Еще некоторое время проводим вместе, лениво споря насчет химии, обсуждая события прошедшего дня и строя планы на выходные. Где-то через час Вадим с огромным нежеланием уходит, сославшись на дополнительные занятия, но обещает зайти перед ужином за мной. В целом, прощаемся очень тепло, и я даже разрешаю целомудренно чмокнуть себя в щеку на прощание. Сейчас как раз тру это самое место кончиками пальцев и стараюсь ни о чем не думать, чтобы не разрушить то хрупкое волшебное чувство, что поселилось у меня в сердце. Это не похоже ни на что, это как мирно спящий толстый пушистый кот глубоко в душе — тепло и спокойно. Хочется улыбаться без остановки и вдыхать, только вдыхать, наполняя большой гелиевый шар в груди. Это и называется влюбленностью?

     Десять минут спустя наконец собираю мысли в кучу, чтобы не позволить им разбрестись по углам, оставив лишь гулкую пустоту — невероятно приятную, но обманчивую. Снова привести себя в чувство могу, только напомнив самому себе о том, что это только первый день наших «отношений» и Вадим еще сто раз успеет меня разочаровать. Нельзя вот так просто под влиянием гормонов потерять бдительность, я должен быть всегда готов отпустить в случае чего. Чтобы сделать этот вывод окончательным, заставляю себя снова сесть за задачи по алгебре. Тщательно прочитываю новый параграф и пишу конспект, так как теперь у меня есть вполне конкретная цель — успешно сдать экзамены в хим класс.

     — Еще раз приведешь своего хахаля, и я за себя не отвечаю, — едва не с порога заявляет Данила. Вздрагиваю от неожиданности и отрываюсь от попыток освоить метод рационализации. Сказать, что я удивлен, — значит ничего не сказать. Я просто в шоке от таких заявлений.

     — Ты в последнее время вообще за себя не отвечаешь, — парирую его выпад, внутренне сжавшись. «Он не посмеет меня даже тронуть», — успокаиваю себя мысленно и собираю все силы на то, чтобы выдержать его тяжелый и откровенно испытывающий взгляд. Веду себя отчасти даже нагло, но, думаю, по-другому с ним не получится. Вадима поставил на место — значит, и Данилу смогу. Надо только удержаться на этом пике смелости и спустить с цепи максимум упрямства.

     — Че-его? — по-дебильному тянет, и это ой как похоже на моих одноклассников из прошлой школы. Вот только Данила и рядом не стоял с теми быдлорями — ему хватит мозгов не трогать меня, а уж словесные баталии я уж как-нибудь переживу. Вдыхаю особенно глубоко, чтобы собрать всю свою волю в кулак и успокоиться. Этот неприятный разговор необходимо просто перетерпеть.

     — Того, что ты ведешь себя не адекватно. Чуть что угрожаешь кулаками, быкуешь на пустом месте и постоянно пытаешься поставить себя выше других. Мог бы нормально попросить, но нет же — надо ставить идиотские условия, словно ты один тут живешь. Не надо мне указывать, кого приглашать к себе, а кого нет, — отвечаю совершенно спокойно, пока Данила в прямом смысле закипает. За грудиной все сжимается от страха, но подать виду я просто не имею права. Дышу через раз и изо всей силы сжимаю в руке шариковую ручку, которой всего пару минут назад пытался написать краткий конспект с учебника. Вымещаю на несчастном пластике всю свою бурю эмоций, лишь бы они никак не отразились в жестах или мимике. Ни к чему Даниле видеть мою слабость.

     — Я не буду терпеть голубиные оргии у себя под носом, — шипит в бешенстве и подходит ближе ко мне. Просто кипит изнутри ядом, что, конечно, пугает меня ненашутку, но я делаю все возможное, чтобы изобразить непринужденность. — Девушку — пожалуйста, приводи. А с этим… — корчится и едва не плюется от отвращения, -…лижитесь где-нибудь в другом месте, — категорично заявляет совершенно без стыда. Считает, что имеет полное право говорить такие вещи, и не пытается спрятать свою отвратительную сущность.

     — Ах вот как! — не могу не вскрикнуть от возмущения. Тут же осаждаю себя и экстренно думаю, как едко ответить на такие его заявления. — Тогда я тебе скажу, что не буду терпеть взаимодействия натуралов. Вот парня — пожалуйста, приводи, но девушки — фу, мерзость! — в тон ему откликаюсь и даже почти не вру. Учитывая весь мой опыт общения с противоположным полом и просмотр порно, не думаю, что я бы спокойно воспринял подобные откровенные сцены в реальности. Конечно, мое мнение — не истина в последней инстанции, но я имею абсолютно столько же прав так же категорично, как Данила, высказывать его. Улыбаюсь своему триумфу — для меня так ловко поставить на место обидчика действительно сложно.

     Данила просто взрывается, резко подаваясь вперед и с громким хлопком опуская на стол ладонь. Снова пытается меня запугать, подавить мою волю и заставить лишь робко поддакивать на каждую его идиотскую мысль. Дрожу от страха и отпрыгиваю в сторону. Хоть и понимаю, зачем он это делает, все равно испытываю животный страх перед таким поведением. Не знаю, как выйти из этого положения. Все мышцы в теле сжались, и я с ужасом думаю о том, что, видимо, придется ввязаться в драку, чтобы защитить себя.

     Спасает меня стук в дверь, на который я мгновенно, не успев даже подумать, громко кричу: «Да». Данила вздрагивает от неожиданности и оборачивается ко входу, что дает мне шанс выйти из-за стола и быстро пойти навстречу полному праведного гнева Вадиму, который, как и обещал, зашел за мной перед ужином и никак не ожидал застать подобную немую сцену. Благо, успеваю вытащить его в коридор, прежде чем он скажет хоть слово, и, наверняка до боли вцепившись в его руку, вывести на дальнюю лестницу. Просто невероятно благодарен ему — как нельзя вовремя появился, давая мне возможность избежать страшной кары за свои слова. Успеваю подумать даже, что все обошлось, но Вадим резко останавливает меня и без лишних церемоний разворачивает к себе, заставляя посмотреть в глаза.

     — Это что сейчас было? — спрашивает, буквально впиваясь в меня ледяным взглядом, и я хоть понимаю, что совсем не заслужил такого негатива и злятся скорее всего не на меня, все равно рефлекторно втягиваю голову в плечи. — Макс, даже не думай его выгораживать. Если он с тобой тоже как конченый мудак себя ведет, я сейчас вернусь и голову ему оторву, — не дожидаясь моих объяснений, обещает, и я ни на секунду не сомневаюсь — и правда оторвет, причем, я думаю, не только голову. Будут потом Данилу по всей Москве искать по частям — и вот этого мне тоже не надо. Приятно, что обо мне так заботятся, что даже чересчур, но отпустить ситуацию и позволить им двоим перегрызться из-за меня просто не могу.

     — Успокойся, все хорошо, — как можно более убедительно говорю и сейчас даже не вру — и правда все хорошо обошлось. Как раз, пока я прогуляюсь до столовой, Данила остынет и сможет нормально продолжить диалог. — Вадим, правда, мы просто немного повздорили, — добавляю, и это тоже чистейшая правда. Это всего-лишь рядовая ссора, которая уж точно не стоит внимания Вадима.

     — Немного?! Я видел все и еще раз говорю: даже не думай его выгораживать. Я никому и никогда не позволю тебя обидеть, — продолжает кипеть, совсем не понимая, что таким поведением и меня пугает. Не наступает, не применяет силу, даже не кричит, но при этом так фанатично уперто почти требует меня сознаться в том, что Данила и правда порою ведет себя неадекватно. Пугает не хуже, чем только что Данила, и я не могу и не хочу терпеть это. Тем более, что от этого безапелляционного «никому и никогда» так и веет лицемерием.

     — За собой следи, хорошо? А то в чужом глазу соринку видим, а в своем бревно не мешается, — с высоты полной своей власти над нашими отношениями бессовестно тыкаю его в давний промах. Понимаю, что мог бы мягче снова попросить его успокоиться, мог бы просто промолчать, но вот это его «никогда не позволю», просто бесит. После всего он смеет что-то про других говорить? Данилу я хотя бы отчасти сам спровоцировал, а Вадим порой и просто так на меня кидается, потому что хочет, чтобы все было по его. Или это фишка такая у неадекватных людей в отношениях: это моя игрушка и только я могу ее ломать? Аж противно.

     — …Прости, — только и может сказать на это, и то лишь спустя очень длинную паузу, на протяжение которой пытался подобрать слова. Его словно ледяной водой окатило: сразу ушли куда-то и весь праведный гнев, и упрямство, оставив только жгучий стыд и печаль, размером с Байкал. Не знает, куда себя деть, а потому лишь отходит в сторону и, прислонившись к перилам лестницы, начинает протирать очки вынутой из кармана тряпочкой. Опускает голову не виновато, а скорее даже обессиленно, и в этот момент и дураку становится понятно, что таким образом прячется от меня. Ему стыдно и больно, а еще невыносимее от того, что вроде только-только мы договорились хотя бы пытаться все забыть. И что же, теперь я виноват в пробежавшей между нами тени? Вот уж нет, во-первых, Вадим сам довел до этого, а во-вторых, я сделал то, что хотел, — поставил его на место. Мне стыдиться нечего.

     Стою рядом и тоже не знаю, что сказать и как вывести его из этого состояния. А стоит ли? Я и сам уже не горю желанием проводить с ним время. Спускаюсь вниз по лестнице сначала медленно, но затем, не слыша оклика или шагов вдогонку, перехожу на бег. Мною движет лишь гнев и опять же упрямство. Я не буду извиняться за свои слова! Я все правильно сказал: Вадим не имеет права бросаться такими громкими словами, пока сам не научится вести себя нормально. Пока вроде не обижает, вроде не кричит и не хватает за руки, как раньше, но все разбивается об это «вроде». Мы всего несколько часов как помирились и установили рамки, которые он же нарушил, пытаясь удержать меня рядом, и вот теперь оказывается, что «никому и никогда не позволю»?

     «А с себя ты начать не пробовал?! Хоть на пару месяцев раньше просто на себя бы так обозлился, как на Данилу, и все нормально бы было. Мне бы не приходилось терпеть весь этот ужас, я бы не пытался покончить с собой из-за того, что мой единственный, любимый и родной человек просто издевался надо мной!» — так кричу у себя в голове и думаю о том, что, если бы остался рядом с Вадимом, то обязательно бы сказал это вслух. Просто чтобы ему так же, как и мне, было больно. Не физически, а именно морально его хочется растоптать так же, как он меня. Он не заслужил прощения, вот сколько бы он ни говорил свое «извини», я, черт возьми, не смогу забыть. Никогда. Если только лоботомию мне сделать, и то я не уверен, что рефлекторный страх перед ним не останется, потому что он за эти месяцы так меня выдрессировал, что это все в подкорку ушло и обосновалось как раз рядом с теми центрами, что ответственны за дыхание.

     Понимаю, что еще немного — и просто расплачусь, не обращая никакого внимания на мимопроходящих людей. Пытаюсь успокоиться, но никак. Меня просто клинит на единственной мысли о том, что всего этого могло и не быть, очнись Вадим хоть на пару месяцев раньше. Сейчас он играет хорошего, старается во всем мне угодить и показать мне, что вот она — моя новая поддержка, опора и защита, вот только ни гроша не стоят его слова. На первом этаже ухожу под лестницу и там тихо вою от безысходности, закусив один из пальцев на руке. Я не знаю, когда и каким образом снова начну ему верить и не вспоминать те мучительные дни. Мне хочется поверить в красивую сказку, где противная жаба превращается в прекрасного принца от одного моего слова «прощаю» и мы живем долго и счастливо, где «никому и никогда» — это действительно, блин, значит «никому и никогда».

     Вот только не получается у меня. Кто же знал, что слова не достаточно, чтобы отпустить страшные воспоминания? Я повелся на горячий поцелуй и признания в любви, но жизнь — это длиннее одного диалога, на протяжение которого я могу себе внушить, что все нормально. Не получится у нас, как ни старайся. Такие мысли гоняю по кругу, задыхаясь от рыданий. Разрешаю себе это, так как никто не увидит, а держать все в себе просто невыносимо. Мне жизненно необходимо отпустить себя, чтобы уже через несколько минут успокоиться и, накинув на голову капюшон толстовки, пойти обратно в комнату. К черту ужин, все равно аппетита совсем нет. Один раз можно дать слабину, тем более что сегодня я помимо полностью съеденного завтрака и обеда еще и давился творогом на полдник — три приема пищи есть, формально режим я не нарушаю.

     На телефон приходит сообщение от Вадима: «Можно зайти к тебе?» Думаю, с чего бы это он, но, проверив время, с ужасом осознаю, что прошло больше часа. Больше часа я размазывал сопли под лестницей — стыд-то какой! «Данила будет против», — отвечаю с неосознанной издевкой. Не хочу больше причинять ему боль — вся ненависть вышла со слезами. Теперь только гудит голова и хочется побыть одному. Возможно, даже снова заняться уроками, лишь бы отвлечься ото всего. Потом буду думать, как быть дальше, и пытаться снова что-то наладить — сейчас не хочу. «Я ненадолго», — просит снова, а я просто оставляю это без ответа. Как общаться с человеком, который не понимает слова «нет»? Надеюсь, столь очевидный намек дойдет до него и он не будет больше приставать.

     Преодолеваю пролеты лестницы меньше чем за минуту и точно не ожидаю застать в комнате лишь пустоту. Из света только ускользающие лучи заходящего солнца, что бьют прямо в окно, из-за чего все в комнате красится в красный, фиолетовый и другие замечательные цвета. Естественно любуюсь этой красотой и наконец улыбаюсь. Лицо все еще мокрое, в душе все вверх дном, но я считаю просто необходимым улыбнуться красоте заката — катарсис в чистом виде. Жаль включать свет, а потому опускаюсь на кровать, очертания которой в полумраке напоминают болотистый черный омут — самое то, чтобы укрыть меня от внешнего мира на время. Выдохнуть и почувствовать себя и все свои проблемы лишь крошечной песчинкой в таком огромном мире.

     Стук в дверь нагло рушит мою идиллию. Ничего не отвечаю, но незваному гостю это и не нужно. Входит внутрь и, опять же не спрашивая разрешения, включает свет, просто ослепляя меня.

     — Все хорошо? — спрашивает обеспокоенно Вадим (не вижу его, спрятав глаза от слишком яркого света, но узнаю по голосу) и подходит ближе ко мне. Не знаю, что на это ответить. Все не так уж и плохо, но в целом у меня давно не все хорошо. — Можно мне войти? — спрашивает снова, и, честное слово, очень надоедает этим. Ну неужели из переписки не понятно, что я не хочу его видеть?

     — Да ты уже… — откликаюсь невесело, но все-таки киваю. Ни к чему разжигать новый скандал, тем более что он обещал не задерживаться надолго. Одним лишь взглядом прошу его быстрее сказать или сделать, что он хотел, и проваливать. Волшебный момент и так безнадежно испорчен, но я не хочу еще глубже утапливать свое настроение из-за общения с Вадимом через силу.

     — Прости, я правда ненадолго, — оправдывается и снова тянет время, и я кривлюсь от бессильной злости, при этом согласно кивая, чтобы не растягивать момент. Думаю над тем, почему продолжаю это терпеть и просто не пошлю его куда подальше, и все-таки решаю, что просто не хочу конфликтовать. Уже через пару часов я остыну и приду в себя, вспомню все хорошее и снова буду держаться за эти отношения, и обижать Вадима из-за минутного каприза точно не стоит. — Я вот принес тебе, — демонстрирует мне небольшой тюбик, который все это время держал в руке, — очень хорошее средство как раз от царапин. Помочь тебе обработать?

     — Нет, спасибо, — открещиваюсь от внезапного предложения как только могу. Вот уж нет, я не хочу, чтобы Вадим раздевал меня и уж тем более трогал, пусть и с самыми благими намерениями. Боюсь его. Стесняюсь и сжимаюсь только лишь от перспективы показать свое тело. А ведь придется — эти самые требующие обработки царапины у меня просто везде. Надеюсь, что меня послушают, потому что я не хочу выливать на него все свои страхи и напоминать об установленных границах.

     — Давай хотя бы спину. Не дотянешься ведь, — естественно сразу не сдается. А что я еще ожидал от Вадима? С ним либо очень прямо и в какой-то мере жестоко, либо вообще никак. Выдыхаю, чтобы снова не злиться на пустом месте и напряженно думаю, как поступить. Продолжать спорить и все-таки настоять на своем или же согласиться отдать свою спину на растерзание? А ведь аргумент по поводу «не дотянешься» звучит очень даже здраво. В состоянии аффекта расцарапать себе все мочалкой было очень просто, а вот теперь аккуратно пальцами дотянуться и намазать заживляющим средством — почти нереальная задача. И получается, что мне остается либо вообще не трогать ничего на спине, либо просить Данилу, что само по себе глупо, учитывая что прямо сейчас Вадим предлагает мне аналогичную помощь, при этом не прося ничего взамен. Почему нет? Из-за дурацкого принципа?

     — <i>Только</i> спину, — заявляю более чем многозначительно и просто впиваюсь в Вадима холодным взглядом, чтобы у него даже мысли не возникло требовать большего и продолжать спорить со мной. Он всем своим видом демонстрирует непонимание и жестом просит меня снять верх. Жутко краснея, поворачиваюсь к нему спиной и стягиваю толстовку. В ответ слышу только тихий вздох, после чего мне на затылок ложится холодная ладонь и слегка давит, заставляя согнуться. Тем самым открывая истерзанную спину любым манипуляциям. Тоже выдыхаю максимально и стараюсь расслабиться.

     — Так больно? — спрашивает после первого же прикосновения, которое отдается горячей болью. Холодный то ли крем, то ли гель немного смягчает жжение, но втирающие движения просто невыносимы. Сжимаю кулаки и стараюсь терпеть беззвучно, потому что понимаю, что без боли никак не обойдется. Тут либо перетерпеть пару минут, но после все быстро пройдет; или же брыкаться, вновь уберегая спину от прикосновений, но после мучиться еще несколько дней.

     — Терпимо, — отвечаю, когда он наконец убирает ладонь, чтобы выдавить еще каплю крема из тюбика. После холодные пальцы возвращаются, и я, сжавшись в предвкушении аналогичной боли, даже удивляюсь тому, как невесомо ложится каждое прикосновение. Мажет на мою раздраженную кожу кремом, почти совсем не втирая, за что я безмерно благодарен. Расслабляюсь и лишь немного передергиваю плечами теперь уже от мурашек, разбегающихся по спине от холода и щекотки.

     — Макс… — обращается ко мне спустя минуту, но после моего согласного на диалог угуканья снова замолкает и лишь наносит новую порцию крема. Понятно, что волнуется и никак не может начать разговор, и я хочу было подбодрить его какой-нибудь глупой шуткой, но не успеваю, так как он наконец продолжает: — …поверь мне, пожалуйста. Я понимаю, тебе непросто… забыть все, что я сделал. Но я правда… люблю тебя, как никого и никогда до этого не любил, — признается, прерываясь на тяжелые болезненные вздохи, на протяжении которых набирается смелости для продолжения. Почти физически больно чувствовать его неуверенность и разбитость — это не Вадим, а какое-то больное, измученное существо. Вадим никогда не опускает руки, никогда не просит вот так — прерывая монолог через слово. Даже когда извинялся на коленях, делал это <b>через</b> гордость, а не утеряв ее. — И я хочу помогать тебе, защищать и поддерживать во всем, — наконец подводит к главной мысли.

     — Я не нуждаюсь в твоей защите, — резко обрываю его неуверенную речь. Понимаю, к чему он клонит, и, несмотря на полный его прогиб передо мной, не собираюсь извиняться за сцену перед ужином. Нет и еще раз нет! Я не должен чувствовать себя виноватым за то, что озвучил очевидную вещь! — Я еще раз повторяю, за собой следи, а с остальным я как-нибудь справлюсь, — снова тыкаю в больное, но не знаю, как еще донести до него эту мысль. Единственная угроза для меня — это сам Вадим, а Данила и все остальные просто никто. Их я всегда могу послать куда подальше и просто забыть, а вот Вадим всегда рядом, я люблю его и потому перед ним уязвим как ни перед кем. Пусть за собой следит и не бросается лживыми лицемерными фразами про помощь и поддержку.

     — Максим… — вздыхает и этим вздохом режет мое сердце без ножа. Тяжело, но одновременно так мягко и по-доброму, что мне становится стыдно за все обидные слова в его адрес. С таким трепетом и мольбой произносит мое имя, что любой настрой на споры и ругань исчезает. Весь внутренне сжимаюсь, чтобы не поддаться этой минутной слабости. — Я все понял и уже давно раскаялся, я не чувствую к тебе ненависти, я не злюсь на тебя, потому что больше ничего не боюсь. Я преодолел это, понимаешь? Я очень люблю тебя и никогда не обижу. И другим не позволю причинить тебе боль. Ты мне веришь? — не спрашивает, а просит поверить ему. А я не могу. После всего не верю ни одному слову. Не могу.

     — Нет. Я устал от пустых слов, мне нужны дела. Не день и не два адекватного поведения, а недели и, возможно, месяцы — только так и никак по-другому. Я чувствовал к тебе то же самое, но ты своими руками все уничтожил. Даже если я хочу все вернуть как было, то просто не могу, — отвечаю честно, потому что в сладкой лжи нет никакого смысла. Убиваю тем самым любые его надежды на хороший исход. Слышу тяжелый вздох за спиной и чувствую новое холодное прикосновение теперь уже к пояснице. Чуть сильнее давит, словно бы мстя мне за такие жестокие слова. Недовольно шиплю и сгорбливаюсь, стараясь уйти от обжигающей боли.

     — Прости пожалуйста! — вскрикивает Вадим почти испуганно и тут же отдергивает руку. После самыми кончиками пальцев поглаживает ужаленное место с большим количеством заживляющего крема. Терплю, стиснув зубы. — Макс, так я и делаю. Я пытаюсь о тебе заботиться, но ты же не позволяешь! Ты меня пытаешься наказывать, а в итоге страдаешь сам! — поет очень убедительно, но я знаю, что ответить на это.

     — Я не страдаю. У меня все просто отлично. Я до этого без тебя прекрасно справлялся, и сейчас ничего не поменялось. Единственное, о чем я тебя прошу, — это держать себя в руках. Справься хотя бы с этим, пожалуйста, а потом бросайся пафосными речами, — снова ставлю его на место. Нет, я не буду принимать его помощь, потому что между нами все настолько хрупкое, зыбкое, что я не могу привыкать к этому. Перестану держать себя в руках, отдам полный контроль над ситуацией Вадиму и снова окажусь в яме. Ему пока нельзя верить, потому что он в любой момент может подвести меня.

     — Это не пафос, а простое человеческое отношение. Ты моя пара и я хочу помогать тебе — вот и все. Макс, я прошу тебя, просто поверь мне, — снова как маленького ребенка уговаривает, обрабатывая мазью теперь уже мои плечи. Его прикосновения очень приятны да и сам я едва ли смог бы так бережно все обработать, не сворачиваясь в крендель перед зеркалом, но все-таки отталкиваю его руки. Только спину — это значит только ее без попыток залезть на руки или, не дай Бог, живот и грудь.

     — Просто?! — взрываюсь, оборачиваясь лицом к нему. Вижу испуг и замешательство, чем и спешу воспользоваться. — Ты думаешь, что это все просто?! Я изо всех сил наступил на себя, чтобы тебе дать этот шанс. Просто позволить тебе снова быть рядом, даже не простить и уж тем более не поверить тебе. И вот теперь ты мне говоришь, что это просто?! Да пошел ты к черту! — кричу, не жалея ни собственных голосовых связок, ни его ушей, и в конце очень хочу послать его по менее цензурному адресу, но вовремя одергиваю себя. Не то чтобы боюсь его обидеть — это для меня сейчас совсем не важно (если он меня не жалеет, то и я не обязан), но просто не хочу материться даже в порыве эмоций. Ни к чему мне падать так низко.

     — Тихо ты! — не кричит, но очень резко возмущенно осаждает меня. — Ты чего вопишь? Думаешь, тебе можно вот так со мной поступать? То есть я должен молчать и терпеливо уговаривать тебя понять мою точку зрения, а тебе можно просто впасть в истерику и накричать на меня? Успокойся, пожалуйста, или я правда уйду, — злится, но держит себя в узде. С выражением легкочитаемого бешенства на лице с силой завинчивает крышечку лечебного крема, словно показывая, что будет с моей шеей, если я не перестану делать то, что ему не нравится.

     — Так иди! — продолжаю, лишь на секунду споткнувшись об этот назидательный строгий тон. — Только подумай о том, что когда ты на меня орал, у меня не было возможности уйти! — не останавливаю крик, потому что, наверное, и правда впал в очередную истерику. Меня просто трясет от бессильной злобы. Думаю, скопившейся внутри энергии вполне бы хватило на новую попытку ударить его только из ненависти и мести. Не знаю, что меня останавливает. Наверное, остатки совести.

     Вадим поднимается и просто уходит. Не возражает, не пытается снова оправдаться и уговорить меня послушать. Как и обещал, просто уходит, после того как я отказываюсь брать себя в руки и налаживать спокойный диалог. Прежде чем демонстративно хлопнуть дверью, в последний раз оборачивается и бросает мне в руки заживляющий крем. Ловлю его двумя руками и не успеваю ничего сказать напоследок — меня наконец оставляют одного. Кручу в руках белый металлический тюбик — почти не погнутый и явно совсем новый — и напряженно думаю о том, что вообще произошло. Первая злость как-то быстро уступила место гулкой пустоте. Вот зачем так сорвался на него и чего хотел добиться? Чтобы ему было так же больно и страшно, как мне? Вадим не такой как я — он не будет терпеть издевательства над собой, что он мне прямо сейчас и продемонстрировал. И я бы не смог его удержать, даже если бы вцепился стальной хваткой и повис всем весом.

     И что теперь, это конец? Вот так просто мы расстались меньше чем через сутки после того, как наконец сошлись? И стоило оно того? Все чудом выжившие после нервного срыва клетки я положил на то, чтобы он вот так просто ушел? Запрещаю себе больше думать об этом, почти силой загоняю себя в транс, липкое безэмоциональное болото, после чего снова открываю крем и заканчиваю обрабатывать уже кожу на руках, ногах и груди. Сейчас бежать за Вадимом нет смысла, так как извиняться я не собираюсь, а по-другому до его гордости не достучаться. Формально между нами ничего не кончено — он не сказал, что больше не вернется, а значит, что решение этой проблемы можно отложить как минимум до завтра. Авось, за ночь у меня проснется совесть и я все-таки захочу попросить прощения за свое поведение.

     Не то чтобы совсем ничего не чувствую по этому поводу и не раскаиваюсь. Конечно я понимаю, что вел себя ужасно, намеренно копируя совсем недавнее поведение Вадима. Но все дело в том, что мне хочется причинить ему эту боль. Не довести до нервного срыва ежедневными упреками, не сломать и растоптать, а просто немного уколоть, щелкнуть по носу и заставить усомниться в собственной идеальности. Я не специально накручивал себя на гнев, просто вовремя не посчитал нужным удерживать его в узде. Если Вадим меня не жалеет, то почему я должен? Просто пусть знает, что золотое правило морали для Его Величества тоже справедливо, а я возьму на себя роль того бумеранга, который ему это напомнит.

     Где-то треть тюбика израсходовал еще Вадим, обрабатывая мою спину, так что, когда я заканчивал с остальными частями тела, мне едва хватило. В итоге пришлось сильно сдавливать металлические стенки, чтобы извлечь драгоценные остатки мази, и расходовать очень экономно, через боль растирая небольшую капельку на довольно большой участок кожи. Закончив, ощупываю спину и, почувствовав под пальцами сухую кожу, что свидетельствует о том, что крем полностью впитался, наконец могу лечь. Ставлю стопы на кровать и поднимаю руки вверх, чтобы не пачкать покрывало и дать лекарству возможность впитаться. Сгибая руки в локтях, почти любуюсь тем, как жирная от крема истерзанная кожа блестит в желтом свете лампы.

     В такой необычной позе меня застает вошедший в комнату Данила. Искренне удивляется, но никак не комментирует мой вид, чему я очень благодарен. Слушать новые упреки и издевки от него совсем не хочется.

     — Твой этот приходил? — спрашивает вдруг, вырывая меня из некоего подобия оцепенения, на протяжение которого я лишь считаю про себя секунды в ожидании, когда наконец смогу снова одеться и уползти под одеяло.

     — Если ты про Вадима, то да, — отвечаю правду, потому что не чувствую никакого подвоха. Мы не делали ничего неприличного, и даже наоборот — он меня лечил; да и Данилы и близко не было, чтобы мы хоть как-то могли нарушить его хрупкое душевное равновесие. — А что? — на всякий случай решаю спросить, чтобы снова не увиливать от тяжелого диалога. И так перед ужином сбежал — дальше тянуть с решением этой проблемы нет никакого смысла. Это как с выпадающим зубом: либо долго-долго тянуть, расшатывать, либо одним движением болезненно, но быстро избавиться от проблемы. Выбираю второе — устал только копить конфликты и не решать их.

     — Да ничего… — пожимает плечами, поочередно наступая на задники кроссовок, чтобы скинуть их. Стягивает также и джинсовую ветровку и бросает ее вместе с портфелем на стоящий рядом стул — видно, только что пришел с улицы. После ещё раз окатывает меня критическим взглядом, проверяя моё состояние, и наконец продолжает: — У вас все нормально? — просто из вежливости интересуется и даже не подозревает, что своим вопросом попал в самую точку. И вот что мне ответить ему? Соврать, что все нормально, или вытащить наружу проблемы, которые едва ли будут ему интересны? Наслушавшись его пламенных речей про «пидорасов», не думаю, что ему будут интересны подробности наших отношений.

     — Да, все отлично, — конец и стараюсь не думать о том, что это неправильно. В конце концов, Данила мне больше не друг, а просто сосед по комнате, которому совершенно ни к чему знать все. — Мне вот притащили заживляющий крем для моих царапин, и я теперь жду, когда впитается, — решаю добавить ещё и пояснение к моему нынешнему виду, так как лежать практически раздетым на застеленной кровати да ещё и в такой странной позе очень неуютно, особенно под таким пристальным изучающим взглядом.

     — Ты ходил на ужин? — только отмахивается от моих спешных пояснений и все еще не отрывает своего прощупывающего взгляда. Только спустя несколько секунд понимаю, в чем причина — он впервые видит меня без одежды, полную картину моих самоповреждений, все выпирающие под тонкой кожей ребра без капли жира под ней.

     — А твое какое дело? — злюсь и отвечаю грубостью на совершенно спокойный вопрос. Меня всего так и рвет от возмущения. Почему меня окружают одни лицемеры? Один кричит и хватает за руки, после заявляя, что любит и никогда не даст в обиду, а второй, не скрываясь, как только не обзывает меня, а теперь ненавязчиво интересуется моим здоровьем. Просто свинство сейчас вести себя так, будто не было никакой вчерашней ссоры и сегодняшней неприятной сцены с монологом про «голубей».

     — Хватит, хорошо? Я понял, ты теперь сам за себя отвечаешь и со всем справляешься, мое мнение тебе не интересно и моя помощь не нужна. Я погорячился, окей? Я все еще терпеть не могу твоего Вадима, но ты все ещё мой друг и я хочу знать, что у тебя все нормально, — объясняется, снова пребывая в гневе, но теперь скорее праведном. Понял, что потерял меня, и теперь вот так в своей манере неуклюже пытается вернуть. Без умоляющего «прости», без лживых обещаний отныне быть просто образцовым другом — только признает свою вину и говорит, что понял мои мысли, и этого мне вполне достаточно.

     — А как же «голубиные оргии» и все такое? Ты вовсе не обязан со мной общаться, если я тебе противен. Кто-то мне вообще обещал переехать, — откровенно язвлю, но абсолютно по делу. Я не могу закрыть глаза и представить, что всего этого не было, что он просто «погорячился», а теперь успокоился и снова хорошо ко мне относится. Так просто не бывает.

     — Хорошо, я признаю — я мерзкий гомофоб, меня нужно закидать камнями… или что сейчас делают в гейропе с недостаточно толерантными? — усмехается, и я тоже не могу не улыбнуться не очень остроумной, но идущей от самого сердца шутке. — Я не знаю, как к вам относиться. Я только знаю, что ты хороший человек и у тебя большие проблемы из-за этого. Мне проще думать об этом и не пытаться принять… другую сторону. Можно я никогда не увижу, как вы с Вадимом делаете то, что должно быть только между парнем и девушкой? Просто ни-ког-да, пожалуйста? — наконец действительно просит и объясняет свои чувства. Чувствует прежде всего себя виноватым, и меня правда трогает.

     — Что ж… Я обещаю не водить Вадима в комнату, а ты не бросаешься на него при встрече. По рукам? — предлагаю самое очевидное решение, сдабривая реплику теплой улыбкой. Не корчу вымученную вежливую гримасу, которой так любят одаривать друг друга малознакомые люди, а действительно из самого сердца достаю эту улыбку, чтобы скрепить наш договор. Никаких дополнительных условий и угроз не нужно — только вот эта моя искренность и его короткий смиренный кивок.

     — По рукам… — вздыхает и кривится от бессилия, но если и думает возражать, то душит это желание в зародыше. Не могу не порадоваться этому маленькому потеплению между нами, и я бы обязательно подошел и обнял бы его, благодаря за такую самоотверженность, вот только крем на руках все еще не впитался и пока я просто вынужден изображать опрокинутую на спину черепашку. — Ну так что насчет ужина? — возвращает меня с небес на землю повторением крайне неприятного вопроса. Внутренне сжимаюсь от жуткого нежелания вообще что-либо отвечать на такое.

     — Нет, — отвечаю, еле выдавливая из себя эти несчастные три буквы. — И нет, я не хочу слушать нравоучения. Ты мне друг, а не нянька, — добавляю, чтобы предупредить любые попытки прочитать мне мораль по поводу анорексии, голодных обмороков и смерти. Сам понимаю, что так нельзя, что надо наконец взять себя в руки и питаться нормально, без метаний между «не хочу» и «надо», где чаще все-таки побеждает первое, но пока не могу. Правда стараюсь, но жизнь каждый раз норовит вставить мне палки в колеса.

     — А Вадим как к этому относится? — не замолкает и не отказывается от дурацкой идеи в очередной раз научить меня жизни, вместо этого вновь неосознанно цепляя за больное. Вот именно, что Вадим категорически против моих голодовок, сам зашел за мной перед ужином, а в итоге я впал в истерику и запретил ему даже думать о необходимости заботиться обо мне. В который раз кручу руками перед лицом, надеясь, что удерживающий меня жирный блеск сойдет и я наконец смогу сбежать от этого диалога в душевые, сославшись на срочную необходимость почистить зубы. Злюсь на себя за бесхребетность, на Данилу, который снова сует свой нос туда, куда его не просили, и конечно же на Вадима, кажется, просто за все сразу.

     — Вадим тоже против. Можете попробовать подружиться с ним на этой почве, — отмахиваюсь от него почти вымученно и мысленно очень прошу не продолжать это. Я и сам прекрасно понимаю, что все неправильно и, как только на горизонте появляется Вадим, я снова теряю самообладание и начинаю голодать, но остается только надеяться, что это все временное явление. Когда-нибудь все обязательно наладится, а пока нужно просто перетерпеть и не рубить с плеча связь, которая, возможно, в будущем принесет мне еще много самых счастливых мгновений.

     — Нет уж, спасибо, — яро отрицает даже возможность дружеских отношений с Вадимом и корчит откровенно мученическую гримасу. Тихонько посмеиваюсь на такое, но Данила вовсе не обижается и только закатывает глаза, показывая все, что он думает о таком моем ребячестве. Так спокойно и тепло на душе становится, когда я наконец понимаю, что все наладилось хотя бы с одним близким человеком.

***

     Следующим утром просыпаюсь необычайно рано и еще долго ворочаюсь под одеялом, едва не поскуливая от удовольствия. В последнее время мне очень остро не хватало вот такого спокойного утра, когда тепло, мягко, ничего не болит и еще долго никуда не надо вставать. Как только выписался из больницы, сразу начались разъезды по родственникам с бессонными ночами от качки в поезде и ранними подъемами по приезде, а сейчас абсолютно бесполезные уроки, на которые все равно приходится вставать чуть свет по будильнику. Обычно просыпаюсь как раз под его трезвон, в полубессознательном состоянии плетусь в душевые и привожу себя в чувства ледяной водой.

     Сегодня все гораздо спокойнее и приятнее. Где-то полчаса провалялся под одеялом, в который раз мысленно благодаря Вадима за чудо-средство, с которым все отлично зажило и больше не беспокоит адским жжением. После без спешки встал, умылся, собрал портфель и наконец смог надеть на занятия футболку и не париться в толстовке, скрывая свои раны. Еще осталась парочка особенно глубоких царапин, но это сущие мелочи — никто и внимания не обратит. Думаю даже засунуть свою гордость куда подальше и поблагодарить Вадима за помощь, но потом все-таки решаю не делать этого. А то чего доброго заключит, что я резко изменил свое мнение по поводу заботы и теперь меня можно вообще не слушать. Если уж решил, то нужно стоять на своем.

     Сейчас иду по коридору жилого этажа — адски медленно, потому что до сих пор не успел определиться, стоит ли ждать Вадима или же сделать вид, что вчерашняя ссора была действительно ссорой и я теперь глубоко обижен. Мои тяжелые метания прерывает звонкий оклик по имени и подлетевший вслед за ним Вадим, который так и норовит взять меня за руку. Не позволяю ему сделать это скорее от неожиданности, чем от реальной неприязни к такому контакту. Но Вадим понимает мой жест как-то по своему, так как сразу отстраняется и будто гаснет — другого слова и не подобрать: сразу на несколько градусов охлаждается его радость от встречи со мной и озорные искры в глазах пропадают без следа.

     — Я уж думал, тебя опять придется будить к завтраку, — делится причиной своего неоправданного веселья, и мое хорошее настроение будто стирают ластиком. Вот уж нет, не надо следить за тем, чтобы я ходил в столовую — я и сам с этим справлюсь. А если захочу, так и вовсе не пойду на завтрак, и он никак не сможет изменить мое решение. — Как давно мы вот так вместе не шли — прям как в старые-добрые, — вываливает на меня новое откровение и снова пытается взять за руку. При этом поправляет очки и пальцами зачесывает серебристую челку назад, чем с потрохами сдает свою нервозность.

     — Добрые… — усмехаюсь совсем без энтузиазма и даже в какой-то мере зло. Расцепляю наши руки, делая вид, что мне срочно нужно поправить съехавшую лямку портфеля, и не собираюсь жалеть Вадима только из-за его неуверенности в разговоре. Все правильно — он должен, просто обязан чувствовать стыд и бояться даже заикаться о когда-то светлых временах. Только по его вине все сломалось.

     — Ты все еще дуешься за вчерашнее? Макс, да ну хватит, правда. Нам вместе надо это отпустить, — заключает с уверенностью, на которую нет никакой реакции, кроме злости. Относится ко мне как к несмышленому ребенку, еще и так просто предлагает все забыть. Снова пытается взять меня за руку, и на этот раз я не вижу смысла себя сдерживать — откидываю его руку с такой силой, что он описывает приличный кульбит, прежде чем упасть плетью, а свою ладонь я и вовсе нахожу едва не на уровне лица — так высоко подкинул ее. Тут же сжимаю ее в кулак и убираю за спину, наверняка краснея за такой на первый взгляд необоснованный всплеск.

     — Не трогай меня. Увидят еще, — объясняюсь совершенно неубедительно, но надеюсь, что на него этот аргумент подействует. Вопреки ожиданиям, Вадим только сильно удивляется и едва не крутит пальцем у виска. Толкает дверь на лестницу, по обыкновению пропуская меня вперед, и только после этого отвечает:

     — Ты думаешь, я все еще чего-то боюсь? Ты говоришь, что я морально насиловал тебя все эти месяцы — и я не спорю, я действительно виноват. Вот только ты прямо сейчас делаешь то же самое! Не надо меня наказывать еще больше, — просит меня услышать, а когда я пытаюсь просто проигнорировать и сбежать вниз по лестнице без ответа, хватает меня за руку и тянет к себе. С силой, практически выжимая из легких весь воздух, обнимает меня со спины, сжимая кольцом рук вокруг торса.

     — Что ты делаешь? — только и могу просипеть, изо всех сил барахтаясь в его стальных тисках, бью и царапаю его руки, вот только никак — он сильнее. Паника волнами накатывает и я совсем теряю контроль над собой, сгибаясь пополам и отрывая ноги от земли, лишь бы он не выдержал и наконец отпустил, но это снова не помогает. — Пусти немедленно! — издаю вопль такой громкости, но которую вообще способен, и снова пытаюсь по одному разогнуть его пальцы — и то он не поддается, пока сам не решает, что с меня хватит.

     — Не надо от меня бегать, — предупреждает, наконец разжимая объятия и почти сразу оттесняет меня к стене, чтобы у меня не было ни единого шанса выбраться. — Ты ведешь себя хуже девчонки. Успокойся и давай поговорим. Что конкретно тебе не нравится? Что я хотел защитить тебя перед Данилой? Или что просил не реагировать так остро на попытки позаботиться о тебе? — не просто злится, а очень и очень сильно бесится, с силой надавливая мне предплечьем на ключицы. Красное от негодования лицо в десяти сантиметрах от моего, и я могу разглядеть все: и полыхающие холодным огнем глаза, и почти затянувшуюся сечку на губе, часть алой корки с которой уже сошло.

     — Вот не надо строить из себя самого святого! Пусти меня сейчас же! — снова вцепляюсь в его руку, чтобы оторвать ее и снова почувствовать себя свободно. Мне категорически не нравится вот такая его вспышка! Я не сделал и не сказал ничего такого, за что меня можно вот так прижать к стенке и требовать непонятно чего. А то он сам не знает, из-за чего я плохо к нему отношусь — привязанность и тепло еще нужно заслужить, и уж точно не тем, что вот так зажимать меня в углу.

     — Нет! — не вскрикивает, но говорит с таким напором, что у меня сердце мгновенно уходит в пятки. Не собираюсь поддаваться этому чувству — еще раз ударяю его по руке, которая камнем застыла на моих ключицах, угрожая едва не переломать тонкие косточки. Смотрю в его глаза, стараясь наставить на путь истинный, и еле выдерживаю его горящий совершенно мне непонятной эмоцией взгляд.

     Видимо, мое отчаяние и почти ненависть возымели эффект, так как меня тут же отпускают. От бессилия сползаю вдоль стены и сажусь на пол, скрещивая ноги и опуская портфель между ними. Еле дышу от шока и только трогаю свою шею так, словно меня кто-то душит. Скручиваюсь весь и не могу сбежать, хотя формально путь свободен. Вадим же, видимо, проникается сочувствием, опускаясь рядом со мной и переплетает пальцы с моей в панике прижавшейся к шее руке. Нет сил сопротивляться, меня всего просто трясет от ужаса.

     Он не имел никакого права так делать! Вроде не причинил боли, не кричал и не ругался, но так сильно надавил именно морально, что я, кажется, сломался. От одного взгляда и строгого тона, несправедливости и обиды. Второй рукой Вадим тянется в моему лицу, берет за подбородок и поглаживает щеку большим пальцем. Кусаю губы и резко отказываюсь от такой его ласки, просто сбрасывая руку. Вдыхаю глубоко и выдыхаю резко, еще и еще раз, лишь бы наконец собрать себя и перестать «размазывать сопли». Пока не плачу, но это пока. Пока Вадим рядом и просто не должен видеть, какой же я на самом деле слабый.

     Поднимаюсь на ноги спустя, наверное, добрые минут десять, все еще стараясь сохранять самообладание. Шатаюсь из-за того, что ноги адски затекли, и Вадим поддерживает меня за локоть и жмет к себе — в рамках приличия, без сильных объятий и в целом откровенных прикосновений, но переплетает пальцы с моими и подходит ближе. Усаживает меня на такие себе эмоциональные качели, когда сначала надавил до слома, а затем тепло приласкал, чтобы задобрить меня. Снова вырываюсь и, честно, не помню, что говорю ему (нечто вроде «отстань», возможно, менее цензурно), и наконец могу отвязаться от него. Снова иду завтрак один и снова хожу в обнимку с учебником во время всех уроков. Не отвечаю на сообщения Вадима и каждый раз неизменно посылаю любые его попытки помириться во время перемен.

     Думаю. Формально я должен его послать, потому что мы так договорились — он знал, на что шел. И суток не прошло, а все уже вот так ужасно. Он мне обещал, что больше не будет так делать! Обещал и не сдержал своего обещания, потому что… И вот тут я начал анализировать. Что вообще, блин, произошло? Что стало тем самым пусковым крючком, за который кто-то из нас зацепился? Кажется, что причина кроется даже не в сегодняшнем утре, так как я заранее был настроен враждебно. Наверное, все дело во вчерашнем разговоре, и да, Вадим опять вроде не сделал тогда ничего плохого. Если посмотреть на все со стороны, выкинув куда подальше все мои обиды, то все вполне смахивает на обычные взаимодействия пары, и только я истерю без причины. Но стоит добавить в это уравнение хоть одно воспоминание — и снова во всем виноват Вадим, своим лицемерием просто убивая меня.

     Надо как-то пересилить себя и сломать эту ситуацию, перестать скандалить на ровном месте и действительно, не только на словах дать Вадиму шанс. Только как? Это навсегда со мной, это невозможно стереть или просто отпустить, как советует Вадим. Может, я вообще зря согласился сделать попытку и любые наши отношения заведомо обречены на провал? И сейчас у меня всего два пути: либо оставить все как есть, снова игнорировать его и разойтись по разным углам; или изо всех сил наступить на себя и пойти мириться. Возможно, даже извиниться. Кусаю губы и весь внутренне сжимаюсь, чтобы только решиться снова подойти. Правильно говорит Олег — мне нравится чувствовать себя обиженным, а вот признавать свои ошибки и извиняться за них, даже когда и дураку понятно, кто из нас виноват во всех скандалах, никак не получается.

     К концу последнего урока почти затаптываю всю свою гордость и готовлюсь подойти к Вадиму извинениями. «Почти» — потому что он меня опережает. Первым останавливает меня за руку и взглядом почти умоляет задержаться в кабинете, чтобы поговорить. «Прости меня. Если сможешь, конечно, снова… Я правда не хотел тебя обидеть», — просит шепотом и видно, что хочет обнять, но не смеет, просто замирая в ожидании моего решения. Очень и очень сильно боится отказа, готов едва не в ноги падать за моим прощением, и я никак не могу встать в позу и отказать, потому что по-хорошему, вообще-то я во всем виноват. «Еще один, последний. Именно об этом я говорил, когда просил держать себя в руках», — включаю строгие интонации и, хоть самому противно от своей лжи, просто не могу так же извиниться в ответ. Мне гораздо удобнее чувствовать себя правым, мне нравится, что он с таким трепетом ко мне относится, и совсем не хочется увидеть его разочарование.

     Если я открою ему глаза на свою вину, если разрешу допустить даже мысль о том, что я тоже могу быть неправ и откровенно провоцировать его, то, кто знает, не начнет ли он использовать ту же риторику, что и Олег. Я не хочу слышать, что все это время самозабвенно играл жертву, лишь бы выставить Вадима в дурном свете и всегда на всех быть обиженным. Потому что если начать думать в таком ключе, только допустить мысль о том, что я всегда себя так вел и только сейчас осознал, насколько все это неправильно, то получается, что я сам себя довел до нервного срыва и кто бы ни был рядом со мной — хоть сама мать Тереза —, я бы все равно умудрился выставить виноватым другого человека… Получается, что я рожден такой истеричкой, и сам должен просить у Вадима прощения за то, что мотал ему нервы и склонил к «неправильной» ориентации.

     Но все не так! Нет и еще раз нет! Сам окидываю эту мысль, а Вадиму не даю даже намека на нее. Как бы по-королевски милостивым жестом разрешаю ему себя обнять, и слушаю бормотание о том, что такого больше никогда не повторится, и еще раз с силой прикусываю себе язык, чтобы не сознаться в том, что если во всем произошедшем и есть вина Вадима, то она совсем незначительна и уж точно меркнет на фоне моей необоснованной истерики. Давлю это в себе и играю подчеркнутую холодность, своим «посмотрим», ставя точку в его эмоциональном монологе. Все правильно, Вадим и должен извиняться, а я… а я в конце концов имею право после стольких месяцев моральных пыток один раз причинить боль Вадиму и не понести наказания за это. И даже сейчас мы еще не квиты.