За окном очень светло; солнце, настоящее солнце, живущее вперёд, кажется инверсированным для людей, идущих назад. Он смотрит на него, на его растекающиеся с запада на восток лучи; на то, как они отражаются в окнах высотных домов и прыгают бликами на крышах катящихся задом наперёд машин. 

  Нил сидит на кресле, закинув ногу на ногу, (не)правильное солнце подчёркивает его (не)правильные черты лица. Он смотрит на него — красивого, мягкого, тёплого, маленького в этом огромном удобном кресле, с его остро выглядывающими из-под расстёгнутого ворота рубашки ключицами и худыми пальцами. В одной руке телефон, в другой — неизменно — до половины заполненный стакан. Можно поспорить на всё, что угодно, и выиграть — ничего безалкогольного там оказаться не может.  

  — Нервничаешь? — Нил, не отрываясь глазами от экрана, кивает в Его сторону.  

  — Нет, — говорит Он, опускает глаза себе на носки ботинок и прячет руки в карманы. 

  — А что тогда? — тихий щелчок, сопровождающий блокировку экрана телефона; и Нил поднимает на Него свои невозможные ясные глаза. 

  — Сколько времени мы проведём здесь? После завершения операции? Недели? Месяцы? — Он делает паузу, — годы?  

  Нил морщит нос, отпивает немного из стакана и наклоняет его, перекатывая жидкость по круглым стенкам. Он смотрит, как в ней плещется солнце. А потом — как оно гладит ниловские светлые, находящиеся в катастрофическом беспорядке пряди волос. 

  — Сколько потребуется, — говорит Нил, когда ловит Его глаза.  

  — Может потребоваться очень много. 

  — У нас есть время. 

  — Человеческая жизнь не длится вечно, — обрывает Он.  

  Нил хмурится — от солнца или от правды — и кивает.  

  — Не длится. Но мы тратим её с максимальной пользой.  

  Он (скорбно) улыбается одними углами губ и смотрит на Нила — такого красивого и уверенного в том, что они делают, делали и будут делать. 

  Это почти больно. Нил становится всё больше похож на того себя, с которым Он когда-то познакомился, и всё же — в том Ниле, в самую (для Него) первую их встречу, уверенности не было. Ни капли, ни грамма — только натянутая взволнованность и — теперь Он знает это, может считать её в картинках из своей памяти — нервозная паника. 

  — Хотелось бы верить, — говорит Он. 

  Они молчат немного, а потом Нил становится таким серьёзным, таким искренним, что Он тут же напрягается ещё до того, как Нил успевает что-то сказать.  

  Но когда говорит — о, лучше бы он молчал. 

  — Знаешь, — Нил выдыхает, смотрит на Него снизу вверх, через неряшливо упавшие на глаза пряди светлой чёлки, и выдаёт свои дурацкие, непонятно с чего решившие улечься на язык слова: — я бы потратил всю жизнь на тебя. Если потребовалось бы. 

  Это бы звучало почти как приговор — если бы действительно им не было.  

  И удар от него, глухой, но не менее болезненный от этого, чувствуется физически, сжимает грудную клетку со страшной силой. Можно услышать, как трещат рёбра под его натиском и как на мгновение сердце в панике замирает, сталкиваясь со встречной ударной волной. 

  Он глотает это, пропускает через всего себя и говорит: 

  — Я знаю, — быстро, отрывисто, почти несерьёзно. Прошу тебя, скажи всё, что угодно, но только не это. Пожалуйста, давай обсуждать всё на свете, только не твою смерть. Ради всего святого. 

  Нил замечает и — он знает, конечно он знает Его лучше всех на свете, читает как раскрытую книгу, но он не знает всего; того, что произошло и что произойдёт, и поэтому — говорит снова: 

  — Нет. Я действительно умер бы за тебя. 

  Он поджимает губы и прикрывает глаза. Кивает: коротко и серьёзно. Нил не отводит взгляда, и под ним, под этим серо-золотым натиском, Он говорит (вкладывая своё ужасное, смердящее сердце Нилу прямо в его прекрасные, нежные руки): 

  — А я действительно это знаю.