Первый раз Роза появился на вечерине у Томы. Тома отпадная была девка, с прикольной чёлкой и коллекцией пластинок с музыкой всех сортов. У неё был и классический рок, и опера, и эстрада, и заумный джаз, и мюзиклы какие-то — Шершню нравилась «Юнона и Авось», хотя виду он не подавал. Сам отца уговаривал привезти из Питера, но тот привёз порченую пластинку, и Шершень, тогда ещё Яшка, проплакал полночи. 

Тома жила на собственной хате, из соседей имела глуховатую бабулю, которой вообще наплевать было, что наверху происходит — лишь бы не заливали, да каких-то молодых говнарей, которые сами к ней ходили. Конечно, блин, через улицу от универа жила — тут студентов настоящих, бывших и чисто номинальных прудом пруди. Иногда, конечно, всё равно приходили к ней разбираться, но Тома была обаятельна до задницы, за всё платила вовремя и каким-то образом умудрялась не злоупотреблять соседским к ней доверием. Короче, хата была идеальная, и хозяйка ничего — Тома обожала внимание, при этом была внимательной сама, ко всем подходила, про всех гостей что-то знала, а про кого не знала — расспрашивала. Её многие любили, а кто не любил Тому — тот любил дешёвое бухло и классную музыку. 

В тот вечер Шершень только устроился в привычном углу, чтобы наблюдать, попивая дешёвый коньяк, как кто-то настойчиво позвонил в дверь. Тома гаркнула: «Откройте кто не занят!», и в тамбур ввалился кто-то шумный и, похоже, уже не совсем трезвый. 

— Меня, блин, отчислили нахрен! — заревел кто-то не то радостно, не то тоскливо. — Помянем, блин, будущее отечественной медицины! 

Тут же он зашёл в общую комнату и поставил на стол несколько бутылок. Ему посвистели и покричали что-то от «Красавчик!» до «Помянем!» Тома подлетела к нему и обняла чуть дольше, чем обнимала обычных своих гостей. Сочувствовала, может быть. 

— Роза Робот, — объявила она, — Уже не будущее отечественной наркологии! 

— Ну насчёт наркологии мы ещё посмотрим, — заржал кто-то. Роза видимо покривился и зубами открыл бутылку. У него были тёмные патлы ниже плеч, завидные усищи, футболка цеппелинов и шипастые напульсники. Красивый, подумал Шершень. Томе, похоже, тоже он нравился — смотрела на него во все глазищи. 

Шершень отхлебнул ещё коньяку. Комната гудела. Роза обнимался со всеми, кто подворачивался под руку, и по нему непонятно было, жалеет он или рад, что вылетел. Возможно, он сам ещё не понял. К Шершню он тоже подлетел, хотя того обычно не замечали даже, бесцеремонно сгрёб в охапку — рёбра хрустнули. 

— Ты чего здесь, блин, сидишь, — всё так же гулко начал он. — Сидит, блин, тут, рыжий-бесстыжий, домовёнок Кузька, ёмаё. Тебе налить? Как тебя там… 

— Шершень, — тихо представился домовёнок. Стакан подставил. Наливали, кажется, ром — ну, спирт подкрашенный с сахаром, конечно. 

— Класс, — оценил Роза. 

— Ага, — кивнул Шершень. Вот и поговорили. Роза отчалил на кухню, куда пошла передохнуть Тома, там же, кажется, уже Опарыш окислялся прямо на полу. 

— Скажи, блин, Тома, Шершень этот на домового похож! — заорал он из коридора. Тома засмеялась звонко. — Зачётно, ю ноу! Одевался бы ещё нормально, а то в рубашечке, блин, пришёл, он чё, с консерватории, нахрен? 

— Из училища, — поправила Тома. Дальше Шершень не слышал. Ему то ли польстило, то ли задело, но не так, чтобы сильно. Он отхлебнул ром. Ром был отвратительно сладкий и почему-то очень вязался с образом Розы. Вообще было вкусно, так что Шершень ненадолго окислился и совсем выпал из происходящего. Вырвал его из окисления снова Роза. 

— Шершняга, а ты лабаешь? — спросил он, хлопнув его по плечу. 

— Лабаешь, это стопроц, блин, мне Тома всё выложила, как на железном, блин, блюдечке. 

— Немного, — сказал Шершень, убирая его руку с плеча. — Я как-то по ударным больше. 

— Ударные потом покажешь, — Роза ничуть не смутился, — Я ж гитару припёр, зря, что ли! Покажи, как лабаешь. 

— Что слабать-то? 

— Давай гробешник. Только не всё идёт по плану, блин. 

ГрОб Шершень умел и любил. У них были неглупые тексты и классные мелодии. Поэтому он взял гитару, сел классически, изгибом гитары на левое колено, покрутил колки. Гитара была древняя, советская ещё, даже, наверное, из семидесятых. Отцовская, может быть. Брякнул несколько аккордов. Ничего, звонкая. 

— Только подпой. 

Два раза просить не пришлось. 

— А мир был чудесный, как сопля на стене, а город был хороший, словно крест на спине, а день был счастливый, как слепая кишка, а он увидел со-олнце! — со слезами на глазах вопил Роза, раскрасневшийся от алкоголя. Голос у него был сильнее шершнева, и вроде даже что-то он умел, только пьяный был и растроганный, потому лажал. Роза был из тех пьяных, которые, напившись, хотят только целоваться и плакать, и плакать он уже начал. 

А вот Тома вообще петь не умела. У неё был высокий писклявый голос и лёгкие пловчихи, поэтому она если петь начинала, то туши свет. Её это, впрочем, ни капли не смущало, так что свет тушили часто. 

Гитара перекочевала к Розе, потом к Кирпичу, потом к Пользе, шершневой однокурснице с народного. 

— Ты, блин, Шершень, мировой мужик, — заплетающимся языком повторял Роза. — Так, блин, лабаешь, я аж весь окислился, как же ты на бочке, если это у тебя, нахрен, немного. 

— Это не я, блин, Роза, это Летов, — оправдывался Шершень и раз за разом выпутывался из розиных цепких ручищ. Чего он так ему приглянулся, было непонятно. Скорее приятно, конечно — Роза сердечный был такой, обнимался крепко и тепло, смотрел хоть и пьяно, но осмысленно, и, похоже, лип к Шершню не только из-за алкоголя, а вполне искренне. Только Польза ведь тоже лабала будь здоров, а пела получше Шершня — и была, блин, девчонкой, почему он к ней-то так не лез? Впрочем, почему он к девчонкам не лез, выяснилось быстро — когда гитару убрали и Тома включила Nothing Else Matters, под которую на всех тусах танцевали медляк. Она вполне уверенно подошла к Розе и за руку вытащила его, совсем уже раскисшего, на середину комнаты, ткнулась лицом в плечо, топчась по полу туда-сюда. Роза улыбался, как придурок, но удивлённым не выглядел. Похоже, это длилось уже некоторое время. 

Хорошо, что Шершню Тома нравилась только как внимательная подруга и классная хозяйка — хотя он отчего-то всё равно расстроился. Думать об этом слишком много он не стал, ведь если что-то игнорировать достаточно долго, оно ведь само уйдёт, так? 

Короче, закончилась вечерина тем, что Шершень совершенно окислился на том же диване, где и сидел, Роза сидел рядом на полу и мелко целовал Тому в виски — чтобы не вонять на неё сильно, заботливый какой — Польза вполне сестрински дрыхла бок о бок с какой-то девахой на хозяйской кровати, а Опарыш с присвистом храпел на кухне. Остальные разошлись. 

— Роз, — сонно спросила Тома. — А тебя когда из общаги выселят? 

— Через пару недель, наверное, — легкомысленно махнул рукой Роза. — Не парься пока. 

Вечерины у Томы всегда были отпадные.