Второй раз Роза появился на пороге шершневой квартиры вместе с Томой. Волосы у него были высветлены до желтизны, а глаза прикрыты тёмными очками. Ему шло. 

— Ты, говорят, Шершняга, татухи бьёшь, — без приветствия начал он. 

— Вы, блин, — проворчал Шершень. — Предупредил бы, что с Томой. 

— Так бьёшь? 

— Ну халтурю. 

— Если так же халтуришь, блин, как немного лабаешь, то я весь твой, нахрен, — заявил Роза с пугающей готовностью. 

— Ты это, подожди пока, — попросил Шершень. — Неудобно, блин. 

Он к двери вышел как спал, в трусах и футболке. При даме так совсем не дело. Надел толстовку огромную, в которой тонул, и джинсы. Вернулся к двери. Тома сдерживала улыбку, глядя на него — так и читалось, дурак ты, Шершень. 

— Вы пока там себе это, — он неопределённо махнул рукой в сторону кухни. У него тоже была своя хата, двухкомнатная: одна комната для спанья, другая для халтуры. От родителей осталась: отец уехал переучиваться в Питер, мать вышла замуж во второй раз, обычная история. Инструмент надо было подготовить: очистить, заправить краской. 

— Эскиз есть? 

— Неа, — простодушно ответил Роза. — Идея есть. Набей волчару во всю руку вот так, блин, чтобы лохматый, щербатый, зубяры чтобы во всю пасть, ю ноу. Ну, волчару. 

— На идее далеко не уедешь, — проворчал Шершень. Но инструмент заправил: халтура есть халтура. Роза и Тома пока на кухне зависли — Шершень им явно ни к чему был, голубки, блин. Хоть бы прикинулись, что не только за татухой пришли. Почему его вообще это обижало? 

— В общем, будем мне щас татуху бить, — будто кому-то другому в комнате объявил Роза. — Мощного шерстяного волчару. На ваших глазищах происходит, блин, трансформация в легенду, нахрен, русского рока! Тома переглянулась с Шершнем и закатила глаза, но промолчала. Пусть, мол, дурак наиграется. Мудрая была девка, ничего не скажешь. Ручища у Розы была горячая, будто сердце качало тысячу галлонов крови в секунду, с хорошо заметными венами и смугловатой кожей. У Шершня, пока тот протирал руку спиртовой ваткой, отчего-то вспотели ладони и что-то ухнуло внутри. Он вообще-то брезгливый был и выступающих сосудов боялся, наверное, поэтому — ну, он так рассудил. Надо было приступать. 

— Вот такого волчару? — он показал вырезку из какого-то журнала. 

— Ваще, — восхитился Роза. Шершень взял маркер и стал намечать волчару. Он волновался и наделал кучу правок прямо по руке — честно, получалась лажа. Роза в это время не особенно смотрел, что происходило, и оживлённо что-то нёс Томе — Шершень не слушал, потому что в голове гудело с утра, глаза слипались и почему-то отвратительно потели ладони. 

— Это что за, блин, лажа? — спросил Роза, переведя наконец взгляд на набросок. — Это не волк, это, блин, свинья. Это тухлая овчарка, а мне нужен волчара, блин. Переделывай, мастер, блин, ломастер, это что такое? Я такое в семь лет рисовал себе на заднице. 

Он начал расходиться, то ли от разочарования, то ли оттого, что Тома на каждое его слово покатывалась со смеху. Шершень тоже фыркнул несколько раз. 

— Меня пацаны, блин, засмеют, — не мог остановиться Роза. — Начнут кидаться гнилыми, блин, гитарами без струн. 

— Да я переделаю, — сквозь смех возразил Шершень. 

— Переделает он, — передразнил Роза. 

— Да это маркер, блин, дай сотру. 

— Да стирай уже, свинью мне, блин, нарисовал, кабана какого-то бешеного. Том, на кого похож? 

— На свинью, — вытерла слёзы Тома. — Я тебе говорила, надо в салон идти, а не по друзьям. 

Шершень бы обиделся, если бы это сказала не Тома. Она просто ответственная была и за профессионализм во всём: если тату, то в тату-салоне, пофигу, что в Катамарановске их нет. Посидишь, Роза, без волчары. 

— Да сядь ты спокойно! — Шершень почти повысил голос, по своим меркам, конечно. — Сейчас всё сотру. Переделывать будем или как? 

— Да передумал я, — Роза видимо насупился, но, похоже, не столько обижался на Шершня, сколько просто был расстроен, что дело не выгорело. — Поторопился, блин. 

— Его с отчисления колбасит, — объяснила Тома. — После вечерины, не поверишь, рыдал, как ребёнок. Потом пошёл патлы высветлять, чтобы, значит, порвать с прошлым. 

— Не было такого! — взвился Роза. 

— Вот и было. 

— Вот и не было! Шершень, скажи, что не веришь! 

Шершень вообще-то верил, Тома бы врать не стала, да и на Розу это было похоже. Но на всякий случай встал на сторону Розы: дело было такое, деликатное. Если бы Шершня отчислили с училища, он бы тоже, наверное, рыдал, только у него ещё и Томы бы не было. Короче, Розу стоило поддержать. Тома вроде возмутилась, что не нашла поддержки, но смягчилась: поняла, что правда слегка хватила. Роза, похоже, не мог долго злиться, тем более на Тому: была у неё такая особенность, то ли из-за холодной башки, то ли из-за железной харизмы, но Тома умела успокоить кого угодно. 

— Я на пять минут, — сказала она. 

— Роза, не поубивай тут Шершня. 

— Носик припудрить? — ехидно спросил Роза. 

— Поссать. 

Шершень снова фыркнул. Он к томиной прямоте привык, с одиннадцатого класса ещё её знал, а вот Роза как будто даже смутился. 

Повисло неловкое молчание. 

— Нормальная девка Тома, скажи, — попытался нарушить его Шершень. 

— Нормальная, — мечтательно отозвался Роза. Когда он был взвинчен, то порол чушь как из пулемёта, когда успокаивался, говорил очень коротко. — Тамара, блин, Николаевна. Как училка. 

— А из-за чего тебя отчислили? 

— Да с преподом не поделили кой-чего. Мерзкая история, — ответил Роза. Верхняя губа у него скривилась, обнажив зубы. — Ты не подумай, я не халтурщик какой, я учился, блин, ю ноу. Я ведь правда хотел… У него дрогнул голос, и он быстро перевёл тему. 

— Покажешь, что ли, как у тебя с ударными? Я решил, если с медициной не вышло, буду музыкантом. Знаешь, все великие когда-то вылетали с универов. Пока не вылетишь с универа, историю, нахрен, не сотворишь. 

Фигня это всё, хотел было сказать Шершень, но сам себя осадил. Не ему об этом говорить, и не сейчас. Он взял палочки и неловко залез за установку. Отсчитал, как школьник — один, два, три, четыре — и выдал дробь. Сперва джазовую, которую к экзамену учил, потом соляру, лично разработанную, как в лучших концертных залах. Тома зашла в комнату и демонстративно уронила челюсть — у неё это манерно так получалось, как у актрисы. А Роза, совсем было стухший, засиял: понравилось. 

— Огонь, — орал он прямо поверх соляры, — Кипяток! 

Шершень под конец композиции весь раскраснелся и разлохматился, хотя обычно умел экономить силы и играл сдержанно, чеканно так. Но тут ему жутко хотелось кого-нибудь из этих двоих впечатлить, причём скорее даже Розу. Тома и так знала, что Шершень всякое может, и была посдержаннее, а Роза прямо, как он говорил, кипитярился ужасно. 

— Ну ты, блин, ваще, — запинаясь и обгоняя сам себя, тараторил Роза. — Ну это, конечно, блин. Кипяток. Как на лучших, блин, концертных сценах. Ты, блин, бриллиант. 

— Роза, перестань, ему краснеть некуда, — посмеивалась Тома. 

— Соберёмся как-нибудь поджемить, блин. Мы тут так всех, блин, раскачаем, что все бабуськи, блин, совершат временной скачок. Вместе с дедуськами. 

В этом Шершень сомневался, но всё равно сказал: 

— Ну давай как-нибудь поджемим.