Когда Фахим покидал Кайнар, разбитый и не веривший, что когда-либо сможет жить, как прежде, Юсуф сказал ему на прощание: «Забудь эту землю и этих людей: они больше никогда тебя не примут, и потому нет смысла страдать. Дворцы и богачи забудут тебя, и ты забудь тоже».

Но как Фахим мог забыть? Даже приняв новую, чужую ему личину шута, он не мог: вина сидела в нем так глубоко, что ее нельзя было выдернуть без боли. Юсуф хотел помочь. Юсуф единственный друг, кто помог. Но Фахим ни на секунду не чувствовал, что заслужил спасение.

Переродиться — быть может, слишком громкое слово. Все, что он мог — выпросить себе угол и забиться в него, будто и нет вокруг ничего больше.

В Эйдосе жара и соль, и шумные рынки, полные вина и оливок. Эйдос — почти Юг по горячности сердец и обжорству богатых, дай только море переплыть. В Эйдосе звучат голоса на десятках разных языков, и никто не смотрит на чужаков как на прокаженных.

Они встречаются вновь на постоялом дворе в одном из портовых городов. Фахим не верит своим глазам, и от того замирает посреди зала: прошло почти пять лет, но Юсуф не изменился. Только отросшие волосы теперь непослушно вились, а в левом ухе сверкала золотая серьга.

— Что такое? — беспокоится Фридрих, осторожно придерживая его за локоть. Фахим моргает и переводит взгляд на него.

— Там мой друг. В конце комнаты. Он нас не заметил.

Фридрих кивает понимающе.

— Пойду договорюсь с хозяином о ночлеге.

— Хорошо.

Фахим остается совсем один со своей тревогой, прибившей ноги к полу: не подойти и не сбежать. Может, и вовсе не стоит Юсуфу видеться с ним? Фахиму достаточно знать, что тот жив и здоров. Но сердце тянется, и он сам не замечает, как оказывается рядом.

Фахим не успевает вымолвить ни слова — да и не смог бы. Юсуф поднимает взгляд, моргает удивленно. С его губ тихо слетает имя Фахима, а в следующий миг он вскакивает и обнимает его крепко-крепко. Фахиму кажется, что он задохнется: сердце стучит быстро, больно, и слезы сами текут из глаз, сколько ни сдерживай.

— Я так рад, что ты жив, — хрипит он почти неслышно.

— Я смог сбежать, — отвечает ему Юсуф, не размыкая объятий.

Фахим вдруг боится, что это очередной сон, от которого всегда печально по пробуждению. Юсуф отстраняется и говорит ему мягко:

— Успокаивайся. Все хорошо. Давай присядем.

Они говорят почти весь вечер. Юсуф — о побеге и жизни с пиратами, теми самыми, что когда-то увезли Фахима на Север; Фахим — совсем немного о том, что с ним приключилось за эти годы, но больше — о Фридрихе.

— Мы едем на мою родину.

— Ты имеешь в виду…

— Да.

Юсуф поджимает губы, хмурится.

— Ты же знаешь, что это опасно. Путь неблизкий, и через кочевые племена…

— Я знаю. Я бы хотел, чтобы ты отправился с нами.

— Фахим, я… — растерянно выдыхает Юсуф. — Тебе не кажется, что я буду лишним?

— Нет, Юсуф, — улыбается Фахим. — Нет. Мои предки будут очень рады познакомиться с человеком, что меня спас.

Это не оказывается сном. Юсуф действительно жив и отправляется с ними, неловкий и тихий. Фридрих первый заговаривает с ним, на смеси северного и южного, и с тех пор они всегда беседуют вечерами на корабле, идущем на Юг. Фахим притворяется, что спит, но в их разговорах нет ничего интересного: Фридрих лишь расспрашивает о том, что ждет их за морем.

В Кайнаре разгар весны, и отовсюду доносятся запахи цветущих садов. Фридрих рассматривает узкие улочки с восторгом ребенка и говорит Фахиму: «Это намного лучше, чем во снах».

На Юге Фахим чувствует лишь страх; он не может разделить чужую радость. Юсуф закрывает лицо платком и предупреждает, что им нельзя задерживаться в Кайнаре надолго.

Фахим и не собирается.

— Ты будто боишься, что я исчезну, — говорит ему Юсуф однажды, когда они отправляются на рынок вдвоем.

— Не исчезнешь, просто… — Фахим не знает, как описать свои чувства, и поэтому переводит тему: — Почему ты отправился с нами на самом деле?

— Ты попросил. Для тебя это важно. А я все равно сидел без работы — после затмения караван, который я должен был сопровождать, отказался отправляться в путь.

— А ты знаешь, почему для меня это важно?

Юсуф останавливается посреди шумной рыночной улицы, смотрит серьезно. Строгий и вечно собранный, как и полагалось быть офицеру гвардии, он всегда вызывал в Фахиме гордость. Лишь позже Фахим понял, что он не имеет никакого права гордиться. Юсуф не заслуживал такого ужасного друга.

— А ты думаешь, я не знаю? Ты хочешь искупить вину, — говорит Юсуф, и голос его вдруг такой холодный, что Фахиму становится страшно. — Но, боюсь, тебе не станет легче, если я скажу, что ты не виноват.

— Не станет, — тихо повторяет Фахим.

Юсуф такой же жестокий в своей честности, как и Гассан.

— Но я до сих пор беспокоюсь о тебе, пусть теперь и есть, кому беспокоиться еще.

Когда Фахиму выдается время наедине с Фридрихом, он спрашивает его тоже:

— Почему ты согласился, чтобы Юсуф отправился с нами?

И Фридрих вдруг улыбается. Мягко, нежно — как маленькому ребенку.

— Если бы Гассан был жив, ты тоже взял бы его с нами. Я все понимаю. Не беспокойся.

Фахим закрывает глаза, не в силах удержать подступающий к горлу ком.

— Я устал, — говорит он срывающимся голосом. — Я так устал.

— Я знаю, — шепчет Фридрих и, обхватив его лицо ладонями, целует закрытые веки. — Тише. Потерпи немного. Скоро все закончится.

Все заканчивается. Спустя месяц саванна перед ними — жаркая, на исходе сезона дождей. Скотоводы-кочевники на их пути говорят на языке, который никто из них троих не знает, но встречи эти безобидны и вежливы. В саванне они не встречают никакой опасности, кроме голодных хищников — но и те почти всегда сторонятся их, чувствуя силу.

Ночи над саванной дарят крохи прохлады, которой не хватает днем. Они хорошо подготовились, но жара все равно берет свое: Фридрих, вялый и сонный, почти засыпает прямо на лошади.

Со стороны могло бы показаться, что они бредут неизвестно куда, но Фахим чувствует, помнит пути домой — он видит их с каждым днем все яснее и яснее.

Ночи над саванной — звездные, светлые. В полнолуние они наконец-то находят то, что искали.

От деревни не осталось и следа. Все было разрушено, а трупы — давно растасканы зверьми. Прошло много лет, почти все тридцать, но Фахим возрождает в своей памяти людей и дома, будто он покинул эти места только вчера.

Юсуф остается в стороне, держа под уздцы их лошадей, но смотрит — пусть и не видит — с пониманием.

Лунный свет окрашивает сухую землю под ногами серым, и Фахим снимает сапоги, чтобы почувствовать ее босыми ступнями. Фридрих следует его примеру.

— Прошлой ночью мне снилась твоя мама, — шепчет он, будто боясь, что спугнет ночную тишину.

— Мне тоже.

Они разжигают огонь, и ни один зверь в саванне не смеет прийти на его свет. Искры от сухих веток устремляются ввысь, и дядя, вставший по правое плечо Фахима, ворчит недовольно:

— Опять все делаешь неправильно.

— У меня свои методы.

Фридрих смеется, звонко, весело. В нем нет ни капли тревоги, и это придает сил.

Фахим чертит круги вокруг костра босыми ногами: каждый следующий — чуть шире предыдущего, и к последнему кожа ступней саднит, содранная о сухую землю. Фридрих стоит между первым и вторым кругом и не отрываясь глядит на небо, где искры воссоединяются со звездами, словно разлученные во младенчестве сестры.

Фахим останавливается на краю седьмого круга, спиной чувствуя тепло костра.

— Враги ушли и больше не вернутся, — говорит он во тьму ночной саванны.

Мама, немая и прекрасная, выступает из лунного света, обхватив круглые плечи руками. Бусы из волшебных камней на ее обнаженной груди такие же, как в каждом из печальных снов. Фахим улыбается ей словно старой доброй знакомой.

— Пора вернуться домой, — продолжает он, и голос его сливается с криком ночных птиц, взметнувшихся с ветвей акации вдалеке.

Фахим слышит детский смех и вздохи стариков: его бедное племя выступает из тьмы вслед за мамой. Они жмутся друг к другу, словно спасаясь от холода, и все смотрят только на него.

Фридрих за его спиной подбрасывает ветки в огонь. Фахим слышит голос Юсуфа, подошедшего ближе: «Я, кажется, сошел с ума».

В полнолуние границы между мирами стираются, и любые, даже самые невообразимые, чудеса становятся возможны: достаточно верить и не закрывать глаза.

Фахим отступает на один круг назад, не отрывая взгляда от призраков.

— Когда-то давно духи неба сказали человеку явиться к ним вместе с приходом дождей.

Дядя выходит из-за его плеча и становится рядом с мамой. Берет ее руку, сжимает крепко и продолжает:

— Но человек не послушался их.

— Земля и небо были сухими, когда он пришел.

— И увидел человек, что все духи мертвы, — тихо произносит мама, и Фахим пересекает шестой круг. Жар костра становится все ближе, но он не боится.

— Он ушел и вернулся с дождями. Духи были живы и заняты своим делом, оплодотворяя землю под солнцем и под луной.

Он вглядывается в толпу мертвых и вдруг замечает то, чего не должен видеть: сердце его останавливается на краткий миг, а затем убыстряет свой бег.

— Фридрих… — вырывается из него слабое, беспомощное.

— В чем дело? — тревожно спрашивает Фридрих, подходя ближе.

Юсуф, осторожно обходя круги на земле, отвечает за Фахима:

— Госпожа Насима…

Это не может быть правдой: это все морок, рожденный полнолунием. Насима стоит перед ним такая, какой он увидел ее впервые, девятилетней девочкой с больными легкими. Она почти не могла ходить, не задыхаясь, и все свои дни проводила в серале. Игра в шахматы — единственное занятие, от которого она никогда не могла оторваться.

Она улыбается ему и кивает, произнося одними губами: «Все хорошо. Продолжай. Я здесь».

Фахим чувствует, что сердце вот-вот выскочит из груди, но слушается ее слов:

— Когда обитатели неба узнали, что человек увидел их мертвыми, они сказали ему, что он должен умереть тоже.

Он отступает назад все дальше и дальше, и мама с дядей первые делают шаг ему навстречу, переступая через круг.

— Духи отправили человека на землю, дав ему зеленый и сухой листья.

Фахим обходит костер, встает перед пламенем. Фридрих молча берет его за руку, сжимает крепко, до боли в пальцах.

И дядя договаривает за него, прежде чем навсегда скрыться в искрах, устремившихся к звездам:

— И так духи сказали людям на земле, что они должны жить и умирать.

Все заканчивается. Фахим зажмуривает глаза, сжимая ладонь Фридриха в ответ, держась за нее, как за единственное спасение. Треск веток в костре затихает, и все, что слышит Фахим — это свое тяжелое дыхание.

Когда он открывает глаза, то видит, как вдруг нахлынувший ветер тушит огонь и стирает круги, поднимая в воздух пыль.

Звезды на небе понемногу гаснут, уступая место рассвету, но Фахим знает, что они никуда не исчезают. Они всегда будут здесь, с ним, в его сердце и памяти. Все, кого он любил когда-то и кто любил его, останутся живы, даже умерев.

Прохладный ветер возвращается в саванну, и вместе с ним его сердце обретает долгожданный покой.