Ви остался в памяти тёмным росчерком, бесформенной кляксой с чернильной ручки, запахом земли и книжных страниц, пылью на кончиках пальцев и жаром под веками. Ви больше нет — страшнее всего, что его не было никогда, он не проживал свою жизнь, не рождался и не умирал; а Неро помнит его, помнит как чересчур реальный сон, убеждённый, что фантазии его воспалённого мозга — правда.

   Он остался тянущей болью под ребрами, и это можно терпеть, жить с этим и двигаться дальше, но оставаясь наедине с собой, в тишине и темноте, боль становится невыносимой. Неро ощущает её как потерянный пазл красивой мозаики, единственный фрагмент, которого не хватает для идеальной картины мира, а окружающие будто твердят, что так даже лучше. Или, — что отзывается гневной дрожью в пальцах, — что так и было задумано с самого начала.

   В руках Неро книга выглядит неправильно: содранные заусенцы и потрескавшиеся ногти, желтоватые от времени мозоли и дорогая золоченая кожа — сочетание несочетаемого, диссонанс и дисгармония, а он хочет видеть эту книгу в чужих руках снова. Пальцы сжимаются, переплёт под ними теплеет, Неро склоняется и касается литеры на обложке лбом, закрывая глаза. Он устал, бесконечно устал, от шума в ушах, свиста меча и болезненной отдачи револьвера, устал от чувства потери, устал от тупой боли в груди, и от этой жизни без Ви тоже устал. Под веками как в зашумленной перемотке старой кассеты — бледное лицо с широкой челюстью и полными губами, расходится полосами и двоится, меняет оттенок и выцветает, а память дорисовывает детали, которых не было на самом деле. Или были? — ответа Неро не знает, и не хочет знать. 

   Кончится это когда-нибудь, или он будет жить с дырой в груди, свыкшись с ней и смирившись?

   — Я знаю, что ты чувствуешь.

   Поток мыслей прерывается, как будто с щелчком кассеты, тянется прозрачная полоса намагниченной пленки, пока не дойдет до стопора и не обернется вспять, снова начав играть мелодию, съедая самого себя изнутри одними и теми же мыслями. 

   — Ты ничего обо мне не знаешь, — резко и хрипло, получается как стремительный защитный выпад, и всё, что на самом деле хочет сказать Неро — «уходи, Вергилий». 

   Он не уходит, напротив, садится за спиной, облокачивается на спину Неро, это не внушает доверия: Неро будто каменеет, покрывается льдом, дерганно прячет книгу со стихами и красивыми иллюстрациями во внутренний карман плаща.

   Отец, — Неро противится тому, чтобы воспринимать Вергилия так, чувствует себя смятым листом бумаги с спрятанным в складках посланием, — молчит, не шевелится, и, кажется, даже не дышит и не моргает — хотя какая разница, Неро всё равно не верит в его реальность, ещё одна нелепая фантазия, ещё один сон, похожий на реальность так, что не отличить и от щипка за руку не проснуться.

   Вергилий пахнет ладаном и старыми книгами, немного железом — Неро морщится, потому что для него пахнет кровью и опасностью. Вергилий не похож на Ви, и как бы отчаянно Неро не искал следы, хоть малейший намек, хоть знакомый наклон головы или отражение в зрачке — Вергилий, отец, был другим. 

   — Тебе надо смириться, — наконец, срывается с чужих губ, отдаётся вибрацией чужого голоса в теле, похоже на неизлечимый диагноз, Неро сжимает пальцы новообретенной руки в кулак до побелевших ногтей и полукруглых отпечатков на мягкой части ладони.

   Что, если он не хочет?

   Вергилий продолжает говорить своим сдавленным змеиным голосом, от которого на затылке волосы встают дыбом, и, даже если Неро не хочет слышать его — от него поможет только позорное бегство или по-детски зажатые руками уши; но даже так, его голос будет звучать в голове невысказанными словами.

   Внутри все пылает и резко гаснет, оставляя выжженную пустошь, сгорает как залитые бензином книги, забивается гарью и бессмыслицей, и Неро хотел бы откашливать черный дым, но с губ в холодный утренний воздух срывается только плотный пар, растворяющийся в розовом солнечном свете. 

   — Он никогда не сможет вернуться? — безнадежно спрашивает Неро, справившись, наконец, с вязкой ненавистью внутри себя, велящей послать Вергилия к чёрту и заставить его заткнуться. 

   — Никогда.

    — Жаль.

   Вот так просто, нерв, который Неро пилил месяцы тупым ножом, перерезан раскаленным ножницами в одно мгновение. Мучительно и больно, но надежды больше нет и не будет никогда, и всё, что осталось у Неро — смазанные воспоминания и книжка в кожаном переплете.

   Всё не становится простым и незначительным в один момент, под ребрами пробивает острой болью, от которой хочется съежиться, обхватить себя руками и закусить губу до крови; но Неро сильнее самого себя, по крайней мере, перед отцом он не будет показывать слабостей, поэтому он бесшумно выдыхает и отодвигается от чужой спины. 

   Вергилий вновь нарушает густую тишину, прорезая её своим голосом, как ударом меча.

   — Если бы он вернулся, что бы ты ему сказал? 

   Вопрос застаёт врасплох, Неро хмурит светлые брови и кусает губы — он представлял себе их встречу, но никогда не думал о том, что бы смог сказать вслух настоящему Ви, а не образу в своей голове. Слова сминаются до нечитаемых и смываются, как чернильный текст под дождём, утекают сквозь пальцы, пока в голове не остаётся всего одно предложение. 

   — Попросил бы его больше не уходить, — слова отдают горечью на губах и болью в груди, Неро прикусывает изнутри щёку, ерошит светлые волосы рукой и снова сутулится, опуская взгляд на свои растоптанные ботинки.

   — Не думаю, что он бы послушал, — Неро не ожидает ответа, но Вергилий говорит это вслух и тоже отодвигается — кажется, понял, что не станет для Неро поддерживающим плечом, или просто надоело мёрзнуть на утренней прохладе.

   Он уходит — оставляет Неро наедине с мыслями и собственными фантазиями, болезненно встревоженными чужим голосом. Только сейчас он замечает, что кончики пальцев подмерзли и раскраснелись, закусывает губу и сжимает руку в кулак, в попытке согреться — и, наверное, выпустить пар, потому что суставы звонко хрустят и костяшки пальцев пробивает боль.

   Неро медленно забывает — обо всём, что связано с Ви, его голос становится трудно вспомнить, а события у подножия Клипота так тесно переплелись с фантазией, что Неро уже не уверен, что было на самом деле. Память щадит его болящее сердце, затирая влажной тряпкой воспоминания о чужом лице и руках, о кончиках черных кудрей, переплетающихся причудливым узором, как татуировки на теле. Он забывает чужие глаза, чужую походку, стук трости и хриплое дыхание, все сглаживается и тает, как церковный воск, и, если честно — Неро не жалеет. Время залечивает дыру в груди, уже почти не болит, и только пальцы во сне иногда судорожно сминают простыни и губы складываются в попытке произнести позабытое имя.

   У Неро всё хорошо. 

   А Ви никогда не существовало.