Пеко не плачет, потому что плакать нельзя и неправильно, потому что она сильная и выдержит все тренировки, которым подвергнет её мастер — иначе в этом доме ей не место. Поэтому она угрюмо супится, поджимает губы и терпит. Терпела всегда и будет терпеть дальше — так положено. Даже самый маленький синай из имеющихся слишком тяжёл для неё, но Пеко твёрдо держит его своими детскими руками, и они всё больше крепнут с каждой тренировкой. Синяки на её теле не сходят ни на день, ей больно ходить, сидеть и иногда даже просто стоять — натруженные мышцы ноют и тянут, но Пеко знает: уже завтра она будет чуточку сильней, и это знание ведёт её дальше.

У юного господина настолько яркая солнечная улыбка, что у Пеко иногда даже щиплет глаза; она тайно наблюдает за ним с порога додзё, когда мастер разрешает сделать перерыв, и пристыженно отворачивается, стоит их взглядам пересечься. Но господин всегда ловит этот взгляд — хватает её за рукав или руку, тянет к себе, упрашивая и почти умоляя наконец с ними поиграть, всё равно ведь свободна, ну хоть разочек, пожалуйста, — юная госпожа Нацуми энергично кивает из-за его спины. У Пеко болят мышцы и нет совершенно никаких сил, она вырывается и молчаливо возвращается в додзё, с тихим шорохом закрывая за собой сёдзи.

Ей страшно, ей неловко и почему-то очень-очень тепло. Мастер говорит, что она обязана защищать господина, но ни в коем случае не играть и не общаться с ним как с равным, не улыбаться в ответ, даже если господин сам будет одаривать её самой яркой на свете улыбкой, потому что сейчас она никто. Даже ещё не оружие. Но когда она вырастет, то всегда-всегда будет рядом с ним, так что сейчас тренировки намного важнее и отвлекаться нельзя.

Юный господин подкарауливает её однажды возле выхода, вцепляется так крепко в руку, чтобы Пеко уж точно никуда не убежала, что она даже замирает от удивления. У него волнение в глазах и маленький цветок в другой руке, она не понимает, как это связано, но молчит — говорить первой ей запрещено, иначе мастер узнает и выпорет.

— Мама сказала, что дарить тебе ничего нельзя, — говорит наконец-то он, и только через несколько секунд Пеко осознаёт: у неё сегодня день рождения, который никогда на самом деле не отмечался. — Но так можно, наверное?

Пеко не знает, кто ему рассказал, откуда он сорвал этот цветок и зачем вообще всё это сделал, если понимает, что нельзя; но его рука осторожно вплетает стебель ей в косичку рядом с ленточкой, словно это самый драгоценный на свете кандзаши. Вообще-то ей уже можно говорить и нужно как-то отреагировать, но Пеко не знает как, потому что ей не говорили, что делать в таких случаях, потому что сама она хочет обнять его и сплести ему в ответ венок — сама научилась — но мастер…

— С днём рождения, Пеко, — и его широкая солнечная улыбка заставляет её сердце затрепетать. Проявлять к ней хоть какое-то внимание, узнавать о празднике, дарить свою улыбку ему ведь на самом деле не нужно — незачем, но всё равно почему-то… Господин убирает руку, подхватив напоследок косичку. — Тебе очень идёт.

Пеко краснеет, опускает взгляд на землю, нервно теребя пальцами рукав юкаты, и тянет тихое короткое:

— Спасибо.

Ей нельзя улыбаться — но очень хочется; улыбнуться так же, как господин, и своей улыбкой показать, как сильно она на самом деле рада. Но Пеко не может, она только хватает уже его рукав и спрашивает шёпотом, чтобы никто не подслушал и не донёс:

— Поиграть… ещё можно?

Улыбка на лице юного господина расходится ещё сильнее — ему поноситься по резиденции только в радость; он крепко хватает Пеко за руку и мчится на поиски сестры.

Боль и усталость впервые отходят на второй план.

*** 

Пеко смотрит на спокойный блестящий под солнцем океан; не то чтобы у них на острове больше не было развлечений, но её тело ещё не до конца восстановилось и позволяет разве что короткие прогулки до пляжа, на сильные физические нагрузки она не способна. И у океана лучше прочищается голова — приходят в порядок разрозненные мысли и спутанные воспоминания, отделяется реальность от выдумки и выстраивается цепочка понимания. Пеко любит тишину, медитацию и Фуюхико — они на удивление прекрасно совмещаются, потому что он всегда рядом в молчаливой поддержке, потому что после получаса тишины в своих мыслях она всегда может обратиться к нему, когда не понимает, где была правда, а где — программа нового мира. Между ними двумя ни сантиметра свободного пространства, они соприкасаются плечами и иногда переплетают пальцы, когда мысли заводят в такие глубины, что только родные руки могут вытащить.

— Цветок в волосах на день рождения, — говорит она, хотя очень боится наткнуться на непонимающий взгляд и жёсткое опровержение — это воспоминание одно из самых ярких и лучших в её памяти, окажись оно в самом деле выдумкой…

Фуюхико без слов отодвигается (и на это мгновение её сердце замирает), наклоняется куда-то в траву и срывает маленький белый цветок, какой-то почти бурьян, совсем не чета тому из её воспоминаний. Но когда он вплетает тоненький стебелёк ей в косу, улыбаясь так ярко, как сияющее над их головами южное солнце, касается почти невесомо пальцами щеки и повторяет, словно вытащенное из её памяти:

— Тебе очень идёт.

…Пеко облегчённо выдыхает и отвечает уже ему в плечо с дрожащей едва заметной улыбкой:

— Спасибо.

Фуюхико целует её в висок — Пеко прижимается сильнее, восполняя пробел за все годы отчуждения; им ещё слишком многое нужно вспомнить и разобрать, но пока этот цветок, воспоминания и спокойный океан реальны, им этого достаточно.