Тогда, на льду замерзшей реки, перед тем, как уйти, Солвейг сказала ему: «Забудь, что эти олухи говорили тебе. Ты стал великим королем сегодняшней ночью. А войны — удел гордецов. Ты видел моими глазами, чего они стоят».

Первый стук в ворота остается без внимания. Фахим переступает с ноги на ногу, хмурится.

— Ты, что, волнуешься? — дразнит его Фридрих.

— Десять лет — немалый срок.

— Она тебя не съест. Только, быть может, из-за твоей бороды. Ее давно пора сбрить.

— Тебе не по нраву моя борода?

— Мне все в тебе по нраву. Но если ты не побреешься — побрею тебя сам.

На второй стук ворота наконец-то приоткрываются.

— Чего пожаловали? — хриплым, пропитым голосом спрашивает у них высунувшийся в щелку лохматый привратник.

— Мы друзья леди Инги. Она должна была предупредить о нашем приезде.

— Подож-ите немного…

Ворота закрываются. Фахим приподнимает брови в удивлении.

— Что за монахи пошли в наши времена?

— По-моему, привратники всегда были странными.

Проходит несколько тягучих, скучных мгновений, за которые Фридрих успевает немного подмерзнуть на осеннем ветру. Его конь тычется мокрым носом ему в ухо как раз в тот миг, когда ворота вновь открываются.

— Проходите, проходите! — улыбается им повзрослевшая леди Инга. Ее голова покрыта черным платком, концы которого спадают на коричневую шерстяную рясу. Несмотря на темные одежды, в ней не осталось ни капли траура, что она носила по отцу десять лет назад. — Не стойте на холоде. Очень рада вас видеть! Очень!

Фахим широко улыбается ей в ответ. Они отводят лошадей в стойла, а затем идут через внутренний двор монастыря к маленькой пристройке сбоку от главного здания. Фридрих помнит, что там была столовая.

Пусть и прошло целых десять лет с того дня, как он приехал сюда, чтобы забрать Фахима. Казалось, будто это было вчера.

— Как вы добрались? Все хорошо? — интересуется Инга, усаживая их за длинный пустой стол. — Сейчас я принесу вам поесть.

— Не торопитесь, мы совсем не голодны, — улыбается Фахим. — А добрались мы вполне сносно, спасибо за беспокойство.

— Ну уж нет. Вы мои гости, как я могу вас не накормить?

Фридрих, до этого молчавший, весело фыркает от их светского тона.

Инга все равно приносит им теплую еду и вино, а затем садится напротив, подперев подбородок ладонями.

— Вы совсем не изменились.

— А вы повзрослели, миледи, — озвучивает свое наблюдение Фридрих.

— Теперь я сестра, — мягко поправляет его Инга. — Все титулы отныне забыты. К слову о сестринстве — чуть позже я хотела бы показать вам нашу женскую обитель. В кельи, конечно, вам будет нельзя, но в скрипторий и сад — вполне.

— Я, честно признаться, — говорит Фахим, прожевав кусок тушеного мяса, — по вашим письмам совсем не верил в такое начинание — тем более на территории мужского монастыря. Но у вас получилось!

— Мы находимся в отдалении от мужчин, но мне, как настоятельнице, приходится бегать туда-сюда. Все-таки хозяйство у нас общее.

— Это чудесно, — улыбается Фридрих. Инга смущенно благодарит его, а затем спрашивает:

— Ну, а вы? Пять лет от вас ни весточки — и тут объявляетесь. Что-то случилось?

Фридрих переглядывается с Фахимом и, дождавшись его кивка, произносит:

— Агнес позвала меня на крестины своего ребенка. Сказала, что если не приеду к тому моменту, как он родится, она меня проклянет. И, знаете, мне кажется, она не шутила!

— Ох, это замечательно! Не проклятия, а ребенок… У нее сын?

— Да. Назвали Герхард, в честь деда.

— Чудесная новость. Леди Агнес приезжала к нам в прошлом году, но, конечно, тогда не было и следа, что она носит дитя.

— Никто не верил, что у нее будет второй сын. Первенцу уже семь, и после него не получалось понести снова.

— Это очень хорошо, что вы смогли повидаться. Но все-таки! Что же до вас? Пять лет назад вы прислали мне письмо с Юга, но после — ни строчки. Леди Агнес говорила, что вы осели в Аэре — это правда?

Фридрих неловко улыбается: правда, всё правда. И только собирается начать рассказ, как Фахим мягко останавливает его, положив ладонь на колено:

— Ешь, а то остынет.

— Ох, простите! — смущенно восклицает Инга. — Я совсем вас заболтала…

— Ничего-ничего! — успокаивает ее Фахим. — Я уже почти доел и готов вам все рассказать.

Фридрих поспешно засовывает в рот ложку с едой, чтобы успеть прожевать и вставить свое слово, если понадобится.

— Да, мы вернулись с Дальнего Юга, — между тем начинает Фахим, — с моим другом Юсуфом — я говорил о нем в том письме. Но потом наши пути разошлись: он отправился в Эйдос, а мы услышали, что в Аэре проблемы с кочевниками, и решили попытать счастья.

— Такое себе счастье, — с набитым ртом ворчит Фридрих.

— Нам хорошо заплатили, — не обращая внимания на его возмущения, продолжает Фахим. — У Фридриха была своя застава на границе и дружина — а я остался при дворе великого князя. Так прошло почти три года. Не могу сказать, что было скучно: меня несколько раз отправляли послом к кочевникам! У них очень необычные нравы. Представляете, они всадники, но едят конину!

— Какой кошмар! — ахает Инга.

— Фахим сгущает краски, — фыркает Фридрих. — Все не так плохо. Набеги порой сменяются у них довольно мирными намерениями. Один из ханов хотел выдать дочку за местного князя — но что-то не срослось, и они друг друга перерезали.

— И это я сгущаю краски? — усмехается Фахим.

Так, за историями и смехом, они заканчивают поздний обед. После Инга ведет их в сторону от мужского монастыря, по узкой тропинке между холмами. Справа от них высятся Красные горы, позолоченные осенней листвой. Тропинка выводит их к калитке, а за калиткой — сад с осыпавшимися яблоками и несколько небольших деревянных домиков, заменивших монахиням кельи. Инга сообщает, что следующей весной они планируют построить каменную часовню, а Фахим начинает расспрашивать ее о травах, которые они выращивают в саду. Фридрих молчит всю дорогу, разглядывая горные виды.

Он не знает, рад ли он вернуться на родину. Прошло почти десять лет с того дня, как он покинул эти места и больше не возвращался. Целый год он пробыл в Хенланде, думая, что еще может победить, собирал армию и даже выступил в поход весной. Но в Грофстайне шла война, в которой ему не было места. Королевству больше не нужен был грешник на троне.

Прежде, чем навсегда уехать, Фридрих сказал герцогу Ротбергу: «Это никогда не было моей войной. Вы грызли друг другу глотки за клочки земли, пока я пытался спасти свою жизнь — что ж, воюйте дальше, раз это то, о чем вы так мечтали».

Дядя не ответил ему ни слова, но Фридриху и не нужны были его слова.

Скрипторием оказывается один из домиков: внутри два писчих стола и ряд книжных шкафов, аккуратно заполненных свитками и несколькими книгами.

— У нас не очень много работы: я занимаюсь текстом, а сестра Лидия рисует маргиналии. Все главные тексты создаются в мужском монастыре. Мы пока что работаем только над одним.

— И что же это за текст? — интересуется Фахим.

Инга улыбается смущенно и идет к одному из шкафов, чтобы достать оттуда еще не переплетенные листы, заполненные идеальным книжным письмом. Она кладет листы на один из столов, и Фридрих с Фахимом подходят ближе, чтобы взглянуть.

— Два года назад епископ Густав заказал у нас трактат о мертвых. Мы собираем рассказы и сведения из хроник и богословских текстов. Я объездила больше пяти библиотек на всем Севере.

Фридрих морщится. Не очень-то он и хотел слышать о Густаве.

— Архиепископа так и не выбрали? — спрашивает он, хоть и видит, что Фахим вот-вот начнет расспрашивать о трактате.

— Выбрали, и уже давно, — отвечает Инга, немного сбитая с толку сменой темы. — Правда, он очень стар — и очень зависим от мнения Густава. Вы ведь знаете… После смерти епископа Петера многие служители стали вести себя осторожнее.

— Догадываюсь.

Смерть у епископа Петера была незавидная — он погиб в пожаре. И никто уже никогда не докажет, что не по случайности. Фридрих не хочет вспоминать о тех сумасшедших днях, когда он смотрел на пылающую столицу с другого берега реки Майн и ничего не мог сделать. Ламберт кинулся туда той же ночью, оседлав первого попавшегося коня — даже несмотря на сломанную руку. А потом вернулся вместе с Густавом, кричащим бредни про очищающий огонь.

Самое ужасное, что нашлись люди, которые ему поверили: в пожаре погибли все соратники епископа Петера. А из горожан почти никто не пострадал.

Густав сказал тогда Фридриху, что ему помогли мертвые. Фридрих отослал его в Гросбург на следующий же день, не желая слышать ни единого слова.

К тому времени, как Густав смог организовать новый собор, чтобы вернуть Фридриха в лоно церкви, тот уже давно отправился на Юг.

— Многое изменилось, — произносит Инга с тоской в голосе. — С того дня, как погасло солнце.

— Да, мы видели, — взволнованно соглашается Фахим. — Мы были в Эйдосе, и люди вокруг с ума посходили: бегали и плакали. Страшно было смотреть.

— После затмения в Грофстайне стали твориться разные беды, будто до этого их было мало: неурожайный год, а вслед за ним — в предместьях Россдорфа объявился слепой старик с даром предвидения. Он много чего наговорил, но главное — что новый король родился и ждет момента, чтобы вернуться.

Фридрих фыркает презрительно.

— Сказочники. Сколько было этих «новых королей»? Я уже сбился со счету.

— А кто на троне сейчас? — спрашивает Фахим.

— Сын леди Луизы, — тихо отвечает Инга.

— Ну хотя бы он, — вздыхает Фридрих.

Он видел мальчика еще десять лет назад, после пожара и первых битв с вассалами: герцог Ланнген приехал с сестрой и ее малолетним сыном и объявил, что это — ребенок Вильгельма. Фридриху хотелось рассмеяться ему в лицо, но он не смог — не было сил. Леди Луиза устало смотрела на него, тонкими руками прижимая к себе двухлетнего мальчонку, и Фридрих понял все без слов. Вот, о чем она говорила ему в Ланнбурге — их обоих использовали, чтобы добиться власти.

И никто никогда не узнает, действительно ли она родила от Вильгельма. Никто, кроме нее самой и ее брата.

По крайней мере, если в мальчике течет кровь Хловерингов, Фридрих мог за него порадоваться — его больше не будут мучать никакие проклятия.

— Быть может, мы сможем рассказать вам что-нибудь о мертвых? — тем временем предлагает Фахим, и сестра Инга вспыхивает от радости.

— Я была бы очень признательна!

Закат они встречают под яблоней в саду. Инга отправляется в мужскую часть монастыря, чтобы договориться о месте для ночлега, и оставляет Фахима с Фридрихом одних. Фахим берет одно из упавших яблок, осматривает его со всех сторон и, обтерев о край плаща, передает Фридриху.

— На. Только там червячок с одной стороны.

— Ничего. Спасибо.

Со склона открывается вид на равнину внизу, окрашенную закатным солнцем: на горизонте виднеется маленькая деревушка, в которой они останавливались прошлой ночью. Фридрих плотнее кутается в плащ и откусывает большой кусок от яблока. Оно сладкое, напитавшееся теплом ушедшего лета.

Может быть, остаться зимовать в Грофстайне — не такая уж и плохая идея.

Фридрих глядит на Фахима — тот смотрит в ответ и мягко улыбается. От его улыбки всегда становится тепло даже под осенним ветром.

Десять лет — большой срок, но Фридрих не чувствует его тяжести: годы шли своим чередом, и с каждым новым ему становилось все легче. Он узнавал Фахима лучше. Он узнавал лучше себя.

— Я никогда не говорил тебе, но раньше, еще когда мы почти не были знакомы, я очень злился на тебя, — произносит он, ощущая, как еще один камень падает с души.

— За что? — Фахим не удивлен и не встревожен: он будто бы давно это знал.

— За то, что ты улыбался, пока я только и мог, что плакать. Мне стыдно, что я был таким глупцом. Теперь я знаю, что тебе было не проще, чем мне. Жаль, что я не знал этого тогда.

Фахим нежно берет его за руку и переплетает их пальцы. Фридрих не прячет взгляда, хоть и сгорает со стыда. Нечего было больше прятать: он открылся весь. Уже давно.

— Ты не должен этого стыдиться, — улыбается Фахим. — Каждый справляется со своим горем, как может — мой способ не из самых лучших, пусть им и легко обмануть других. Ты не мог знать, что было у меня на душе, и не обязан был. Мы были незнакомцами друг другу и в разном положении.

— Но ты решил помочь мне, хотя сам страдал не меньше.

— Возможно, я просто хотел забыть свои беды. Не надо считать меня святым, Фридрих. Мы уже говорили об этом.

Фридрих помнит. Они говорили о многом и еще о многом поговорят. А когда их время закончится — будут помнить каждое сказанное слово. Их голоса будут звучать в шуме листвы и морском прибое, в вое суховея в степи и грозе над саванной — и никогда не умолкнут, пока их память не прервется.

Когда Инга вернется к ним, она спросит:

— Вы планируете остаться на зиму? Не боитесь, что в Грофстайне найдутся люди, желающие вам смерти?

И Фридрих легко рассмеется ей в ответ:

— Поверьте мне, смерть — меньшее, чего я боюсь.

Потому что нельзя бояться того, что больше не имеет над тобой власти.