Докторша была сегодня празднична и весела. За ней ходил ходуном весь неповоротливый дом, захламленный домашней суетой, забитый шкафами, сервизами, диванами, навесными часами. Втиснулось во все это еще пианино, заставленное портретами в рамках и вазами. Докторша играла на нем мазурки с полечками, и старый, чуть растроенный звук постукивал звонко в обледенелые окна и радовал сердце.
А посреди всего стояла зеленая елка. Она была доверху, до невыразимой пышности завешана литыми и нитяными шарами и шуршащей бумагой. Но в пышности не потерялся вкус, в чрезмерности не погибла красота. Удивительная рука спасала от самих себя заставленные углы и завешанные ветви.
Докторша командовала. Она говорила Психу звонко: “товарищ пионер!” и просила достать коробку со шкафа - ей самой не хватало роста. Псих слушался ее, не чуя на усохших, но все же широких плечах тяжести. Он, уже давно поворотливый, освоивший бег града, трепетал теперь волнительно и весело, стараясь не сбить с соседнего сервиза фарфоровых фигур и огромного медного канделябра, неизвестно как оказавшегося наверху. Док рассказывал: раньше в доме у них было ужасно пусто. Были тяжелые годы, были пустые углы. Они тащили в свой дом все, как сороки, и когда он заполнился наконец доверху, им жаль стало выкидывать старье и добро. Оно осталось, осело по стенам, и теперь смотрело на Психа отовсюду. Ему было приятно от этого. Это звучали голоса, отпечатки, дуновения далекого, но не древнего прошлого, к которому еще можно было прикоснуться рукой, от которого пока разбегались пышным букетом живые истории.
Коробка бухнулась наконец на стол. В ней сложенной грудой лежали игрушки. Псих склонился над ними, не решаясь тронуть. Они были старинные, стеклянные, малинового блестящего цвета. Бока их вились из тонких серебряных трубочек, овалов, листьев. Среди них виднелись девичьи личики, высовывались хрупкие лисьи мордочки.
Меж ними в ворохе бумажного мусора чужо лежала вырезанная из диска звезда. Псих взял ее - мутную, переливчатую - в руку. На холодных лучах ее виднелись застарелые царапины и отпечатки смазанных пальцев. Псих подул на нее едва заметно, прогоняя пыль. Ему, завороженному, защекотало ноздри и заслезило глаза.
Заслышав вдруг чьи-то шаги, он дурацки спрятал звезду в карман, как ребенок находку за спину.
Докторша явилась откуда-то сбоку. Она, утянутая сумерками и гирляндами, вытащила бережно стеклянный шар из дальнего угла коробки, протерла пыльный бок и вложила Психу в руки. Шар был граненный и будто хрустальный.
- Повесишь. - утвердила она, - Мне говорили, ты к елкам года два не подступался. Я оставила тебе место, - она махнула рукой на еловые ветки, взаправду пустые. Псих только успел посмотреть на них, а Докторша уже зарылась в коробку, отводя от елки взгляд, оставляя Психа с ней один на один. Докторша была чуткая и все понимала.
Псих подсел к ветвям. Он смотрел на них долго, недвижно, теряясь взором в огнях гирлянд, а потом погладил вдруг зеленые лапы рукой, лаская, и закачался на пятках, и нырнул случайно под пушистое дерево. Снизу оно оказалось громадным и недосягаемым, как потолок в театре. И так же щемяще сделалось вдруг в груди, так же волнительно в ушах загудел отголосок оркестра - разобранного, тягучего, только подбирающего звуки. Елка - ель - пахла, как пропавшая давно душистая душа, и Психу стало вдруг до слез жарко и покойно.
Он опустил взгляд, моргая. Снизу, глаза в глаза ему смотрел новогодний дед. У деда облупился огромный нос и голубели чутко стеклянные очи, и все его лицо, разбитое улыбчивыми морщинами, было просто и добродушно. Псих коснулся пальцем его варежки. Шершавая.
Синяя снегурка улыбалась рядом с дедом, прислонившись плечом к плечу и приложив сложенные ладони к лицу. Вокруг ее белых щек лентами ложились гладкие темные пряди, а в одном глазу грелась круглая блестящая бусина, похожая на черное зернышко.
- Что ты там нашел? - вплыла вдруг в зеленое пространство Докторша. Ее краснощекая, чем-то довольная голова смотрела на Психа участливо. Темные глаза ее теплели и искрились, как смола.
Снегурка в чужих руках смыла с ее лица громкое веселье, но Докторша не сделалась зла и холодна, как бывало с ней прежде - давным-давно. Тихо, приняв кукольное тело в руки, она качнула его, как ребенка и погладила пальцем темный глаз. Застыла. Она сидела так долго в молчании, пока наконец не сказала нежно:
- Хламище. И чего держит?...
Псих вдруг, нежданно для себя самого, обиделся за куклу. Он буркнул:
- Она красивая.
- Да ну, - рассеянно отозвалась Докторша, словно не заметив его недовольства. - Переломанная вся.
Она вздохнула громко:
- Суок.
- Дед тогда Просперо?
Она засмеялась. Гирлянда подпрыгивала мерно на ее плечах и нежно звенела. Докторша казалась совсем молодой в этой тонкой трели, совсем гладкой и нежной. Никогда бы раньше Псих не подумал, то она может быть… такой. Живой и хорошей. Мягкой. И куда делись ее печати, куда провалились ее тяжелые кирпичи?
- ...пар
- Что? - заморгал Псих, не слыша. Голос ее стал удивительно тих. Докторша будто не заметила его замешки и повторила тягуче:
- Он доктор Гаспар.
Псих смутился и зарылся головой в еловые ветви. Что-то мелькнуло в ее словах такое, о чем не нужно знать друзьям. А Псих друг? Наверное друг. Иначе бы зачем его позвали? До сих пор он поверить не мог, что встречает новый год не один, что Док выловил его сам, в бегущих днях, и довел сюда, а она подарила ему елку. Могли ли эти люди быть еще добрее?
Широкая рука протиснулась к его зарытой макушке.
- Вылезай уже, - хмыкнула она, - Тибул.
И ушла. Псих мог поклясться, что слышал, как цокали ее мягкие тапочные ноги.
Он высунул голову из зеленой мглы. Пушистые иглы все еще нависали над ним огромным шатром. В них блестели тонко золотые искры и пели сверкающие заколочные птицы. Псих замер. Вылезать не хотелось. Это было теперь его место, в конце концов. Ему подарили.
Но его же позвали. Нельзя было остаться, если тебе кинули клич, нельзя было не прийти на далекий зов.
Псих огляделся в последний раз и пополз наружу. Вдруг, поддавшись какой-то неявной тяге, он сорвал с дальней ветви маленькую конфету на красной нитке и сунул ее в рот украдкой. Сжав в кулаке фантик, он выскочил из-под елки и начал смахивать с головы иглы. Потом еще он достал звезду из кармана и прицепил ее к острой верхушке. Вышло смешно и несуразно.
Красиво.
- А почему Тибул? - спросил он потом, догоняя Докторшу.
- А что, ты разве не справедливый атлет?
- Нет.
- Да ну? - сощурилась она и сделалась ужасно похожа на мужа, - Плечи есть, бицепс есть, трицепс тоже.
- Ну и что? - нахмурился Псих.
- Ну и то. А еще ты с нами. С нами пьют и едят только справедливые.
Псих разулыбался. Он улыбался, когда проходил сквозь тяжелую розовую штору на двери, он улыбался, садясь за стол, где часы уже били звонко, широко, сурово, зарываясь серебряным боем в грудь. Снова глухо, утробно отозвалось в Психе волнение. Он не мог свести глаз со старого телевизора, с не красной - розовой башни в нем, с дрожащей стрелки часов. Словно впервые он ощутил, что эта башня действительно есть на свете, что это не восковая столичная свеча, далекая и неживая, иновселенная, а свеча ясная, роскошная и близкая сердцу. Она роняла горячие капли, и они стучали гулко по стеклу: бом, бом, бом.
И когда мир вдруг взорвался гимном, когда в руках Дока сверкнул бенгальский огонь и полился пахучий дым, когда Докторша снова засмеялась искристо серебром своих гирлянд - тогда Псих утопил в цветном дыму и огне свою цыплячью, ушастую голову.
В свою третью зиму он был счастлив.