Умирать — не страшно.
Я не боюсь смерти. Я боюсь боли, которую она приносит тем, кто скорбит по усопшим. Мне страшно смотреть на искаженные болью человеческие лица, на слезы, судорожно вытираемые платком. Мне страшно смотреть, как люди вереницей тянутся к открытому гробу, чтобы поцеловать усопшего в лоб, проводить его в этот последний путь.
Страшно смотреть, как ломаются сильные на похоронах. Крак — и нету силы. И два сорокалетних мужчины обнимаются, плача в сторонке и молча скорбя по общей матери, пока в крышку гроба забивают четыре больших гвоздя, навсегда скрывая чуть вспухшее бескровное лицо забальзамированной не сразу женщины, которая больше уже никогда не откроет глаз.
Она умерла во вторник, примерно в восемь часов вечера по московскому времени. Смерть мгновенна — сердце просто остановилось, а тело ничком повалилось на пол.
Я долго в это не верила.
Пока не увидишь, как Смерть приходит за человеком, как занавешивает зеркала в его доме, как связывает ему на груди руки, чтобы не расползались безвольно в разные стороны, как переодевает, как укладывает в обитый алым бархатом гроб... Пока не увидишь — не поймешь и не сможешь понять. Не каждый может понять цену такой потери даже после того, как прошел через подобное испытание.
– Все ведь будет хорошо, да? — я поправляю черный шарф, который повязала вместо платка, и поднимаю усталый взгляд на мать. Она вытирает мокрые щеки уже влажным от слез платком.
– Жизнь продолжается, — кивает она в ответ. — Честно.
Я отворачиваюсь и окидываю кладбище каким-то совершенно диким взглядом. Это второе кладбище нашего города, на первом уже не хоронят. Новому от силы четыре года, а оно уже разрослось до семи с лишним тысяч могил. Самый настоящий мертвый город, куда люди только прибывают и прибывают. Отсюда уже никто никуда не уходит. Все остаются здесь. Гниют в сырых, душных, обитым бархатом гробах со сложенными на груди руками.
– ...покой, Господи, душу усопшаго раба Твоего.
Свежие могилы уже просели, сухая земля рассыпается песком между пальцев.
Я стою у небольшого провала, в который только что опустили гроб.
У нашей усопшей лоб холодный — это даже сквозь ткань чувствуется. Да что там «у нашей» – все мертвецы холодные. Только мне почему-то упорно кажется, что все это — какой-то дурацкий розыгрыш, что сейчас мы приедем к ним домой, а она выйдет из спальни и поинтересуются:
«Кого это вы хоронить собрались, мои дорогие детки? Я еще поживу!»
Чудные мы все-таки. Вот что за существо человек? Сегодня не болел, а завтра умер. Это ее последние слова были перед тем, как родители уехали. Может, если бы они остались на чай, все было бы хорошо?..
По-прежнему в дрожь бросает.
Все тлен.
Я так заплакать хотела, когда гроб забрасывали землей. Я только тогда осознавать потихоньку начала, что ничего уже больше не будет как раньше. Никогда.
Дед бормочет что-то себе под нос словно умалишенный. Мама вытирает глаза платком, а отец — прямо рукавом. Никогда не видела, как он плачет. Как побитый зверь, тронешь рану — укусит.
А я не плачу. Только комок какой-то в горле стоит, я все вспоминаю, что она меня во вторник на чай приглашала. А я отказалась.
«Да ладно, ба! Я завтра зайду!»
А завтра-то теперь уже не будет. У нас теперь будет завтра разве что на том свете. И чай мы на том свете попьем. Печально, как ни крути. Только без слез, хоть глазные капли используй, чтобы все видели, что действительно плохо.
И как-то вот не особенно хочется верить в подобный бред. Не верить — непозволительно.
Могилу украсит гранитный памятник с большим черно-белым фото.
Все будет идти своим чередом. Теперь никто не будет забывать про православные праздники, потому что покойная была верующей.
Мама в поездке с кладбища на годовщину смерти свекрови ослабит узел шелковой ткани и стянет с головы черный платок. И они с отцом снова будут смеяться.
Зачем куда-то бежать, спешить? Зачем торопиться жить?
Мгновения счастья до невозможности коротки, тихую, почти музыкальную гармонию повседневной жизни рано или поздно обязательно разорвет резкая, горькая нота новой потери.
Смерть неизбежна. Все тлен.
Жизнь... продолжается.