Бешеный прыгает в болото, — и все, помер голубчик; колыхается, успокаиваясь, зелёная тина, смыкаются в ряд расползшиеся кочки, и равнодушно застывает мутная вода, только Жилин не уходит. Так и стоит, так и ждет, пока глаза не кусает усталость колючими слезами.

Опускается ночь, зажигается первая низкая звезда и тонкая луна бросает холодный отблеск на мертвый лес, — проходит уйма времени, но оранжевая каска так и не мелькает за деревьями; и не всплывает на болотную поверхность.

Игорь снова растворяется в таёжной глуши, и полковник знает, что место, где Бешеный прячется — не то, где бы он хотел побывать.

Когда Игорь приходит, — в участок ли, пьяный в усмерть, или стучится в обитые войлочными панелями двери, — он всегда пахнет, как хвоя и что-то неживое.

Второй запах достаточно сильный, чтобы перебить и грязь, и пот, и скипидар — он жуткий до того, что ползут мурашки между позвонками, и полковник немедленно командует, чтобы Игорь принял душ. Он говорит это мягко, аккуратно беря грязное лицо в собственные ладони, и заглядывает в яркие глаза, изредка словно бы затянутые молочными бельмами.

Взгляд, который порой можно различить с рыночной полки, где на тебя безразлично глядит старая, давно уже словленная рыбешка с пожелтевшими жабрами.

Еще Игорь всегда приносит на себе засохшие сосновые иголки, птичий помет и мох — натуральный, зеленый мох, порой прорастающий из чашки, из которой он пьет.

Иногда он заявляется на порог мокрый до нитки, и как его не суши, какими полотенцами не кутай и как его не обогревай, — как не обнимай, как не засовывай в задубевшие пальцы пивной бокал, — он так и останется заливать тонкими каплями дорогой узбекский ковер, с влажными волосами, ниспадающими на лоб, и дрожащими синими губами.

Больше всего полковник не любит, когда Игорь приходит с пустыми скипидарными бутылками. Когда он пьяный больше, чем обычно, — словно бы это вообще возможно, — то повторяет, словно заклинание, только одно слово.

Да и не слово вовсе, а имя — его, Жилина, имя, Серега, а Серега, ты почему за мной не пришел, а я сам явился, Серега, Серега, где ты, и где число, почему я всегда один — и почему, Серега, я каждый раз просыпаюсь на берегу реки, когда засыпаю в твоей постели.

И если его не обнять, не притянуть к себе крепко-крепко, сцепляя руки в замок на его острой спине, он так и будет шептать страшные слова, забившись в белую раковину ванной, пока с закрытого душа не польётся неожиданно зеленая вода; он не успокоится, пока не будет уверен, что сегодня, сегодня все будет по-другому, — что сегодня полковник будет держать его, своего бешеного, надежно и сильно, и никакая дрянная сила не утянет его на болотное дно.

...Через месяц Игорь отыскивается в лисьей норе, и Жилин даже не думает спрашивать, почему и зачем. Он давно разучился; и даже запах, которой он наконец-то узнал, второй зловонный аромат, который он крепко ненавидит, не режет нос ни подозрениями, ни вопросами.

Он слишком соскучился.

Не дури.

И одеяло теплое.

Ну не уходи.

А Игорь не узнает, уходит все дальше и дальше, слепыми руками шарится по колосьями и полевым цветам, и те обращаются в воду — он часто никого не узнает, пока губы немо повторяют одно и то же слово.

Привычное, которое царапается, как металл холодной ручки двери хранилища, где спрятана очень короткая и важная справка.

И.Н. Катамаранов. Пропал без вести.  (Очередной пьянчуга-строитель, — добавляет желтая записка предшественника, — наверняка утонул.)

И зайдя достаточно далеко в сухое поле, полковнику приходится стянуть фуражку и робко произнести: «Да это же я, Серега».

И наплевать, что Игорь не совсем человек, а он, Жилин, не тот Сергей — это все неважно, когда его бешеный тычется в плечо и вжимается пальцами в спину до того сильно, что вот-вот прорвется сквозь ткань и прямо в сердце.

Если оно единственное, что может его согреть, то так ему и быть.