Ребенок жег ветки и хворост за маленьким домом. Он слышал, но не слушал, как за белой стеной ходили голые ноги в шерстяных носках и как здесь, по грязи, топтались его собственные розовые сапоги.

Всюду снежился белый покров, и только вокруг ребенка сгрудился талый темный островок. Он был крив, некругл и пах, как засохшая трава. Огонь пылал в его сырости и был хил, но яростен, а дым от него - нехорош, но вонюч. Ребенок ловил красным ртом его черное горькое облако: кусал, жевал, грыз, раздувал ноздри - и становился дикарем. Он становился черен, как черт, и глаза его слезились, и он пах костром, хотя огня у него был плевок.

Он явился домой, пропахший до костей, и тогда все вокруг заохали сердито, схватили его под руки и окунули с головой в лохань, в глубину медного таза. Мылом охи взбили пену на жаркой груди, щеткой ахи терли ему костровые, пламенеющие уши. Ребенок бился со вздохами угрюмо, стряхивая со спины комья пены и не признавая ничьей власти. Не признавал он ее и тогда, когда его заворачивали в толстое полотенце и когда оставляли одного дожидаться одежды. Он стоял, как Самсон - поперек табуретки, нахмурив белесые брови, а с волос его падали теплые капли. Он был будто велик и страшен, будто великодушен и жесток, но сердце его было юным и еще не успело изведать ничего, кроме детской обиды. А душа его была велика и так.

Потом его, душистого, спрятали в хрустящей рубахе и уволокли в комнаты, усадили за стол и дали вилку. Он стал смотреть сквозь ее зубцы на голубой экран и розовые башни. В телевизоре говорили люди, играли песни, а громада - елка - сверкала огнями, а великан - отец - ел огурец и хохотал, а мать - просто мать - держала в руках красивую бутыль с золотой этикеткой.

- Ты пьешь? - раздался вдруг откуда-то сверху голос. Псих всколыхнулся и протер глаза. Вокруг него был все то же, но другое - другой диван, другой стол, другой телевизор. Вилки не было. Были руки - под носом, - а в них бутылка. Она алела на свету и леденела в ладонях. В ней плескался жаркий пузырящийся праздник.

- Пью... - отозвался Псих, еще сморенный теплом и потому разуверенный в своих правах, - Только мало.

Ему налили и он, сонный и тугой, задумался. В голову ему никак не хотели идти мысли о том, как он так быстро вырос, как оказался здесь, почему на дубовом столе теперь стоит чаша, а в чаше бурлит восторженность, а вокруг нее лежит не рубленая пища, а красивое яство. Псих пришлось широко зевнуть, чтобы в прояснившихся глазах чаша смазалась до прозрачной чашки, стол до столика, а яства до домашних салатов и нарезок. Все равно было красиво. Но теперь это было яснее, ближе, и до синей скатерти нестрашно было дотронуться рукой. На ее кружевных краях плясали золотые снежинки. Псих погладил одну украдкой.

Золотым же квадратом горел дверной проем в темноте подъезда. Из золотой дыры пахло колбасой, тестом и елкой, и Псих, безразличный на дороге к теплу, отчаянно захотел внутрь. Он изошел до того полгорода, взъерошенный и битый светом цветных ламп и был теперь обмерзший, сугробистый. Снежным чудовищем сделал он робкий шаг вперед, щурясь на свет, ожидая ошибки, копий и случайной обиды. Он представить не мог, что сделалось бы с ним, кабы его прогнали прочь, посмотрели криво, приняли незваным гостем. Всегда он был незваным гостем во граде, невозможно было оставаться ненужным еще и в этой теплой дали.

Но на пороге его схватили за плечи и втащили внутрь, и не убили, и расхохотались, и обняли крепко. Женщина в лиловом, не отнимая его от себя, гладко улыбалась ему, а телевизор рычал что-то привечающее из комнат. Горели развешанные огни и хрустела мишура, гнулись упругие шкафы, а на шкафах кривились рулоны чего-то бумажного, блестящего. Видно было, что это смущенный дом, разворошенный красотой и подготовкой, и Псих испугался, что вошел в него слишком рано. Рука его уже потянулась обратно к расстегнутой куртке, когда вдруг распахнулась прикрытая дверь, и Док ввалился внутрь, запорошенный снегом, объятый запахом плодов и елей.

- А ты где был? - глупо спросил Псих, изгибая шею (Докторша еще не отпустила его плечей). Шапка его свалилась с головы, и уши торчали из-под волос, как алые флаги.

- За тобой ходил, - шершаво расхохотался Док. От него тянуло холодом и папиросой. В руках леденели две бутылки, но Псих отчего-то сразу понял, что Док и правда ходил именно за ним, а не курить и не за вином. Слишком радостны были взоры, слишком крепко сжимались горлышки и блестели зубы.

Со звоном стекла Док вплелся в их запутанный рукотворный круг. Они стояли так втроем и двигались незаметно по стрелке часов, и успокоенный Псих видел, как за спиной Дока синева подъезда комкалась, сжималась до пятна на стене, а потом и вовсе пропадала. Золотой, теплый дом принял Психа навсегда, как родного.

Так началась его третья зима в Москве.