Я открываю глаза от назойливого стука в дверь. «Бам, бам, бам» – в самый гипофиз, по всем нервным окончаниям, полностью выдергивая меня из беспокойного сна. Съеживаюсь и накрываюсь одеялом с головой. Стук тянется, как хвост кобры. Мерно, тихо, но чертовски продолжительно. А потом – прыжок. Звук успокаивается и в дверь летит последний словесный патрон: «Я на слет поехал до среды. Прежние правила в силе! Никаких парней, никаких дискотек!»

«Пошел ты», – автоматически отзываюсь я в самую глушь подушки – чтобы он точно не услышал. Я далеко не сразу замечаю, как на лбу проступили капельки пота – все тело напряжено и замкнуто как бы само на себе. Так всегда происходит – нечто парализующее тебя хватает под горло, когда маячит то самое угрожающее, что обычно доводит до абсолютной апатии.

Он говорит: «До среды». А я слышу: «Пять дней свободы. Никаких пронзительных взглядов, унизительных просьб, никаких шлепков, криков и принуждений». Чистый восторг.

Как только хлопнула дверь – я выныриваю из-под одеяла. В окне проскальзывает знакомая сутулая спина. Каждый раз я мысленно высаживаю в нее обойму.

Наконец-то, можно спокойно посидеть на кухне, приготовить себе пару блинчиков, покурить в форточку, нагреть чайник на газу, а не втихаря ставить литровый электрический под столом в комнате.

Забавно, насколько у нас с Мишей разные представления о свободе. Для меня – это блины в тишине, для него – это буквально лишиться всего… Вдруг эта мысль поражает меня в самое животрепещущее. Для Миши свобода – это полное отсутствие привязанностей. Еще не наткнувшись на суть, я словно на дне озера пытаюсь найти бриллиант – даже широко открывая глаза ничего не видно, мутная вода вокруг не дает мне коснуться сути. В это беспокойное утро, когда я вышла из комнаты и огляделась в тишине, я смогла осознать больше, но, к сожалению, пока не предметно.

Выйдя из своей обители, первым делом я запираю его комнату – со всеми этими отвратительными коврами, вещами, пропахшими медицинскими препаратами врача, иконами, не пережитой трагедией беспутного существования после сорока лет и моим грязным бельем.

«Дневник покаяния» съел все мои мысли, пока я делала тесто, пока жарила блины, пока заливала кофе, завтракала. Пока принимала ванну и нелепо танцевала от такого редкого чувства одиночества в этой сталинке.

Я знала – чувствовала – что будет на следующей странице. Очень не хотелось лезть во что-то чужое и интимное своим носом, и… хотелось одновременно. Может, такие вещи и не должны храниться между двумя людьми? Может, только ординарное чувство должно умирать между двумя. Здесь – я готова поспорить – меня ждало откровение. Но что более важно – мне не нравилась эта игра. Это далеко не онлайн-стрелялка, когда тебе нужно выбрать сторону и вот ты уже в доспехах летишь на первое задание.

Мне обещали некое предложение, от которого у меня должны были заехать шарики за ролики, если я правильно поняла. Все в моей власти – вот, возьми да открой последнюю страницу, узнай – что он от меня хочет, – прочти и успокойся. Но вычитать его предложение из заключения – все равно, что начать читать с конца или вникать во вселенную по творчеству фанатов. Сложно испытывать что-то к персонажам, не зная их. Хотела ли я знать это? Может, стоило бы сделать вид, что я не залезала в его сумку, ничего не находила…

В главной соцсети красавиц и тусовщиков я замечаю обновления. Сегодня ночью Миша был в одном из клубов вместе с кучей моих сокурсников, включая Нелли. Теперь она что-то совсем не вписывается в мое представление о его мире. Ладно, я. «Друзья нужны всем». Но она…

В этих сторис Миша улыбается во все свои белые зубы, танцует, даже с кем-то на пару поет, не попадая в ноты. А потом – в темноте задворок клуба он снимает на камеру Нелли с ее подружками издалека, говоря ей: «Пока, красотка», а она говорит ему: «Ну ты даешь! Я поехала». Еще через полчаса я вижу уставшее мишино лицо, которое очень эстетично и мило смотрит в камеру с зубной щеткой за щекой.

Интересно. Я читаю его дневник, а он тусит всю ночь напролет. Потрясающий человек, делающий вид, что ничего не происходит. Ведь он мне ни одного сообщения не написал. Ни капли внимания не проявил. Ждет, что сама ему напишу, когда дочитаю?

Я убираюсь у себя в комнате. Расставляю все вещи по местам, протираю пыль, мою полы. Выбрасываю мусор и ненужные распечатки с учебы. И когда солнце уже прошло свой субботний зенит, я сажусь в любимое старое кресло, стоящее в углу комнаты. Забиваюсь в него, как в самое уютное место, ожидая от Дневника, что он еще не раз заставит меня подпрыгнуть и ходить из стороны в сторону.

Я открываю новую страницу. И вижу:

Ночь 23.

Мне не приходится делать над собой колоссальных усилий – сегодня я пьян и готов. Может, не лучшим решением было напиться, но мне было заведомо известно – вот так оно и произойдет. Как подарок нам двоим в мою честь.

Лавр расстегивает мою рубашку так аккуратно, как будто ожидает увидеть там не меня, а кого-то незнакомого. В его понимании, с такой же легкостью он расстегивает и мои мысли, помыслы и планы. Он думает, что знает меня от и до. К сожалению для себя, я вынужден признаться, что Лавр действительно обладает неплохими познаниями обо мне. Он знает, как сделать мне приятно, что и когда сказать, практически никогда больше не обижает меня. И думает, что я сижу, поддетый на крючок, с очевидными для него мерками – чего я могу, и чего не могу. Но, вообще-то, могу я куда больше, чем он думает. И боюсь, что находясь в постели с врагом, стоит быть более осмотрительным, чем Лавр.

Он целует меня в шею, расстегивая ширинку. В ночь уходят мои вздохи, его нежные и искренние слова. В этот момент происходит что-то, чего я никак не могу здраво оценить. Я всегда думал, что близость меня не покоробит, не сделает из меня особенно нежного или податливого мальчика. Но посмотри на меня – я целую его взахлеб, как будто… правда влюблен. Аккуратно держа его за щеки, полноценно вдыхая запах его парфюма, свежей рубашки, затем – тела. И как же так получается, если я очень хорош в том, чтобы держать себя в руках?

Его пальцы спокойно поглаживают мой пах. Я опускаюсь на спину, зовя его к себе. Вот так – буквально одной рукой – словно бы говорю «подойди». А затем – зарываюсь в его волосы, позволяю ему лечь на меня и ощутить бедрами то, к чему довольно долго готовился.

Он спускается дорожкой поцелуев в самый низ. Между собственными вдохами я слышу: «Ты красивый», «Вкусно пахнешь», «Ты так хорош» – и все это говорю я сам. Пока он целует меня в самое значащее место, и я чувствую, насколько мягка его щека изнутри.

Рядом с ним мне всегда сложно дышать. Но сегодня – особенно. Сегодня – я почти задыхаюсь, и все-таки не дышать я не могу.

Лавр проникает в меня очень медленно. Я знаю – это будет одна из самых длинных ночей в моей жизни. Кожа натягивается вокруг его пальца. Как другие мужчины этим занимаются? Это же так… Волнительно. Совсем не так, как было в мой первый раз в Нелли.

Зная, что смогу с утра оправдаться алкоголем, я прошу добавить еще палец. Лавр или умен или удачлив, но ток проходит как будто через все тело. Внутри были только два пальца, но мой член пульсировал так, словно я могу кончить без рук. Я трясся, боялся, чувствовал себя так уязвимо, так незащищенно, и оттого – получал столько удовольствия, что появлялось чувство, как в страшном сне… Вот я – и я могу ему доверять. Мой победитель, мой римлянин, мой прокуратор. Тело, которое я не контролирую, напрягается без моего ведома. Ноги немеют, в икре судорога, я стесняюсь собственных стонов. Словно я девчонка перед своим идолом, впервые спустив лямки платья, ожидаю, что мою грудь похвалят и скажут: «Ты прекраснее всех, и я не могу устоять». Он тихо спрашивает на самое мое ухо… Говорит, что я едва слышу: «Можно войти в тебя?» Я отрывисто киваю. Обратный путь? Я такого не ведаю.

Член, оказывается, совсем не то же самое, что пальцы. Челюсть от боли у меня не сводит, и, признаться честно, я не ощущаю себя так растеряно и катастрофически, как думал. Хуже того – я как ломоть растопленного масла – истончаюсь, растекаясь по хлебу. Лавр плавит меня, и под каждым его касанием я превращаюсь в кого-то другого.

Капля его пота капает мне на губу – глубже уже не будет.

После этой ночи секс стал одной из главных частей нашей жизни. Лавр был нежен почти всегда. Меня поражал контраст между тем, насколько же он может быть холоден и лицемерен в обычной жизни, и насколько он оттаивает со мной.

Знаешь, я всегда думал, что Лавр хитрее и умнее. Говорил ему: «Мой римлянин, мой победитель», потому что очень сомневался, что смогу сделать с ним что-то, что ему не под силу будет исправить. Что-то, чтобы наказать его. А в ту первую ночь мне стало очевидно, что в постели с врагом он, а не я. И что в моих руках абсолютно все возможности.

Я легко вздохнул, когда он – голый и уставший – спал рядом. Я встал и заварил себе кофе. Чувство в теле было довольно необычное – как будто ты не закрыт, уж прости за подробности. Это служило мне доказательством, что я справился.

Американо из кофе-машины окончательно вернуло на место мои мозги. Теперь я не сомневался в своем плане.

Алена, ты понимаешь, насколько страшно остаться несовершеннолетним без помощи и поддержки? Понимаешь, насколько тяжело найти в себе силы смотреть на того, кто тебя этого лишил, и осознавать, что влюблен в него?

Мы ссоримся с Лавром едва ли не постоянно. И постоянно – миримся. Но уже очень скоро я скажу: «Я видел, как он увивается за мной, и как сильно ненавидел мою девушку, именно поэтому он и сделал то, что сделал».

И я буду счастлив, когда его за это посадят».

***

За окном садилось солнце. Гудел чей-то пылесос. Дворовые собаки то ли дрались, то ли приветствовали одинокую женщину, кормящую их.

Я сидела в кресле, словно бы сросшись с ним. Исписанные листы тетрадки казались вещественной уликой. Как будто я уже смотрю в глаза прокурору, а он говорит: «Ты знаешь, что сделал он?» А он – это кто? Лавр или Миша? И если Миша действительно собрался посадить Лавра, то как? Но главное – почему он изъясняется так, как будто я в курсе всего… Ведь я даже не знаю, кто такой Лавр.

Чтение еще никогда не было таким эмоционально насыщенным. Я кладу тетрадку на стол и хорошенько в нее всматриваюсь. В ее странное название. В ее волнистые от нажима ручки листы. И как будто смотрю в Мишино лицо – испещренное обидами и сложностями. Впрочем... Уж кому как ни мне знать, какового это – терять родного человека из-за неосторожности и агрессии другого.