Кузурю заходит в комнату как раз под громкий, несдерживаемый зевок Соды, и коротко ему кивает — замена пришла, можешь уходить; тот вскакивает со своего кресла перед мониторами и радостно хлопает его по плечу, прежде чем ещё и громко хлопнуть за собой дверью. Такому гиперактивному человеку наверняка было физически тяжело находиться несколько часов в тесной комнатушке без дела (хотя ящики с его инструментами уже начали перебираться в дальний угол), и Кузурю с радостью взял бы на себя его часы, но Хината запрещает им оставаться одним слишком долго.

Он фыркает, проверяя экраны компьютеров (не то чтобы он много понимал, но смог бы рассмотреть сообщение об ошибке и позвать этого ёбаного мистера гения), и пытается вспомнить, с каких пор вообще позволяет кому-то собой командовать. 

Вслед за мониторами Кузурю проверяет капсулы, обходит одну за другой все десять, как будто чьё-то пробуждение Сода до него мог не заметить; и опускается на пол, привалившись спиной на одну с них — его обиталище на ближайшие несколько часов. Они дежурят у капсул по очереди, чтобы ни на минуту не оставить их без присмотра и, когда кто-то наконец очнётся, протянуть руку помощи и поддержать.

И вообще-то Хината реально прав со своими запретами — их память слишком нестабильна, слишком хаотична и уязвима; их больше не одолевает отчаяние — то самое, на несколько лет забравшее и уничтожившее их жизни, но память о нём и обо всех совершённых преступлениях вцепляется когтями и вгрызается зубами, тянет за собой обратно на дно. Думать о нём нельзя, не думать — не получается, и одиночество только подстёгивает погружаться в собственное сознание. Кузурю практически завидует тем, кто сейчас проходит свою собственную программу реабилитации, созданную одной из миллиона способностей Хинаты; у них такой роскоши нет, они выкарабкиваются самостоятельно, смиряются и своими зубами перегрызают связь с прошлым, постепенно, шаг за шагом избавляются от пережитого ужаса и оставленного на душе отпечатка.

Кузурю прокручивает в голове и высчитывает своих с Пеко жертв, как нормальные люди считают овечек перед сном, но сбивается на второй тысяче, забыв, посчитал он обе палаты японского парламента или только какую-то одну из них, и мысленно извиняется перед каждым; груз на плечах и затянутая на шее петля как будто слегка ослабляются. Это его искупление — Кузурю не знает их имён и не помнит лиц, но ощущает кровь на своих руках и слышит крики в голове, и всё, что он может теперь делать, чтобы избавиться от этих ощущений — это вымаливать прощение у мертвецов.

Пальцы бессознательно скребут по зашитому веку — гла́за Эношимы за ним нет уже давно, он вырвал его сразу после пробуждения, выскоблил собственными ногтями в приступе дикого ужаса, когда память обрушилась единым непреодолимым потоком; но отравляющий яд её отчаяния до сих пор просачивается в голову через эту рану. Кузурю помнит, скольких убил в борьбе за её труп, за право взять этот глаз, помнит разливающийся по телу и оседающий в паху сумасшедший экстаз, когда вставлял его в свою пустую глазницу; помнит, как касался его, невидящего и бесполезного, но такого до одури желанного блядского глаза, и ощущал разливающееся по венам оргазмическое отчаяние. Кузурю обрабатывал его разными средствами, чтобы медленнее гнил, хранил на ночь в растворах и тщательно с любовью вытирал, прежде чем вставить обратно в глазницу; Кузурю впитывал с ним её отчаяние, захлёбывался им и проваливался ещё глубже.

Сейчас он почти жалеет, что не нажал на кнопку «повторить», чтобы никогда не выбираться из виртуального мира и не возвращать эти конченные воспоминания, и единственное, что удерживает его от полного сумасшествия — едва различимый силуэт за полупрозрачным стеклом стазис-капсулы. Он оттягивает удавку галстука — воспоминания перекрывают доступ к воздуху, душат и утягивают в чан, до краёв наполненный отчаянием, с головой — и прислоняется лбом к капсуле; стекло приятно холодит разгорячённую кожу и остужает мысли. Кузурю вздыхает — глубоко и жадно, словно вынырнув из-под толщи воды, под которой держался на последнем издыхании, скребёт ногтями по стеклу, сжимая руки в кулаки, и до боли в стиснутых зубах хочет его разбить — чтобы вытащить её оттуда поскорее. Но это бесполезно — Кузурю прекрасно знает, сделает этим только хуже, ей просто нужно время — им всем нужно время.

Проснись, молит он мысленно и отчаянно, потому что уже не в состоянии терпеть это всё в одиночку; не в состоянии жить без неё, прошу тебя, проснись.

Но Пеко на мольбы не отвечает.

Когда Овари приходит на смену — он не двигается с места, даже не заботясь о том, каким слабым и жалким выглядит, цепляющийся за капсулу как утопающий за спасательный круг; потому что Овари такая же, потому что Овари почти беззвучно всхлипывает, вжимаясь спиной в стенку капсулы и прижимая Мини-Нидая, каким-то невероятным образом собранного Содой из доступных говна и палок, к груди. Кузурю делает вид, что не замечает таких нехарактерных для неё слёз; она делает вид, что не замечает его постыдной слабости.

Уходить отсюда ему всё равно некуда и не хочется, потому что домом это место больше не ощущается — этот остров похож на виртуальный как дешёвая репродукция дорогостоящей картины, почти идентичен, только взгляд цепляется за незаметные с виду недостающие детали: отсутствие именных табличек на домиках в отеле, давно испорченные продукты в маркете и никаких животных на ферме. Еда магическим образом больше не появляется по утрам в ресторане, они готовят её из оставшихся пригодных продуктов по очереди с переменным успехом, очень остро в такие моменты ощущая нехватку Супер Повара. В их распоряжении всего один остров, в реальности расстояние между ними слишком велико и мостов нет, Кузурю выучил наизусть каждую тропинку и пальму, каждое малейшее отличие, и его тянуло блевать от этих видов каждый раз, когда он покидал комнату. В своём домике он иногда спал и пользовался ванной комнатой, в ресторане ел и всё оставшееся время проводил с Пеко.

Так что Кузурю одним из первых замечает, что они наконец просыпаются.

Над капсулой Самозванца Хината стоит около двадцати минут, словно точно зная, что он вот-вот должен очнуться; Кузурю периодически бросает на него заинтересованные взгляды, но про себя молится о том, чтобы очнулись они все сразу и одновременно. Когда единственная крышка наконец сдвигается, Хината улыбается и сжимает лежащую в нагрудном кармане заколку-кораблик.

После Ханамуры через день они окончательно уверяются, что пробуждение идёт в том же порядке, что и смерть, Кузурю окончательно переезжает под капсулу Пеко, боясь пропустить её скорое пробуждение, и чувствует себя безумно виноватым, когда первым, кого видит очнувшаяся следом Коизуми, оказывается он.

Пеко не просыпается ещё три дня после неё, и он почти успевает снова отчаяться. 

Пока на четвёртый день капсула наконец не пищит, отключая системы жизнеобеспечения, и крышка капсулы не съезжает в бок. Кузурю замирает на месте, боясь даже пошевелиться и вдохнуть, его сердце учащённо бьётся где-то в горле, заглушая собой все посторонние звуки.

Пеко делает первый шумный вдох, ставший для него в этот момент самым громким и желанным звуком на свете, глаза у неё подёрнуты дымкой, она часто моргает, глубоко испуганно дышит и вертит головой, силясь понять, где и зачем находится. Кузурю слишком хорошо понимает эти чувства и даёт ей время прийти в себя — хотя каждой клеточкой своего тела желает тут же схватить её в охапку и никогда не отпускать, но всё, что он себе сейчас может позволить, это впиваться в неё взглядом и осматривать каждый миллиметр её тела. Пеко выглядит старше, чем он её помнил — чем она была в виртуальной проекции, основанной на воспоминаниях трёхлетней давности, — и её отросшие неухоженные волосы частично скрывают испачканный засохшей кровью белый брючной костюм — как поймали, так и запихнули сюда, не обеспокоившись внешним видом. От этого вида Кузурю передёргивает: меньше всего на свете ему хочется видеть следы крови на её теле.

Затем она пытается приподняться, очень медленно и осторожно — но за проведённые в бездействии дни её мышцы слишком ослабли, и подключённые к телу провода и трубки не дают встать, и Пеко с шипением ложится обратно. Видеть её такой — слабой, уязвимой, потерянной, но, чёрт возьми, живой — так странно и неправильно; Кузурю делает несколько осторожных шагов к ней, чтобы не напугать резким шумом — Пеко поворачивает на него голову, и их взгляды пересекаются.

— Юный господин? — шепчет она слабо и хрипло, Кузурю в ответ усмехается; ему очень хочется сейчас рассердиться на это обращение, но злиться на неё никак не получается — только не сейчас.

— Я же просил, — он прерывается, шумно сглатывает, потому что собственный голос позорно дрожит и не слушается, — называть по имени.

Пеко на мгновение замирает, всматриваясь в его единственный глаз — и это мгновение кажется ему самым долгим в жизни; дольше, чем все годы, проведённые в отчаянии, дольше всех дней ожидания её пробуждения — одно мгновение, в которое он не знает, что делать и боится сделать что-то не то…

Но Пеко тянет к нему дрожащую руку — Кузурю перехватывает её легко и осторожно, как самое ценное в своей жизни сокровище.

— Фуюхико, — выдыхает она, и от звучания собственного имени по его позвоночнику пробегают мурашки и перехватывает дыхание — она впервые подчиняется и действительно произносит.

Кузурю опускается перед капсулой на колени, прижимает её руку к губам, оставляя на костяшках пальцев невесомые поцелуи, и впервые за последние годы открыто и счастливо улыбается — потому что Пеко наконец жива, и её слабая ответная улыбка — самое прекрасное, что он видел в своей жизни.