Чужеродный призрачный морок вплетается прямо в жилы. Андерс чувствует, что так правильно, но его тело — нет. Оно сопротивляется.

      Казалось, дух Справедливости должен был на секунду вытеснить разум и коснуться где-то под ребрами холодной дланью, напоминающей о том теле, что он оставил. Всего на секунду мир померкнет для Андерса — а затем все вернется на круги своя, только прибавится благодарный шепот на краешке слуха.

      «Спасибо. Ты спас мне жизнь».

      «Я продлил тебе смерть», — ответил бы Андерс, будь все на самом деле настолько просто.

      Потому что Справедливость не вытесняет и не касается, и не уходит на периферию. Он... вплетается, кажется, в жилы, а может, и глубже. Вторгается и постигает саму суть человека — то, чего Андерс до сих пор не постиг.

      Нет ни ласкового шепота, ни ощущения сопричастности, ни распирающего чувства, будто двоих подселили в слишком тесный дом.

      Есть только сопротивление, есть только мука. Андерс этого не хочет. Но его тело борется за суверенитет. Может, и Справедливости от этого больно. Андерсу — наверняка.

      Если духи и люди состоят из мельчайших незримых частиц, то прямо сейчас частицы Справедливости льнут к частицам Андерса, прижимаются крепко-крепко, так, что уже не разорвать и не догадаться: а были ли они отдельно? Дух не занимает чужое тело, дух становится им, Андерсом, и это не симбиоз, это...

      Андерс падает на колени. То ли он чувствует разом все, то ли ничего больше. В голове бьется: если это и есть одержимость, как люди соглашаются на такое?

      В сердце, которое уже не совсем его, — чужой шепот: это она и есть, и как от нее откажешься?

      Это Справедливость. И он вовсе не ласковый. Сопротивление ему не по нраву, и он...

      Разгневан.