оно всё равно не было способно дрогнуть ни перед чем – выражении, продолжал:

— Среди множества догадок и предположений, в которых ты оставил меня теряться, я позволил себе допущение, что в стенах тюремной башни ты разумно предпочёл осторожность словоохотливости. К комнате, за стенами которой содержится халис, местные надзиратели стараются не подходить на расстояние, которое на своё усмотрение решили считать потенциально святотатственным – но у стен в таких местах есть уши. У стен залов они тоже есть. Но здешние уши по-прежнему на твоей стороне. Может, хоть здесь нам удастся поговорить?

— Даже если ничего из того, что я ещё могу вам сказать, вам наверняка не будет приятно слышать? – тихо, но ровно произнёс Фай. 

Так же невнятно, как не то прозвучал прежде тот смешок, не то нет, сеиди будто бы вздохнул, слегка качнув головой. 

— Сколько табу ты нарушил, пока был с ним?

Практически не раздумывая, Фай ответил:

— Все. 

Он снова опустил голову. Не потому, что вопрос сеиди – и его собственный на него ответ – заставил его испытать стыд, и не потому что он признавал авторитет этого человека несравненно выше даже того, что в действительности было для Фая куда важнее любого из «табу», писанных вилами по воде этого чёртового единственного здания в целом огромном мире. Он не хотел говорить с ним о Курогане, если только это не касалось напрямую вызволения последнего из казематов. 

Как бы ни был Курогане важнее... к сожалению, за Фаем имелся долг. Который ему так или иначе придётся здесь и сейчас отдавать. 

— Читать тебе нотации я не собираюсь, – произнёс сеиди, и теперь уже ясная, как небо над пустыней, перемена в нём заставила Фая поднять глаза на бывшего господина. — Нотации – не собираюсь. Но одного по истечении года я не понимаю даже теперь.

Говорил бы он чуть громче – это было бы почти что мелкое дребезжание крепкой стали. Но вместо него слух Фая ловил мерный, слегка шипящий гул пронизывающего степного ветра. 

— Почему? – почти процедил Ашура, не выпуская его из своего взора; за чем на выдохе тянулась тонкая дымка каких-то ещё не высказанных слов, чьё присутствие Фай отчётливо чувствовал, но всё равно поторопился ответить вперёд:

— Мне действительно нужно это объяснять? – протянул он выразительно. 

Человек перед ним был его хозяином – но точно не был блаженным глупцом, считавшим, будто много охочих на свете слыть рабом даже при самом милостивом господине. Вот что Фай имел в виду. Терять ему было почти что нечего. Как не было никого, перед кем им сейчас требовалось разыгрывать представление. 

За Фаем имелся должок, но и за Ашурой – тоже. За возмещением которого Фай не гонялся (а от него убегал – буквально) и охотно простил бы; но раз уж они зашли так далеко, он и от сеиди не ждал «его прежнего». 

— Уж не в порыве глубоких чувств ты сорвался с иноземцем, не смеши меня, – фыркнул Ашура. — Что бы там впоследствии между вами ни произошло... и если тебя не силком тащили прочь, приставив нож к горлу – ты просто углядел возможность. И не в одночасье возникает воля настолько сильная, чтобы за такую возможность столь расторопно ухватиться. 

Тяжёлое молчание сковало Фая, который почти в ужасе, но жадно вбирал каждое слово. Сколько бы ни попрекал его Курогане за пустомельство прежде... однако сейчас и впрямь ни одно его слово собственное не обладало никакой ценностью по сравнению со словами человека, который, юноша понял лишь теперь, большую часть того спокойствия, ощущения безопасности подле него дарил Фаю своим безмолвием. 

Ашура продолжал:

— Я знаю, что ты никогда не считал себя здесь «своим». Трусливый, безвольный... но границу между собой и миром, который не может тебе, по твоему разумению, ничего дать, ты всегда проводил чётко. Но мне, смел я надеяться, ты всегда доверял. Так почему же решился опрометью броситься за горизонт с человеком, которого едва знал?

Фай не верил своим ушам. Нет, представлять себе – это одно, видеть же, как худшие опасения на глазах обретают форму...

Да простит его Курогане, но всё это время ничуть не меньше, чем в самом деле в таком исходе его потерять, Фай боялся, что в конце концов ему придётся объяснять человеку перед ним симптомы его собственного безумия.

— Но что вы бы сделали? Даже обыкновенное снисхождение ко мне, чтобы сделать чуть лучше моё пребывание здесь, рано или поздно вылилось бы в пересуды о фаворитизме. Любое дурное внимание к вам в вашем положении – непозволительная роскошь, об этом вы знаете получше меня. Так что вы не можете отослать меня, как леди Хибию. Не можете сделать вид, будто я служу залам на пару десятков лет больше, чем есть, и не можете сделать вид, что меня никогда не существовало вовсе, – почти на одном дыхании проговорил Фай, словно ночами заучивал на протяжении всего последнего года. 

— Я всегда могу сделать то же, что сделал он, не чиня при этом по пути никаких разрушений, – сухо парировал Ашура. 

Фай лишился дара речи. Он не знал, что чувствовать в первую очередь по поводу того, что только что услышал. 

«Но не сделали же. А он сделал», – чуть не стало первым, что вырвалось у него, но тут уж Фай заставил себя прикусить язык. Это правда, что он никогда не видел сеиди способным на нечто столь волевое, даже если бы тот в остальном утратил способность поступать разумно. И никогда бы такого не пожелал. Он не хотел становиться причиной ещё одного плачевного конца для кого-то, кроме себя самого. 

— «В моём положении», говоришь... – вздохнув, протянул сеиди, с отчётливо выступившей на лице фрустрацией глядя куда-то в сторону. Он не был похож на того Ашуру, которого Фай знал последние свои годы в залах... но не был ему незнакомцем; и сильно не сразу Фай вообще задумался о причинах: в конце пути он нашёл того Ашуру, с которого всё для него началось; который когда-то привёз его в край песка и рыжего камня. Ещё не обтёсанный южным ветром, ещё не превратившийся в алтарную статую на входе в храм некоей религии, которую не исповедовали больше нигде за его пределами, а прихожане прилежно соблюдали всего-навсего догматы рыночных отношений. — Да, ты ведь в курсе той истории. 

Это было частью его проклятия. Фай желал, чтобы от него держались подальше, не усложняя, не создавая в конечном итоге подобного рода ситуации – а ему доверяли, и доверяли самое сокровенное. История, которую рабу вроде него знать вообще не следовало, потому что, во-первых, было это не его ума дело, а во-вторых, ни к чему было лишний раз ставить у себя в душе под сомнения авторитет господина... и тем не менее, он знал: что нынешний сеиди сам родился не в этих краях. Прошлый хозяин залов известен был регалиями персоны весьма уважаемой в силу своего положения, можно допустить, что также благодаря своей способности с лёгкой руки заводить и поддерживать правильные знакомства – но едва ли благостью прочих своих личностных качеств. Не переступая откровенно за черту дозволенного, он всё равно находил способы позволить себе лишнего в этих стенах. А похождения за их пределами не были ни для кого секретом и соответствовали сложившемуся у масс образу вплоть до того, что переставали этими массами порицаться. По какой-то утончённой иронии чрево единственной законной его супруги так и не увидало будущего наследника. Когда же вопрос преемственности встал скоропостижно – по удачному стечению обстоятельств отыскавшегося мальчика тут же взяли в обиход. Передать содержание ценной культурной достопримечательности кровь от крови, плоть от плоти исконного рода поверенных было для хранителей местных старых традиций ценной возможностью, ради которой можно было пренебречь всякими связанными со сложившейся ситуацией неудобствами. При жизни никто не стал бы заниматься чтением моралей взрослому состоятельному мужчине за званым ужином, где каждый другому друг, товарищ, брат; как и о покойнике теперь открыто говорить дурно стало ничуть не удобнее. И всё же дело было такое, что обстоятельства его приличествовало по возможности замять. Факт, что Ашура являлся незаконнорождённым сыном, на бумаге, скорее всего, был приведён к какой-то более «удобной» форме и никогда не всплывал на устах. 

Но те же хранители старых традиций не могли не нести в себе даже после стольких лет толику пренебрежения к иноземцу. Бессмысленно было ждать от вдовы, имевшей всё ещё не последнее место в обществе и в этой истории, искреннего снисхождения к отпрыску, появившемуся на свет без её участия и, если о таковом вообще могла идти речь, согласия. Три столпа, на которых держится как правило власть в этом мире: это сила, авторитет и деньги. Часто достаточно чего-то одного. Но располагай кто-то хоть всеми тремя, если в руках его они находятся опосредованно – человек превращается в политическую пешку. Положение Ашуры было устойчиво до тех пор, пока он был удобен тем, кто ему это положение обеспечил. Это подразумевало лишний раз не думать – или хотя бы держать многие мысли при себе. 

И уж точно не вступать в открытую конфронтацию. Фаю всегда казалось, что Ашура это прекрасно понимает – и принимает. Пусть и был фактически заложником положения, но страдал от этого не более, чем от несправедливости мирового устройства в целом. Когда не в силах изменить положение дел ни действием, ни уж тем более самим страданием – просто продолжаешь вставать по утрам и делать то, что дóлжно. Сеиди это удавалось даже с немалым достоинством. Его безвольным у Фая никогда бы не повернулся назвать язык... просто были вещи, которых Фай не стал бы от него ожидать. 

И меньше всего он хотел, чтобы его собственное влияние искажало чью-либо суть. Чтобы люди, которым было на роду написано прожить спокойную, соответствующую им жизнь, бросались из-за него грудью на терновые шипы. Особенно во имя того, чего он даже не смог бы им дать. 

— Да, ты ведь в курсе той истории. Только ты знаешь не всё. 

Фай поднял на него вопросительный взгляд. Он не знал, какое это имеет отношение к делу... нет, что такого там может быть, что делало бы всё это существенным для происходящего. 

— Мы скитались тогда, – продолжал Ашура. — Когда где-то в Шарано до матери долетели слухи про знатного человека, лежащего при смерти аж в соседнем государстве. Не знаю, что заставило её тогда так за это ухватиться; может, какая-нибудь деталь вроде родинки на плече или любовь к цитированию одного поэта. Только вот когда всему уже был дан ход... в день, когда я видел её в последний раз, она призналась: бывший сеиди – не мой отец. 

Фай помотал головой, недоумевая. Сперва «где-то в Шарано» резануло ему слух: что значит всего лишь «где-то», зачем было вообще уточнять про Шарано? Он не знал, с каких пор – но не просто так же себе придумал, – но был убеждён, что сеиди родом как раз из Шарано. К концу исповеди же юноша вовсе не знал, что и думать. 

Сделав такое признание, Ашура дал ему понять: больше ни одной живой душе не была известна правда. Фай нервно сглотнул. У стен есть уши, даже здесь, как верно сам же он заметил ранее... Но Ашура смотрел на него и выглядел так, словно не сказал ничего, что могло стоить ему жизни... или сказал то, что не имело такого большого значения, как нечто ещё. Нечто большее. 

— Фай, на каком языке я говорил с тобой тогда, в Целесе? И после, до тех самых пор, пока ты не освоил в достаточной степени хотя бы общий? 

Фай вздрогнул. 

Его раннее детство содержало в себе множество событий, определивших в дальнейшем ход всей его жизни. Оттого он был уверен, что тот период сохранился в его памяти достаточно хорошо, едва ли не до мельчайших деталей, таких, как глаза голодной собаки или ощущение лошадиных боков, тяжело вздымавшихся под его ногами. И всё же это было больше десяти лет назад, в ту пору, которая в памяти как правило остаётся особенно неохотно... Пусть даже так, он не мог сразу смириться с тем, что упустил нечто настолько важное. 

Это было... слишком не лишено смысла, слишком, чтобы признать теперь, что он никогда впоследствии не задавался вопросом. В те свои годы Фай владел лишь одним языком, и это никак не помешало им с проезжавшим тогда через Валерию иностранцем понимать друг друга. 

Кроме того... как далеко лежал Целес от Арда? Более, чем порядочно. Среди всего, что долетало до Фая обрывками о прошлых сеиди, когда те ненадолго воскресали на устах окружавших его людей, если подумать, он никогда не слышал, чтобы кто-то забирался так далеко в поисках новых воспитанников; беспризорников хватало и на южных улицах – это казалось банально логичным. 

— Вы хотите сказать, что... 

— Что мы земляки, да, – произнёс Ашура. Так, что было понятно: с истиной, пошатнувшей только что Фая по самую его суть, он жил бок о бок так долго, что уже давно спокойно принимал как должное. — Я понимаю, легко говорить, когда ты формально не раб, – вздохнул он. — Но в сущности... различий между нами не так уж много. 

Фай бы и так не знал, что делать с открывшимся ему новым знанием теперь... а оно ещё и подливало масла в огонь. Только этого ему и не хватало, ну да, конечно, «мы похожи». Ещё одна ниточка, привязывавшая к нему чужое сердце. Сердце, которое Фай отчаянно пытался просто положить на место и оставить в целости и покое. 

Но пока что ему было даже не до того, чтобы ужаснуться ещё больше отягчившимися обстоятельствами его положения. Вопросы, слишком много вопросов. Это было не то же, что Курогане за время их путешествия повстречался рослый бывший нихонский вояка, или сам он отыскал в развалинах лишь детские косточки. 

Ашура однако не дал ему шанса решить, хватит ли в нём смелости задать эти вопросы. Фай не замечал, как мелко дрожат руки, пока безжалостно спокойно тот продолжал говорить: 

— Трагедия, постигшая Целес, разворачивалась не год и не два. Валерии ещё долго удавалось держаться на плаву в то время, как большинство провинций уже давно превратились в ледяную пустыню. Поэтому у тех, кто прожил в столице и близ неё всю свою жизнь и никуда особенно не выбирался, наверное, успешно сохранялась иллюзия... даже некоего благополучия. Мы уехали достаточно рано. У матушки была хорошая интуиция, она предвидела, чем это всё обернётся в конечном итоге. 

Ашура вздохнул.

— Я долго не мог этого принять. Спустя годы после того, как очутился здесь, едва наконец получил в руки относительную свободу передвижения – конечно, мне захотелось узнать... что мы оставили. Может ли статься, что я с самого начала был прав, упрямо веря в напрасность всего, на что она обрекла нас своим решением. 

— ...Так вы за этим тогда приехали в Валерию? – тихо спросил Фай.

— За этим я приехал в Валерию. И так получилось, что нашёл там тебя, – Ашура смотрел на него, но в то же время будто бы куда-то слегка поверх его головы, словно именно там клубились в воздухе воочию события тех давно минувших дней. — Я помню, как ещё в пору целесской нашей жизни леди Фрея приезжала погостить к брату, нашему сюзерену. Одного взгляда на твоё лицо мне хватило... кроме того, как и многие уроженцы тех мест, сам я даром, может, и не обладаю, но мощную магическую энергию чувствую острее, чем обычные люди. В ином случае это оставалось бы лишь моей догадкой, но в той реальности, в которой существовали мы с тобой, вероятность того, что я ошибаюсь, была на самом деле достаточно низкой. 

Фай молчал. Бледный, как снег, даже собственное сердце заставляя биться украдкой, он ждал, что сейчас и вовсе услышит имя брата... нет, своё имя. Хотя бы оно так и не прозвучало. 

— Прямо сейчас это всё не имеет значения, – изрёк сеиди. — Мы могли бы оставить этот разговор на более подходящее время. Я рассказал тебе только потому, что подумал, что тебе это может быть нужно. Теперь тебе стало понятнее?

«Понятнее» ли стало Фаю или нет, ему однозначно не стало легче. Всё, во что он до сего момента верил и на основе этого действовал, оказалось лишь каплей в море... каплей пресной, речной воды, что и та в открытом солёном море необратимо изменила свою суть. 

Он верил в то, что ему ещё недавно куда проще было себе представить. Представить мужчину, с годами начавшего питать к нему чувства, на которые Фай никогда не смог бы ответить и которые ни за что не желал принимать – чем то, что в нём видят собственное отражение. Представить человека, чётко определявшего своё место в мире и лишь под властью этих чувств переживавшего помутнение, мешавшее дальше ясно видеть, что для него было лучше – чем кого-то ненавидевшего это место всю жизнь точно так же, как он сам. 

И страшнее всего то, что это всё означало: что не было никакой «болезни», которую Фай мог бы излечить, устранив её источник: себя. 

— Теперь тебе стало понятнее? – повторил Ашура не голосом, но словно холодным металлом погладив его по голой спине. — Не думай, что весь мир вращается вокруг тебя. Не решай за других. И уж точно не решай за меня. 

— Просто дайте нам уйти... пожалуйста, – беспомощно вымолвил Фай. 

— Это не в моей власти. Как ты сам всего несколько минут назад сказал. 

Убедившись, что больше утратившему всякий дух Фаю сказать было нечего, Ашура снова вздохнул.

— Я не буду пытаться подкупить тебя пустыми обещаниями. Нихонца ждёт одно при любом раскладе. С этим смирись. Но не вижу совершенно никаких причин, почему ты не должен пытаться спасти хотя бы себя. Тебя спасти мне под силам. Более того, с этим вообще не будет никаких препятствий, если ты сам не станешь мне их чинить. 

— Я не пойду на это, – произнёс Фай тихо, но неожиданно твёрдо. 

— Да, тебе придётся вернуться в залы. Всё станет, как было... на какое-то время. Но по крайней мере, пока ты здесь, твою безопасность я обеспечу. А там... уже поглядим. Но сперва нужно решить эту проблему. 

Иными словами, в той системе, в которой его должны были судить за «грех», Фай, чтобы спастись, должен был всего лишь совершить другой грех. Отчего-то здесь «чистоту» могла запятнать любовь, но не ложь. Сеиди, пускай даже давно уже знал «неудобную» правду, предлагал едва ли о ней не забыть. Притвориться, что имел место быть не побег, а похищение... Конечно, если так подумать, и Фай, и даже Ашура сами были заинтересованными сторонами... Но рви главный обвиняемый глотку один – его слова не будет причин брать на веру. У местной судебной структуры наверняка хватало дел поважнее, чем разбираться с обстоятельствами истории, приключившейся с каким-то рабом. 

Просто нужно было сделать Курогане козлом отпущения. Если бы их поймали ещё до того, как они покинули город, или вскоре – Фай бы так и поступил. Сейчас... и речи о том не шло, даже если это действительно был единственный путь к его собственному спасению. В этом Фай был бы твёрд и перед лицом самой смерти, а не сидя просто в светлой, обтянутой шелками комнате в компании человека, которому когда-то, но всецело доверял. Даже если бы сам Курогане ради его блага пожелал, чтобы он пошёл на такую сделку... Но это вряд ли. Выбранил бы обоих на чём свет стоит, заставил бы весь мир полыхать в огне, до последней бы секунды – не сдался. Хотя, может, где-то глубоко в душе испытал бы в неё за Фая облегчение. 

— Не могу...

— Ну хватит, – вздохнул Ашура. — Фай, я правда желаю тебе добра. И не прощу себе, если ты закончишь так. Всё, о чём я тебя прошу – это проявить немного благоразумия. Сейчас это будет лучше для всех.

— Я прошу тебя, – добавил он в самом конце, смягчившись и почти что прося... но лишь слегка. 

И хоть настоящих родителей у него никогда не было, Фай вдруг ощутил, как это бывает, в худшем из возможных проявлений. «Я знаю, как тебе будет лучше», – услышал он в словах Ашуры. И, возможно, даже был готов ему поверить. Но не родителем несмышлёному ребёнку, это было сказано одним взрослым мужчиной другому мужчине... отчего прозвучало почти снисходительно. Первый, к тому же, был уже порядком утомлён разговором, в которой оказался так и не в силах отыскать зерна своего заблуждения. Он не слышит его... и не услышит. Но почему-то вместо того, чтобы испытать на себе с новой силой накатившее бессилие, Фай ощутил, что злится. Так, как прежде не злился никогда. 

Примерно в то же мгновение натянувшиеся до предела нервы лизнуло чувством, что что-то не так. За пределами комнаты роилось какое-то беспокойство... Сеиди тоже это заметил и почти неохотно, но собравшись так, что вряд ли бы кто-то по одному его виду что-то бы заподозрил, на минуту оставил его.

Мужчина вёл тихий разговор, который Фай не в состоянии был расслышать, прямо за дверью, а Фай сидел тихо, но, если честно, даже если вдруг его нечаянно обнаружат – ему было сейчас совершенно плевать. 

Скоро сеиди вернулся, но присаживаться обратно за стол к нему не стал.

— Мне нужно кое-что уладить. Я вернусь и сопровожу тебя обратно в башню, но пока придётся тебе побыть здесь. Я запру дверь, никто не войдёт. 

Прежде, чем у Фая была возможность что-либо возразить – если и был какой-то смысл вовсе, – он остался в той же комнате один. В повисшей оглушающей тишине, с по-прежнему клокотавшим в душе негодованием. 

Он никогда не думал, что однажды сможет искренне возненавидеть Ашуру, что бы тот ни сделал, но сейчас – ненавидел. Не за то, что тот отказывался ему помогать. Но за то, что утверждал, будто в его силах помочь ему, когда на самом деле то, что действительно было Фаю нужно, он дать ему явно был не способен. «Я всегда могу сделать то, что сделал он», – нет, никогда не сделал бы и всё ещё не готов был сделать. И Фай не винил его за само лишь это, но искренне верил, что тогда ему попросту и не следовало брать на себя большее. Делать вид, что всё под контролем. Изъясняться и вести себя так, словно то, что для Фая за всё это время сделал Курогане – благодаря которому тот был всё ещё жив и до определённого момента относительно счастлив – яйца выеденного не стоило. 

Гнев, не находя выхода, сбавил себя до раздражения, пока в конце концов не превратился в зуд, просто побуждавший Фая сделать... что-нибудь. У него всё ещё не было вариантов, как воспользоваться возможностью так, чтобы исправить своё текущее положение как можно скорее. Но и сидеть сложа руки в месте, где прямо сейчас его ничто не удерживало ни от чего, что он мог бы попытаться сделать, – когда рассчитывать он мог явно только на себя, – означало бы упускать бесценный шанс. Фай ещё раз осмотрелся вокруг. Взгляд снова упал на их вещи, нашедшие каким-то образом себе пристанище в покоях сеиди. Мужчин ведь схватили на площади, во время празднества... всё указывало на то, что перед этим за ними какое-то время следили, выжидая подходящего момента. После, должно быть, обыскали комнату в поисках других вещей, которые могли быть при Фае, значившихся в собственности залов. Он ощутил укол вины, представляя, какой погром в процессе могли учинить в доме Читосе и остальных бедолаг, к этому делу никак не причастных. 

Он подошёл ближе. На столе лежали вперемешку их пожитки и всякая мелочёвка, точно им не принадлежавшая, вроде украшений и местных монет. Похоже, у сеиди толком не было времени разобрать конфискат. И ничего из этого Фай не мог так просто с собой унести. 

Но в критических ситуациях он соображал быстро... не столько даже соображал, сколько действовал по наитию и силой дьявольской интуиции мог попасть прямиком в единственное решение, которое имело хоть какие-то шансы сработать. Фай взял Гинрю в руку. Вес, форма, сама текстура металла... Он постарался запечатлеть самую суть его во всех органах чувств хотя бы на мгновение, достаточное для того, чтобы сконцентрировать поток магической силы в нужном направлении. Рядом на столе лежала горсть маленьких металлических заколок, украшенных резьбой в виде цветов. Одна из них сперва утратила ясность своего образа. А миг спустя обратилась в длинный нихонский клинок. 

Разница между двумя мечами была видна невооружённым глазом. Естественно, ни капли не смыслившему в холодном оружии Фаю, ещё и в спешке, удалось воспроизвести лишь дешёвую грубую копию... Но раз и сеиди было не до того, чтобы изучать их скарб, возможно, он и впредь не станет слишком приглядываться. По ледяной руке Фая, всё ещё сжимавшей эфес меча, пробежал крохотный разряд волнения, но почти радостного: наконец-то хоть что-то. Ещё через секунду он сжимал в кулаке маленькую заколку, точно такую же, как те, что остались лежать на столе. Подумав, он заколол её в волосы, постаравшись спрятать поглубже, чтобы так сильно не бросалось в глаза... но лишь в качестве дополнительной предосторожности. О том, что магия рассеется, как только он переступит порог тюрьмы, он не слишком переживал. Небольшой риск присутствовал, если только южные маги, чьей работой было по большей части нагонять жути, оказались бы более сведущими в более тонких чарах, чем его смарагдосские наставники. Но в текущей ситуации он рисковал, что бы ни решил предпринять. 

Минуты, что прошли до тех пор, пока Ашура вернулся, показались ему одновременно и вечностью, и слишком быстро утёкшими сквозь пальцы, не давшими ему толком подготовить ум и душу... к чему бы то ни было. Он боялся, что позже придёт сожаление, когда в темнице он наконец поймёт, что ещё следовало сделать, пока у него был шанс оказаться за её пределами... Но ход времени двигался в единственном возможном, прямом направлении, неумолимо приближая Фая к судьбе, в чём бы та ни заключалась. 

— Я помогу тебе с побегом, если у тебя есть план. 

Чии приходила в тюрьму каждый день. Фай предпочёл бы, чтобы она держалась от этого места подальше, но не в силах был отрицать, что немного человеческого присутствия, что она дарила ему – даже когда они просто сидели молча, отделённые друг от друга дверью, – приносило ему утешение. 

Фай покачал головой.

— И думать не смей. 

— Знаешь, а ведь госпожа Хибия не была мне родной матерью.

Уже уставший до полного онемения за последние дни от шокирующих откровений Фай просто ждал, пока она продолжит. 

— Она рассказала мне перед тем, как уйти. Что очень долго не могла забеременеть. А когда наконец удалось, ждала не просто ребёнка, но надежду на будущее с человеком, с которым оно иначе было под угрозой. И потому о том, что потеряла ребёнка, не рискнула никому сказать... и в тот же день забрела в лагерь кочевников, идя на звук детского плача. 

Чии помолчала. О чём она думала в тот момент, Фай не представлял. 

Затем она сказала то, чему таки удалось всколыхнуть в Фае что-то... но лишь самую малость. Как бы сильно он ни заботился о девушке в прежние времена, сейчас ему было совсем не до чужих семейных драм. Когда они с Курогане оба в целости выберутся отсюда, быть может, он вспомнит об этом.

От содействия, что Чии настойчиво предлагала ему, юноша наотрез отказался. Пускай с сеиди всё оказалось куда сложнее, но ей Фай лишних проблем не желал. Даже если и это было с его стороны чистейшим эгоизмом, он хотел, чтобы её жизнь: в тепле и сытости, в мягкой постели, в приглушённом свете и спокойной музыке верхних залов – оставалась в этой тихой гавани как можно дольше. 

Он попросту не хотел видеть, как и она меняется, всего лишь пытаясь выжить в этом жестоком мире. 

Но всё же попросил о небольшой услуге, что никак не должно было ей навредить... хоть и не представлял, удастся ли Чии выведать для него то, о чём точно так просто не велись разговоры за южными ужинами. Выбора у него так или иначе не было... но в конце пришлось признать, что своего информатора он недооценил.

План... план у Фая был.