Ich stell mir vor

Das du zu mir stehst

Und jeden meiner Wege

An meiner Seite gehst.

[Я представляю себе,

Что ты рядом

И что ты вместе со мной

Идешь всеми моими дорогами.]

— Привет, мам, — Максим неловко и криво улыбается. — Привет, пап. В общем-то, я живой, — и разводит руками слегка беспомощно.

После того, как всё закончилось, он сразу же выбил у упирающегося и ссылающегося на условия секретности (которые Максим и так уже нарушил) Странника устройство для связи. Позвонить с него не получилось бы, но записать видео — пожалуйста.

— Мне очень-очень жаль, что все эти месяцы вы считали меня мёртвым, — Максим опускает глаза. — Я сумел связаться с вами только сейчас. Произошла авария, и я не смог вступить в Контакт, чтобы собрать передатчик и отправить сигнал. А потом меня втянули… — Максим морщится, — нет, я сам втянулся в события и уже не мог и подумать о возвращении.

Секунду он балансирует между страхом, что мама станет волноваться ещё больше, и желанием открыто и откровенно всё рассказать.

— Здесь война была — между чужими, да и между своими тоже. Власть опять убивала тех, кто отличается, а они просто хотели жить и оттого так бессмысленно умирали… — Максим тяжело вздыхает и ногтём треплет заусенец на безымянном пальце. — Я потерял тех, кто стал мне близок. — Ставит блок на память. Не сейчас. — И я не уверен, что всё прекратилось… 

Вздох. Он подошёл к самой сложной части. Нужно подготовить их.

— Однажды я расскажу вам всё подробнее. Это такая долгая история, что хватит на несколько глав в мемуаре, — Максим улыбается. — Я очень-очень по вас скучаю и не могу дождаться, когда увижусь с вами. Но… 

Максим с трудом подавляет бесконтрольное желание снова опустить взгляд. Будь честным, будь смелым, говори прямо.

— В ближайшее время я не вернусь. Простите, — он поджимает губы. — Я остаюсь здесь. Так надо. Я наворотил дел, и теперь должен взять на себя ответственность и исправить, что могу, — Максим улыбается не совсем искренне. Знает, что в этот момент мать схватится за сердце, а отец за голову. — Я не один тут, я буду работать под руководством Рудольфа Сикорски, возможно вы о нём слышали. Можете посмотреть на это иначе и порадоваться, что я определился с профессией, — он смеётся.

Аппарат пищит, напоминая, что время для записи скоро закончится. Максим чешет затылок, думая, что он ещё не сказал.

— Мам, пап, люблю вас. Постараюсь отправлять записи как можно чаще, может, найду способ позвонить. Буду беречь себя, — напоследок снова улыбается. — Конец записи.

Максим откидывается на спинку стула и смотрит в потолок. Одной причиной для тревоги, месяцами сидевшей в подкорке, стало меньше. Весточка «жив, цел, орёл» через миллионы километров летит сейчас на Землю в широкую московскую квартиру к родителям, успевшим оплакать своего сына.

Правда вины, в которой он, погрузившись по уши, тонул и захлёбывался, отчерпнуть он не сумел ни капли. У родителей, как только узнают, что он выжил, появится новый повод для переживаний. А впереди — ещё столько работы… 

За спиной раздаётся искусственный кашель. Повернув голову, Максим видит Странника, без эмоций глядящего на него.

— У тебя есть, где жить, или мне ещё и жильё тебе искать? — спрашивает он со скрытой издёвкой.

— Есть, наверное. Я спрошу сначала, пустят ли, и если что обращусь к вам, — Максим улыбается с напускной невинностью (чтобы позлить? может быть).

Странник — или лучше его теперь звать по имени, Рудольфом? — кивает. Знает, у кого Максим спрашивать будет. Всё знает, хитрый чёрт.

— Удачи, — он склоняет голову и выходит из комнаты.

— Ещё бы, — обречённо бормочет Максим. Ему удача очень нужна сейчас — а ещё нужнее была раньше.

—

Была у Максима ещё одна причина остаться, которую он не назвал родителям: он успел породниться с этим миром. Может, когда пообещал научить их жить, может, когда кровь его от семи пулевых ранений питала саракшскую выжженную почву, чтобы через два часа она поросла цветами и травой, а может, во время одной из ночных посиделок с Гаем, Радой и дядюшкой Кааном на общей укутанной уютно-золотым светом кухне, когда все они смеялись над какой-то глупой максимовой историей… 

…Об этом никто не говорил, но в квартире стало пусто. Конечно, Рада и Каан снова приютили в своём углу Максима на неопределенный срок. Странник, несколько раз заезжавший за Максимом, предложил им переехать в лучшую квартиру в центре, однако Каан счёл это за оскорбление (и ещё несколько вечеров вспоминал, сотрясая воздух), а Рада вежливо отказалась. Тогда Странник поступил иначе, подобное предложение получили все их соседи, и через несколько дней коммунальная квартира осталась только за семьёй Гаал. И Максимом.

Без Гая было пусто, и ни споры с Кааном, у которого после революции (как и у всех прочих) перевернулась картина мира, ни максимовы песни под гитару (Рада уже почти научилась подпевать по-русски) не могли заполнить эту пустоту. Каждый из них учился жить по-новому, и Максим не имел права чувствовать, будто у него отняли больше остальных, потому что он по-старому почти и не жил.

А Гай всегда тенью был рядом: улыбался с фотокарточки, которую Рада не стала убирать, подразумевался в каждом разговоре, сощурившись, мелькал в отколотом крае кружки, виделся в аккуратно, по-армейски сложенных майках в шкафу (Максиму они были бы малы, но никто их не выбрасывал), и даже ветер, ворвавшийся в кухонное окно, подняв штору, будто бы шептал признания. Казалось, стоит закрыть глаза, забыть о том, что ты знаешь, сказать что-нибудь, даже глупость какую — и обязательно получишь ответ. Максим не стал проверять.

Максим боялся, что Рада его возненавидит. Что будет винить, и ненависти в ней однажды скопится так много, что она прогонит его, накричав. Он был к этому почти готов.

Но Рада не ненавидит его. Ей мучительно тяжело, так, что, сколько слова не подбирай, чувства не влезут в их оболочку, колючими иглами разорвут её, порезав руки до крови. Одной ночью Максим слышит тихие всхлипы из соседней комнаты — такие, будто человек рассчитывает остаться неуслышанным — затем всхлипы становятся чаще, громче, пока к ним не добавляются глухие удары в стену. Его первое желание — подскочить и броситься к Раде, но тут же он понимает, что сейчас нужно оставить её одну. Она из тех людей, что момент наивысшей скорби переносят в одиночку.

Они говорят. Рада рассказывает, каким невыносимым был её младший братец в детстве, как постоянно прибегал с разбитыми локтями и коленями, но плакал, лишь когда мальчишки во дворе снова разоряли птичье гнездо или мучали больную кошку. Как стало тяжело после смерти матери, когда на плечи Рады легла вся ответственность за Гая, и что без помощи дяди они бы не протянули. Забывшись, смеётся, рассказывая, что в алфавитном порядке могла бы перечислить причины для драки Гая-подростка.

За их спинами на балконе незримо сидит третий, улыбается, посмеивается, возмущается и возражает. Своим присутствием замыкает разговор на себе.

— А помнишь тот вечер, когда мы танцевали, а потом ты пел под гитару свои песни, я особенно запомнила ту… про звезду по имени Слонце… странно, что ты её больше не пел. — В глазах Рады — ночные огни. В глазах Рады — скрытая тоска.

— Солнце, — поправляет Максим. Конечно, он помнит, это был вечер, когда его расстреляли, и всё полетело в тартарары. — Она стала слишком подходить к моменту, и потом мне не хотелось её вспоминать.

Рада невесело улыбается.

— Рад, почему ты до сих пор не оставила работу в баре и не поступила в институт? — Максим знает, что она не захочет об этом говорить, но поговорить нужно. — Ты же хотела учиться, и тебе не нужно содержать всех, Странник платит мне достаточно и даже больше…

— Максим, — прерывает она его. — Ты делаешь это только потому, что чувствуешь вину?

Максим молчит. Правда думает над этим.

— Нет, Радость моя, не поэтому. Не только поэтому. Я делаю это, потому что забочусь о тебе. Ты можешь принять мою заботу? — спрашивает, склонив голову.

— Зачем тебе это? — заняв оборону, нахмурив брови, Рада мрачно ждёт ответа. Максим молчит. — Зачем мы тебе теперь? Ты остался, чтобы решать судьбы мира — так и решай их, что тебя держит здесь, кроме вины? — выдохшись, высказав всё, что мучало, смотрит исподлобья, так напоминая сейчас своего брата.

— Рада, это очень сложный вопрос, — качает головой Максим. — Почему люди любят? Я не знаю. Вы были добры ко мне, и я тоже старался быть добрым. Но на этом не может всё замыкаться, я не могу сказать, почему я так привязался к вам и полюбил, почему вы стали мне второй семьёй… — он говорит это мягко, надеясь, что Рада поймёт. Даже земляне с желанием всё рационализировать не смогли найти логику в привязанности.

— Хорошо, — Рада выдыхает и прикрывает глаза. — Можно ещё один вопрос?

Максим кивает. Опомнившись, дублирует звуком.

— Скажи мне, только честно. Ты любил его?

Максим замирает. Сердце, полыхнув последний раз, кажется, тоже. Будь честным, будь смелым, говори прямо.

— Люблю.

Рада молчит, глядя куда-то мимо него. Уточняет:

— Не как брата?

— Не как брата, — утвердительно повторяет Максим.

Рада не открывает глаз, откидывает голову назад и опирается спиной на балконную дверь.

— А он тебе говорил?.. 

— Говорил.

Через несколько секунд молчания она откликается:

— Если так, то хорошо. Однажды, когда он был ещё курсантом, его поймали с парнем и обоих чуть не отчислили, всё обошлось только потому, что не хотели скандал поднимать. После этого он замкнулся надолго и с парнями, кажется, дела больше не имел. — Рада рассказывает, даже не стараясь добавить в голос эмоций. — Хорошо, что он сказал, и вы хоть недолго были счастливы.

Максим не рассказывает, как всё было на самом деле. Чтобы рассказать, придётся сердце вырвать, а его подруге не нужны кровавые ошмётки повсюду.

— Жалко, что у вас так, — вместо этого говорит он. — Когда-то на Земле тоже запрещали любить, но, к счастью, человечество пошло по верному пути.

— Иногда я завидую человечеству, — признаётся Рада. — То, как ты о них… о вас рассказываешь… Мне кажется, однажды я была влюблена в девушку, но задумалась я об этом только после истории с Гаем… и, получается, это ещё один факт, который я так долго о себе не знала.

— Однажды Саракш станет лучше, — обещает Максим. — Вы сделаете его лучше.

Рада кивает. Сердце Максима окончательно успокаивается, легче становится оттого, что они свернули с темы, которую поднять было необходимо, но с такой неловкой и болезненно трепещущей.

— А вообще я всё понять не могу, как, массаракш, устроен ваш мир. Чем больше вопросов Страннику задаю, чем больше ответов получаю, тем меньше понимаю, — признаётся Максим, чтобы окончательно сменить предмет разговора.

— А так и устроен, — ему кажется, или Рада ухмыляется? — наизнанку*.

— Ну правда, Рад. Как ваши вообще додумались до излучения, почему стали выдавать башни за средства ПВО, когда у вас в стране полтора самолёта, а у соседей, похоже, с авиацией не лучше, и почему все поверили — я понимаю, излучение, но это ведь кажется таким очевидным… — Максим едва удерживается, чтобы не всплеснуть руками.

Рада смотрит на него с немым укором: мол, с такими рассуждениями не ко мне, а к дядюшке.

— И ещё понять не могу, — не сумев остановиться, продолжает он. — Почему излучение действовало на всех вас с разной силой? Кто-то безоговорочно подчинялся, у кого-то всё равно возникали сомнения… Наши изучили бы это, если бы я не взорвал Центр… ну, и если бы это не было неэтично, конечно. — Рада, не перебивая, спокойно смотрит на него. — И почему, например, на тебя излучение действовало не так сильно, как на… других?.. 

Максим и сам тут же понимает, что завёл разговор не туда. Сознание сразу атакуют мысли: а что если Гай был бы как Рада, не так подвержен излучению, спасло бы это его в той битве, сумел бы он выжить, лучше себя контролируя?.. 

Больно.

Максим приемлемо функционирует и даже живёт до тех пор, пока ржавыми иглами в него не впивается воспоминание, как он прикрывал от взрыва тело Гая, в котором жизни уже не осталось ни капли.

— Извини, зря я, — выдыхает он и опирается на балконную стену рядом с Радой.

— Максим, — говорит она вкрадчиво, положив руку ему на плечо. — Я понимаю. Я, как никто другой, понимаю. Ты был рядом, видел много, и у тебя больше поводов для «а что если», но и мне до безумия тяжело принять, что ни-че-го уже не изменить. Я не готова это принять. Мне всё кажется, что он где-то рядом, вот сейчас заглянет к нам и спросит, чего это мы засиделись допоздна, — заканчивает Рада невесёлым смешком.

— Мне так его не хватает, — бормочет Максим и смотрит на небо, где, как и всегда, и звёзды, и спутник скрыты за тучами.

— Я ещё не настолько знаю русский, — отзывается Рада.

— Прости. — Руку с плеча она не убрала, поэтому Максим кладёт голову сначала на неё, а затем, поёрзав, пододвигается ближе и склоняется на плечо Рады. — Я сказал, что мне его не хватает.

Они молчат.

— Скажи, — говорит Максим, глядя на то, как медленно движутся тучи, расползаясь завихрениями, — во что вы верите? Что происходит с человеком после смерти?

На Земле признаться, что ты верующий, было не то что стыдно, скорее, неловко. Религии, конечно, не исчезли так просто, но все ведь они выросли из страха смерти, а умирать не страшно, если знаешь, что жил не зря. А на Земле зря не живут. Но это всё не к месту, Максиму нужно знать, во что верят они, во что верил Гай.

— В последние годы или даже десятилетия, — медленно начинает Рада, — от верований почти ничего не осталось, разбилось, расколовшись на осколки суеверий. Сам понимаешь, властям нужна была лишь вера в Огненных творцов.

Максим издает что-то вроде «угу», скрывая разочарование.

— Но наша бабушка рассказывала, что после смерти души, — слово было другим и значило наверняка не совсем то же самое, — карабкаются по стенам мира наверх, и если при жизни они были достаточно сильны и честны, то, окрылённые, достигают газового шара. А затем, став его частью, с лучами пробиваются через тучи и смотрят на мир, — подождав, добавляет: — Гай верил в это.

— Значит, он и правда рядом с нами, — отвечает Максим. — Смеётся над всеми нашими глупостями и пылинками нос щекочет.

— Правда с нами, — шёпотом подтверждает Рада.

— Ладно, Радость моя, — говорит Максим, убрав голову с её плеча и поднимаясь на ноги. — Сыграю я «Звезду», если дядя нас спать не погонит.

Рада улыбается, а Максим, принеся из комнаты гитару, снова садится рядом, и они начинают в два голоса:

— Белый снег, серый лёд…