Капгаруп мчался в предместье Сент-Антуан. Он так надеялся, что этот старый стервятник Фролло подох от разлития желчи, которой, без всякого сомнения, в судье было полно. Как же плохо, что эта сволочь жива и полна сил, только поседела.

Двадцать два года назад судья Фролло приговорил Капгарупа к десяти годам Тулонской каторги. В сущности, дело, по которому Капгаруп получил столь суровый приговор, не стоило, по его мнению, выеденного яйца. Тогда он еще не был лысым и не обещал быть коротышкой, просто глупый юнец, бежавший от нищеты Прованса в Париж в поисках заработка. Он всего-то стоял на стреме, пока его товарищи, к которым он примкнул во Дворе Чудес, обносили церковь.

Удалось уйти всем, кроме него. Молодой судья Клод Фролло, преисполненный, вследствие молодости, служебным рвением и старавшийся угодить архиепископу Жозасскому, в чьем ведении находилась обносимая товарищами Капгарупа церковь, отвесил ему на всю катушку.

Капгаруп на всю жизнь запомнил этого судейского подлеца. Долгими ночами на каторге, под звон кандалов своих товарищей по несчастью, он клялся отомстить мерзавцу когда-нибудь. Позже, когда Капгарупа перевели гребцом на галеру, прикованным к веслу, то среди морского простора, соленого ветра, дурной пищи и лихорадки он думал о том же самом.

Попав в тяжелые условия Тулонской каторги в возрасте, когда человек еще растет, и не получая необходимого растущему организму питания, он навсегда остался коротышкой, почти карликом. Поэтому он ненавидел людей высокого роста. А судья был просто великаном в его понимании. И, к тому же, его ровесником. Возможно, именно переживания по поводу маленького роста заставили бывшего каторжника Пьера Капгарупа стать тем, кем он был теперь. Единственным высоким человеком, к которому Капгаруп испытывал неподдельное уважение, а временами даже какой-то священный трепет, был доктор Бернардус Гестамюнд. Тогда он и этот странный тип из Московии приняли в нем, Капгарупе, непосредственное участие — иначе, не найдя себя после каторги во французском обществе, ему снова пришлось бы возвращаться в Тулон, на каторгу — судьи, подобные Клоду Фролло, а также инквизиторы, кишмя кишели.

Наконец, он добрался до Сент-Антуанского предместья. Там был один заброшенный дом, куда он и вбежал.

Когда он, запыхавшись, появился в дверном проеме, Жан Картуз обратил внимание на его побледневшее лицо.

— Да ты словно дьявола повстречал! — сказал он.

— Нет, Жан, не дьявола. Гораздо хуже! — лицо Капгарупа исказилось ненавистью. — Я встретил того, из-за кого я оказался на проклятой каторге! Не думал я, что он еще жив, но, клянусь Богом, ему недолго осталось!

— Да ну? И кто же это?

— Судья, который меня туда отправил! Но это еще не все! Весь Париж зудит о том, что король объявил на нас охоту! И угадайте, кто этим заправляет? Проклятый судья! Где Хельгус? — проревел Капгаруп.

— Святая Дева Мария! — с ужасом воскликнул Картуз, и, открыв дверь в комнату, прокричал, — Хельгус, Бернардус, Гизадоро!

— Чего орешь? — донесся голос Гизадоро из комнаты.

— Пьер пришел! Послушайте, какие вести он нам принес из Парижа!

Капгаруп и Картуз вошли в комнату. Это было захламленное помещение, бывшее когда-то довольно уютной комнатой. Но с тех пор, как хозяева умерли от чумы, дом пришел в запустение и постепенно разрушался. Именно этот дом они облюбовали в качестве своего временного пристанища, наведя о нем справки.

Около полуразвалившегося камина, который, однако, еще был в рабочем состоянии, на старом кресле сидел высокий седой старик. Это и был доктор Бернардус Гестамюнд. В прошлом — профессор Геттингентского университета, человек, с блеском окончивший все факультеты этого учебного заведения и защитивший бессчетное количество диссертаций. Ему пришлось бежать из Германии, когда его поймали на вскрытии трупов. Самое малое, что ему за это полагалось — сожжение на костре, как еретику.

За столом, играя с кривым баскским ножом, сидел чернобородый коренастый человек — Гизадоро, баск из Бискароссы. Ему пришлось покинуть эту нищую землю, на которой из-за каменистой почвы почти не произрастал урожай, из-за ссоры с односельчанином. Гизадоро в пылу ссоры убил его этим самым ножом. Родные односельчанина объявили ему вендетту, и, будучи баском, он знал не понаслышке, какой страшной бывает вендетта у его народа. Вот уже больше пятнадцати лет он находился во Франции, скрываясь от баскских ножей своих земляков.

На другой стороне стола, тасуя колоду карт, сидел совсем молодой, черноволосый кучерявый парень. Его звали Дзинзарте, и раньше он жил в великолепной торговой Генуе. Некоторое время он был матросом, но случайно встретив корсаров и наслушавшись их рассказов о морских путешествиях и быстром обогащении за счет разбоя, примкнул к ним. Он был хорошо известен по всему Итальянскому побережью, поэтому ему пришлось улепетывать из родной Италии — его мечтали повесить на рее все итальянские власти.

Возле окна, затянутого бычьим пузырем, перелистывая какую-то засаленную тетрадь, сидел на колченогом стуле среднего роста парень, по виду чуть постарше генуэзца. Он был одет в черный длинный плащ и черную же шляпу с пером. Его широкое лицо, светло-русый цвет волос говорили о том, что он не принадлежал к латинской расе, как все остальные. Он был похож на норманна, или, скорее, — на московита.

 Когда Капгаруп и Картуз впопыхах вбежали в комнату, он оторвался от своего занятия, поднял на них глаза и спросил:

— Ну, что там у вас случилось?