Кап-кап. 

Далёкий звук... такой далёкий, что ему попросту неоткуда было доноситься здесь, в комнатке, с его ростом ощущавшейся размером метр на метр. В кромешной темноте он и перед собственным носом бы тех не увидел, но стены дышали на него, и он ничего не чувствовал, кроме стен. Если бы не был привычен всю жизнь ощущать себя живым, живым как никто, то решил бы, что уже похоронен в каменном саркофаге. 

Кап.

Может, звук этот ему вообще снился. Пока Курогане ел – причём сам не помнил когда и как, – спал практически постоянно. Когда заподозрил неладное, то стал отказываться от пищи, что ему приносили. Но тогда телу неоткуда было брать силы – и он спал всё равно. Даже когда оно, казалось, пресыщалось, что не было больше мочи всё спать и спать – разум вскоре сносило обратно в сон. 

Кап-кап-кап.

Как же хочется пить. 

Сколько ресурсов, оказывается, требовал его внушительный организм, чтобы исправно ему служить, Курогане не посчастливилось выяснить, когда его полностью их лишили. Повидав на своём веку достаточно невзгод, как ему казалось, чтобы узнать жизнь на вкус и быть уверенным в своей прочности; пройдя даже за время обучения как шиноби специальную подготовку, чтобы не сломаться и даже (по крайней мере, как он это представлял) не слишком себя утратить ровно в тех обстоятельствах, в каких он сейчас находился – оказался до абсурдного бесполезен. И не мог в должной мере хотя бы испытать за это стыд: голова совсем не работала. 

Обрывки мыслей, что он время от времени слышал в ней, почти не несли в себе никакого смысла и не приводили ни к какому действию. Он просто... иногда вспоминал, что всё ещё существует. Пока что. 

У обыкновенного человека, может, и было право возмущённо подивиться превратности судьбы; судьбы, которой неужто непременно нужно было резко забрать то, что ею же и было выдано. Не у него. Курогане не был обычным человеком, так что просто получил заслуженное наказание и за то, что позволил себе об этом позабыть. Пускай и совсем ненадолго. 

Перевели дух, и хватит. Время разгребать дерьмо. 

К сожалению, в этом он всё ещё слишком сильно зависел от обстоятельств. Сама способность мыслить со всеми присущими ей для Курогане особенностями (включая способность охарактеризовать ситуацию, как «дерьмо») постепенно стала возвращаться боги ведают начиная с какого дня его заточения. Это давало его пленителям, не говоря уже о самой физической власти над ним, существенное преимущество, а Курогане – паршивое ощущение, будто его пригвоздили к земле, придавив сверху целым горным массивом. Потому что именно столько, по его прежним представлениям, и никак не меньше требовалось, чтобы его остановить, если он где-то не желал быть. Паршиво было просто осознавать, что это тёмное и тесное место, где бы ни находилось – вряд ли в самом деле находилось под горой. Гор, насколько он помнил, в окрестностях Альзахры не было.

Что он именно в Альзахре, Курогане понял раньше, чем вернул себе способность приходить к чему-либо умом. Понял ещё тогда, на площади. То, что он потерял бдительность, не означало, что он забыл. Хоть и считал произошедшее полной чушью. Как долго у них сидели на хвосте? Как далеко простирались руки хозяина Фая... и насколько тому должно было быть не всё равно, чтобы к тому времени не бросить поиски? Даже зная, что сам виноват, Курогане отказывался так просто укладывать это у себя в голове. Что-то ему просто не дали принять во внимание. Фай определённо рассказал ему не всё. До сих пор. 

Курогане хотел посмотреть в глаза тому человеку, который чёртову тучу времени и наверняка денег потратил на то, чтобы не оставлять их в покое до самого конца. 

Шанс вскоре представился. 

Возможно, именно ему Курогане был «обязан» тем, что с ним хотя бы перестали обращаться, как с диким животным, которое, чтобы не доставляло хлопот, старались как можно дольше держать без сознания. Он всё ещё был не в силах дать отпор, когда его тащили куда-то через узкие тёмные ходы, словно стальной шарик катился вниз по желобу в единственном доступном ему направлении. Но само восприятие реальности к нему к тому времени уже более или менее вернулось. 

В комнате, куда его в конце концов привели, внезапно оказалось куда просторнее. Вдыхая полной грудью, пускай и будучи закованным у стены, Курогане даже сумел восстановить в себе немного достоинства. Мужчину, который вскоре вошёл, он встретил мрачным, но спокойным взглядом. Тот коротко кивнул двум другим, которые и привели сюда самого Курогане, а теперь сторожили по обе стороны от двери. В другое время ниндзя бы даже оскорбился, что для его усмирения двух людей сочли достаточным количеством. 

Если Курогане правильно помнил, прежде они встречались лишь единожды... и фактически это уже не имело никакого значения. Эта встреча по-настоящему была их первой, имевшей реальный вес в их судьбах. На какое-то время воцарилась поистине тягостная тишина.

Курогане готов был отдать ему в этом должное. Что он есть тот противник, которого не стоит недооценивать. И он искренне желал серьёзного разговора двух мужчин, прежде всего, независимо от исхода, на который этот разговор, скорее всего, был обречён. 

Но оппонент равного себе перед собой определённо не видел. Лицо южанина выражало плохо скрываемое пренебрежение, выдававшее в нём ту форму принужденности, будто Курогане был всего лишь изнурительным, раздражающим делом, с которым нужно было так или иначе разобраться к концу дня. Совершенно бесстрастно вместе с тем звучал его голос, когда он заговорил сухим речитативом, каким Курогане наверняка и вынесут по итогу всего этого заранее подготовленный и многократно заверенный приговор. 

— Вы задержаны и содержитесь здесь по обвинению в разбое и грабеже, а также действиям святотатственного характера по отношению к традициям этой благосклонно принявшей вас страны. Вы совершили незаконное проникновение в священную обитель, повредили её имущество, а также похитили и удерживали одного из её воспитанников, находящихся лично под моим покровительством. Признаёте ли вы возлагаемые на вас обвинения?

— Первую часть – да, – хрипло выдавил Курогане. — Но не было никакого похищения. Он этого хотел. Он сам со мной пошёл. 

Курогане знал о последствиях. Для Фая в том числе. Он мог бы попытаться прикрыть хотя бы его задницу. 

«А ты думаешь, я собираюсь отрицать?» – нет, к чёрту. Закрывать своей грудью того, кто сам был готов бороться, Курогане не видел необходимости. Пока что он и их положение не видел настолько отчаянным, чтобы торговаться и вести речи о самопожертвовании. 

Второй мужчина выслушал «признание» Курогане, прожигая его ледяным взглядом. По крайней мере, так Курогане хотелось бы это назвать. Не ледяным... нет, так, прохладным. Тем, что сделал, нихонец заслуживал его ненависти, презрения – неподвластные самоусмирению, искренние чувства, который тот должен был питать к Курогане, что и уравняло бы их перед друг другом. Правда же заключалась в том, что мужчина, смотревший на него, выглядел смертельно уставшим. Он действительно просто пришёл сюда исполнить формальность. Курогане не заботил его, даже в самом дурном смысле, в каком и должен был. 

Курогане не сразу это уловил. Иначе, быть может, и не стал бы попусту сотрясать воздух.

— Ты не имел никакого права увозить его с собой, – сухо произнёс допрашивавший его мужчина. — Он – собственность обители. 

— Он не собственность. 

Не услышав хотя бы в ответ ещё большего вздора, но Курогане всё равно, нарушая воцарившееся после его слов молчание, повторил:

— Он никому не принадлежит, кроме себя. 

На мгновение вдруг опустевший взгляд был прикован к Курогане, прежде чем мужчина, исчерпав словно остатки терпения, избавил себя от повинности вообще устремлять к нему своё внимание. Рассеянно помотав головой, он пробормотал что-то. Волею дурацкой проделки дурацкой ведьмы, в услугах переводчика Курогане давно не нуждался. 

Стоило ожидать от южанина, что тот выругается по-ардски, или сболтнёт нечто, что совершенно точно не предназначалось для ушей Курогане. Но вместо этого он, слегка цокнув языком, тихо выдохнул, как если бы попытался его унизить:

— Осмотрительнее надо было быть. А теперь уж – хотя бы умнее. 

Раньше, чем Курогане успел толком сообразить, что это было – в самом ли деле что-то, стоящее его гнева – южанин удалился.

А его самого немногим позже поволокли обратно в камеру. 

Время продолжило идти дальше в каком-то дурмане. Большую его часть он лежал на каменном полу, почему-то не чувствуя холода. Если его и одолело в какой-то момент лихорадкой, та успела сама же и пройти, не замеченная им на фоне и так в целом дерьмового состояния – пока дело получило дальнейший ход.

Не было ни единой мимолётной мысли, в которой Курогане смирился бы со своей участью. Но на то, чтобы пробивать себе путь на свободу силой, не было сил – а если бы и были, всё сильно усложнялось тем, что вытащить отсюда ему нужно было не только себя. Без оружия на руках, минуя скотов, которые исхитрились их сцапать на другом конце света, не то что у себя под носом, в выгодных для себя обстоятельствах. В своих привычных методах нихонец был достаточно прямолинеен. Но не бесстрашно глуп. 

Иными словами, если бы Курогане и был в состоянии дать полноценный отпор, это не имело никакого смысла. 

Следующие дни он тоже в основном спал. Но не потому, что его продолжали опаивать снотворным – устойчивость у него, кажется, уже выработалась. Теперь это был его осознанный выбор. Не считать же с утра до ночи щербинки в стене, которую он всё равно толком не видел. 

На допросы его больше не вызывали. Однако раньше, чем он успел иссохнуть в темноте и тесноте корешком какой-нибудь лекарственной травы, всё ж что-то начало наконец происходить. 

Впервые за долгое время более или менее нормально накормленного с утра, вымытого и переодетого в чистое, Курогане вели по коридору. Не через катакомбы, в какой-то момент оставшиеся позади, но по настоящему коридору. Это – и почти что чинность, с какой его конвоировали на сей раз, заставляли его догадываться о смысле происходящего. 

Окна большого зала простирались от пола практически до высокого потолка и выходили на город, к которому в сердце Курогане не было никакой симпатии до такой степени, что ни об одном из людей там, внизу, наводнявших его, он не мог заставить себя думать как о живой душе. Не так много, по сравнению с размерами помещения, было этих душ и здесь: до последнего теснившее его сопровождение, четыре человека стражи да кучка из пяти-шести мужчин в возрасте. Перед взором Курогане они все сливались в одного, образуя портрет среднего южанина: зажиточного тучного коммерсанта или чиновника, протиравшего засаленным платком со смуглого, не шибко живописно вылепленного природой лица пот в особенно знойный день; обменивавшегося весь день любезностями с товарищами и деловыми партнёрами, а по вечерам колотящего жену и бранящегося на детей. Был здесь и тот самый, о чём-то с ними переговаривавшийся, пока Курогане вели мимо, как скотину. Никто, кроме самих конвоиров и стражи, внимания на него не обращал. 

По дороге они разминулись с другой процессией. Курогане впился в него глазами: то, что Фай был в порядке, должно было стать для него хорошей новостью, но на деле заставило испытать странное, почти тревожное чувство. Его не волокли, как Курогане, даже держались на некотором расстоянии – и юноша спокойно шёл сам, ровно держа спину. Закутанный в светлую мантию, он был с виду слишком в порядке. И взор его едва задел Курогане, когда, без единой эмоции, отразившейся бы при этом на лице, тот миновал его. 

Это было некоторое время назад. Нигде в поле зрения теперь спутника Курогане не примечал, пока его самого усаживали в деревянное кресло, приковывая руки цепями. Одно-единственное кресло, стоявшее посреди пустого пространства – такая расстановка выглядела странно, как если бы всеми средствами преследовала цель его, водружённого на это кресло, унизить. Курогане заметил на полу следы, указывавшие на то, что здесь недавно двигали мебель. 

Или всё дело было в том, что только в кресле его можно было надёжно зафиксировать.

Он наблюдал, как вскоре ранее упомянутая делегация начала рассаживаться за длинным столом в нескольких метрах напротив него. Спешки не ощущалось. Как не ощущалось наверняка напряжения среди сидевших за тем столом, однако Курогане был не в том положении, чтобы отметить и самому распробовать подобного рода непринуждённую атмосферу. 

Из головы не шло лицо Фая. Спокойное, совершенно нечитаемое. То, как он шёл впереди своих тюремщиков, будто слуги следовали за ним. 

Наконец он показался. 

Человек, которого Курогане не знал, уместно ли прямо сейчас называть спутником, вошёл в зал точно таким же, каким отпечатался у него перед глазами. Он не выглядел пленником. 

И это, а не тот факт, что Курогане сидел – единственный здесь – связанный по рукам и ногам перед кучкой оценивающих его незнакомцев, словно зарядило ему ладонью плашмя по лицу. 

Жгущая боль от удара длилась, впрочем, лишь миг. 

Даже наблюдательность Курогане не смогла бы подметить всё мало-мальски странное, что происходило одновременно в столь короткий срок: как прошло уже порядочно времени, но никто из собравшихся не произнёс ни слова; как лица некоторых из них в какой-то момент застыли в недоумении, а другие будто бы напряглись, но никаких действий за этим не следовало. То, как всё началось, для Курогане заключалось в одном человеке.

Фай сделал несколько шагов вперёд, оставляя своих сопровождающих уже как-то слишком далеко позади. Руки, державшие края мантии, лёгким, плавным движением смахнули ткань с плеч. 

Те оказались нагими. Тонкая тёмная материя едва прикрывала торс, очерчивая каждый изгиб молодого, красивого тела. Тела, которое Курогане видел уже столько раз – но здесь и сейчас ожидал лицезреть в последнюю очередь. 

Чуть более грузная ткань раздвоенной юбки заколыхалась вместе с узкими бёдрами, что на ходу покачивались в такт энергичной мелодии, задребезжавшей вдруг в воздухе. Только звук музыки, похищенный и пронесённый в воспоминаниях – а впрочем, не слишком ли смелой для того места? – уже самим «похищенным» рабом; на нём не было, как прежде, золота или иного металла, что вторил бы разноголосию южных инструментов – без которого он выглядел ещё более обнажённым, чем когда раньше облачался в этот костюм. С громким шарканьем лёгкие тканные тапочки были почти агрессивно сброшены с ног, которые затем небрежно прошлись по лежавшей на полу накидке. 

Грациозным, не нарушавшим общего ритма, но непреклонно уверенным шагом он направился прямиком к общему столу. 

Ещё с момента, как тот явился, на устах Фая поигрывала смутная улыбка: улыбка, которую Курогане и прочёл сперва совершенно неверно. Прятавшееся в ней самодовольство предназначалось вовсе не ему и не вместе с предательством, которое над ним намеревались совершить – но тем людям. С высоко поднятой головой, сейчас Фай глядел только на них, с застывшей на лице идеальной маской, в которой лишь уголки губ совсем незаметно расползались шире. В глазах было что-то, что Курогане видел в тех лишь однажды: когда маг разыгрывал перед ним надменное безразличие, пытаясь отогнать, вытолкать из своей жизни обратно в его собственную. Только в этот раз, пылавшее кострищем ледяного огня, оно было подлинным. 

Остальные собравшиеся в зале мужчины не двигались. Вряд ли один лишь шок был способен пригвоздить к месту намертво каждого. Все они своим безмолвным видом выражали явную реакцию на происходящее. Человек, тот самый человек, выглядел смятенным, но верилось с трудом, что он не подскочил бы уже со своего места, если бы мог. У пары других аж вздулись желваки на головах от напряжения. Однако не вырвалось даже ни единого возмущённого вздоха, до сих пор. 

По какой-то причине они просто не могли. По какой – Курогане не знал и знать не мог. Но он точно знал, кто был за это ответственен. 

Много у кого от такой порывистости движений уже сбилось бы дыхание. Но танцор двигался так, словно танец был воплощением самой эмоции. Нарочито и безжалостно профессиональный, чётко выверенный. Курогане готов был поклясться, что даже если бы магия не творила музыку – он всё равно слышал бы в ушах её ритм, только и глядя на его движения да слушая сами колыхания воздуха. 

Безумие длилось не миг и не два. Представление посреди зала суда, явно никоим образом здесь не планировавшееся – на глазах у больше, чем десятка сановников и стражей порядка, юноша в откровенном наряде продолжал танцевать. 

С намерением, но без спешки выписывая по залу дугу в этом диковатом танце, он очутился у стола. Пару заливистых строк южной песни он отплясал перед ним. Ажурный узор на его спине, в коем обычно требовалось некоторое усилие, чтобы рассмотреть расправляющую крылья птицу, вслед за телом его теперь двигался так, как порхала бы птица живая. 

Как если бы и сам весил не более горстки полых птичьих костей, Фай вскочил на стол. 

Разложенные по столу документы – материалы «дела», в которых наверняка сухим канцеляритом описывалась возникшая между ними связь – не чинили ему никаких неудобств. Босые ноги не скользили и ни разу не оступились. Они сминали и разметали бумагу, летевшую в стороны и осыпающую пол. Будучи не в силах даже поднять головы, сидевшие за столом вперились глазами в мелькавшие перед их носами колени и лодыжки. На лице хозяина залов проступила до того кислая мина, что при других обстоятельствах Курогане бы расхохотался вслух. 

На деле Курогане было отнюдь не до смеха. Пусть и были с магом, как выяснилось, всё-таки за одно, такой его выкрутас для него стал полнейшим сюрпризом – и приятным этот сюрприз здесь и сейчас назвать у Курогане язык не поворачивался. Если всё это время у них был шанс выиграть себе преимущество, так надо было использовать его, чтобы сматываться отсюда – а не устраивать этот фарс! «Ты что творишь?!» – хотел бы Курогане гаркнуть. Но проглотил все слова, когда увидел, что Фай, ловко спрыгнув со стола, направляется уже в его сторону. 

Взгляд с тем как будто переменился. Теперь он словно изо всех сил старался не дать себе захихикать, «Ну как тебе такое нравится?» – вопрошал он озорно у спутника одними бесстыжими небесно-голубыми глазами. Но очень скоро вернулся обратно в роль. Он определённо лишь играл сейчас, пускай и в кой-то веке самого себя, того, что даже был настоящим. 

Он не смотрел на Курогане так, как обычно смотрел, даже в самые страстные моменты между ними; он не видел Курогане. Целью Фая было показать что-то, на простом языке, понятном среднему зрителю. 

Даже в самые страстные моменты, так похотливо он на него не смотрел.

В планы Курогане не входило снова терять лишь недавно обретённый после изнурительного заточения рассудок. И рассудочной его части происходящее совершенно не нравилось с первой секунды и до сих пор. Но в какой-то степени он всё ещё не оправился от потрясения. Ничего подобного он не ожидал ни от ситуации в целом, ни от Фая. И возможно, впервые за всю свою сознательную жизнь, Курогане ни умом, ни чутьём, ни наитием – тем, с которым на поле брани резко оборачиваешься и отбиваешь вражеский клинок до того, как успеешь подумать – не имел самого смутного представления, что следует делать ему. 

Фай как будто наслаждался собой: вопреки тому, сколько пар глаз глядело на них сейчас. Может, потому, что для них и было всё это представление. Точно так же, как всегда с лёгкостью валял дурака, зная, что это – всего лишь некая прослойка между миром и настоящим Фаем. Фарс, пускай сколько угодно отчаянный. Но не выходящий за границы, работавшие по одному Фаю известным и понятным правилам. 

Залп воздуха вышибло у Курогане из лёгких – и ещё примерно столько же он проглотил, едва не подавившись, – когда танцор вскочил в то самое кресло, в котором сам он прямо сейчас сидел: еле втискивая костлявые колени между деревянным корпусом и ногами Курогане, по обе стороны от его бёдер. Водрузив руки на широкие плечи, он к тому же совершенно легко и свободно продолжал двигаться в таком положении. 

Это уже не было танцем, хоть и некое подобие ритма, задаваемого музыкой, его тело продолжало выдерживать. Размашистые, но плавные движения бёдер подкидывали его вверх и обратно вниз, словно тот качался на волнах; выгибающуюся навстречу торсу Курогане поясницу чуть повело в сторону, вслед за остальной спиной и шеей, когда Фай чуть обернулся назад, бросая в сторону людей за столом взгляд, который Курогане было не суждено увидеть. Максимум – найти его отражение на их лицах. 

Рассматривать которые у Курогане не было ни возможности толком, ни желания: мелькающая перед ним, покрытая одной лишь слишком тонкой тканью грудь перетягивала на себя всё его внимание. Ткань отделяла и нижние части их тел друг друга, слишком далёких от того, чтобы соединиться, как бы то ни выглядело со стороны. 

Но в отличие от Фая, в душе Курогане не существовало полумер. Настоящим было всё. И если расчёт состоял в том, что когда придёт время, Курогане подыграет – кто-то сильно просчитался. Курогане никогда не играл. Играть Курогане никогда не умел. 

Отчего-то до сих пор пребывавший в уверенности, что, как и остальные мужчины здесь, не считая Фая, всё равно не сможет – Курогане и не предпринимал попыток пошевелиться. То, что это было не так, он понял, лишь когда все его конечности сами беспокойно заёрзали на месте. 

Устойчивое, ритмичное, как у пловца, но дыхание Фая становилось громче, так, что теперь он его слышал. 

Он сам не сознавал, как подался вперёд; не слышал дребезжания и звона цепей, и хруста дерева; и удара ладоней с коленями об пол он тоже не ощутил. Только округлившиеся глаза Фая, с не до конца слетевшей, замершей на его губах, но теперь слегка растерянной улыбкой привели Курогане – не сразу – в себя.

— ...Ну и ну, – только и выдал тихо тот, словно вовсе не он лежал на полу с нависшей над ним фигурой двухметрового нихонца. 

Как если бы вместе с рухнувшими чарами слетела пелена у него с мозгов, на сей раз на резкую смену действия Курогане среагировал мгновенно. 

Он скатился с блондина, в последний момент увернувшись от метившего в его голову лезвия боевого топора. Время возобновило ход, теперь двигаясь со скоростью стрелы, отправленной в полёт тетивой, которую до сих пор туго натягивали. Лука со стрелами здесь ни у кого, к счастью, не было. Но из рукопашного боя против такого количества вооружённой стражи выйти без потерь даже у Курогане практически не было шансов. 

Пока в считанные секунды он был вынужден оценивать эти шансы, решая, броситься ли ему в атаку или взвалить на плечо спутника и броситься наутёк – последний уже затерялся где-то среди хаоса. Их унесло и отсекло друг от друга толпой, снова. Прямо перед этим он лишь извернулся метнуть нихонцу что-то очень маленькое; Курогане, не успев задуматься, поймал. Лёгкий и тонкий кусок металла, показавшийся ему чем-то вроде заколки, вдруг прямо на глазах начал преображаться и приобретать вес в его руке – пока ладонь не обхватила до родного знакомую рукоять. После долгого перерыва слегка неуклюже (что, впрочем, кроме Курогане, мало кто ещё бы заметил), но молниеносно Гинрю отбил второй предназначавшийся Курогане удар. 

Времени думать больше не было. Курогане вступил в схватку с кинувшейся на него охраной. Через муштру они явно все прошли одну – что делало все их действия предсказуемыми. С нихонцем же, вдобавок подобным Курогане, южной гвардии иметь дел ещё явно не доводилось. Они совершали всю ту же ошибку, что и многие противники Курогане: уповали на его медлительность и неуклюжесть, да к тому же надеялись, наброситься на него, как на вола, повалив числом. 

Сражаться с толпой он умел – уравнять силы способна была лишь сбежавшаяся бы в зал вся местная стража. Обычно ниндзя просто без колебаний перерезал бы здесь всех, кто кидался на его меч. 

Однако сейчас голову Курогане больше занимал пропавший из вида парень. После каждой отражённой атаки пытаясь отыскать его взглядом, Курогане по-прежнему успешно оборонялся – но фокус был смещён. Нанести точный, эффективный в своей смертоносности удар требует больше усилий, концентрации и времени, чем многие думают. А чтобы наверняка просто вывести кого-то из строя надолго – и того больше. Когда Курогане в кой-то веке мог насладиться хорошей дракой – ему оказалось не до неё. Курогане выбил оружие из рук очередного стражника и зыркнул на него почти с раздражением. 

Он даже не шибко задавался вопросом, что происходит, когда заметил, что часть участвовавших в потасовке южан ведёт себя странно. Двое или трое юнцов – кажется, из числа тех, что привели его в зал суда – учинили какую-то возню поодаль, в сторону Курогане совсем не спеша. Как будто разлад случился уже среди «своих». Разбираться было некогда; Курогане воспользовался освободившимся пространством, чтобы отступить. Перескочив через грузную тушу поваленного на пол, неосмотрительно бросившегося в гущу событий тучного чиновника, Курогане бросился туда, откуда, как ему показалось, он недавно слышал знакомый голос. 

Фая он тоже нашёл на полу, сжавшегося в углу. Дурак, что ли, спрятаться здесь удумал?.. Курогане мигом проглотил и затолкал поглубже в кишки все уничижительные комментарии, увидев на полу свежие следы крови. 

К облегчению его, парень был в сознании. Он чуть повернул голову в сторону Курогане: явно ровно на столько, на сколько мог, крепко зажимая рукой лицо в районе левого глаза. Курогане всё ж выругался сквозь зубы. 

Чтоб сообразить, что делать теперь, много времени ему было не нужно. И всё равно этого короткого срока оказалось достаточно, чтобы за спиной Курогане уже послышались торопливо приближающиеся шаги. 

В тот момент он думал ещё меньше, чем когда бы то ни было. Его спина была единственным, что отделяло от неприятеля человека, который явно был не в состоянии дать никакой отпор. Да и сохранность собственной шкуры Курогане волновала ничуть не меньше. Тело двинулось само, выбрасывая навстречу преследователю руку со всё ещё обнажённым мечом. 

Что Курогане потрясло больше всего: он увидел во взгляде лишь краткий миг замешательства... но вместо удивления переросшего практически в усталое смирение, лишь самую малость отравленное разочарованием. Брови слегка съехали к переносице, будто не острый клинок только что полоснул, пропоров мужчине бок, но прямо сейчас ему, окурив лекарственными травами, всего-навсего рвали больной зуб. Худая рука потянулась к лезвию, но признав несостоятельность идеи, остановилась на полпути и опала. 

Ашура, стремительно бледневший, смотрел на него и будто чего-то от него ждал. 

Наверное, не того, что Курогане сделал затем. Курогане и сам того не ждал, вынужденный наблюдать, как его тело вновь двигается само по себе – и вгоняет клинок глубже мужчине в живот прежде, чем снова рвануть на себя. 

Мужчина медленно осел на пол. На тёмной одежде виднелось стремительно расползавшееся мокрое пятно, но его с лёгкостью можно было принять за пролитое вино. Кто знает, возможно, чем-то таким судейская делегация и планировала заняться после этого слушания. 

Почему-то он впервые – и вспарывая уже раненную им плоть, и наблюдая за принимавшим своё последнее положении телом Ашуры – почти физически чувствует тяжесть, с какой отбирает жизнь, которую ему, напротив, как будто почти отдают.

Убедившись во временном отсутствии угрозы, Курогане повернулся к Фаю вновь, даже немного нехотя. Тот смотрел на лежащего на полу бывшего господина с приоткрытым ртом, выражавшим больше шок, чем жуткую боль, которую юноша наверняка испытывал от собственной раны. Но руками в рубашку Курогане, поднявшего его, вцепился крепко, не усложняя ему работу. 

— Не туда... – надсадным голосом остановил Фай Курогане. Ниндзя, очутившись за дверью, уже ринулся было в первом подвернувшемся ему направлении по коридору, которое не должно было, по его разумению, вести обратно в катакомбы. — Из башни есть... тайный ход...

Курогане безропотно доверил спутнику вести, пока тот ещё был в состоянии. 

Ранее, чтобы взять Фая на руки, он убрал меч в ножны, отчаянно пеняя на то, что на пути им больше не встретится препятствий. Да и кровь бы так не капала с клинка, оставляя за ними ненужный след.

Курогане не знал, стал ли он тому единственным свидетелем – но в своих глазах и ушах никогда не сомневался. Перед тем, как испустить последний вздох, Ашура тихим шёпотом, практически лишь губами произнёс единственное слово. «Бегите».

Постаравшись выкинуть это из головы – поступая, в общем-то, как и было сказано, – Курогане направил весь ресурс в ноги.