Расставленные всюду свечи танцевали своим пламенем, порождая тени на полу. Огонь бросал блики на стены, отражаясь от переполненных яствами золотых чаш, стоящих у подножия трона Утера. Урожай этой осенью был дивно хорош, позволив людям собрать поистине божественную снедь — этого было более чем достаточно, чтобы отдать дань их покровителю. Сегодня его, Мерлина, присутствие, было здесь вовсе необязательным, но разве мог он устоять?

Год за годом вкушая эту благодать, разве мог он не преклонить вновь колени пред божеством, моля о милости?

Губы дрогнули, складываясь в блаженную улыбку, и пусть часть него боялась быть отверженной, он понимал, что риск стоит того. Это стоило даже смерти, коли возжелает Утер наказать его за дерзость. Мерлин выдохнул застоявшийся в груди воздух и взглянул вверх — туда, где золотыми искрами рассыпались блики света, порождая иллюзию звезд. Он смотрел на завораживающий танец, кожей чувствуя, как тени окружают его, уже почти не сдерживаемые угасающим огнем оплавившихся свечей. Они тянули к нему свои лапы, жаждали забрать в вечный холод Подземного царства, но не могли причинить ему вреда; не в этом священном месте. И поняв это, они отпрянули, ослепленные последней вспышкой затухающего огня. И Мерлин заговорил:

— О Утер, властвующий над миром, родитель и покровитель всех, прими сея дары, как подношение наше, как благодарность нашу тебе. О, снизойди, всеблагой, справедливый, пречистый, смилуйся и ниспошли в наши жизни благодать свою, — он шагнул вперед, и боле не удерживаемая тога скользнула вниз, к его ногам. — Прими сие тело в знак верности моей, в знак клятвы моей тебе на веки вечные, служителя твоего и почитателя.

Огонь свечей угас, оставляя Мерлина в кромешной тьме — ожидать участи или знака, или отсутствия его. Он зажмурился, чувствуя, как холод омывает его оголенное тело, вынуждая почти дрожать от прошивающей насквозь слабости. Мерлин коротко выдохнул,

— и вздрогнул, когда горячая рука обхватила его подбородок, поднимая голову выше. Он беспомощно застонал, подаваясь вперед, навстречу безжалостному поцелую снизошедшего до его молитвы Бога. Покорно раскрываясь под натиском властных губ, он чувствовал, как грудь разрывает быстро колотящееся сердце. Его переполняла радость и эйфория на грани агонии.

Сухая твердая ладонь скользнула по его лицу, очертила пальцами линию челюсти и вплела пальцы в волосы, сжимая почти до боли. Мерлин выдохнул, открывая глаза, встречаясь с горящим золотом взглядом своего господина, и улыбнулся. Опускаясь на колени, он не мог отвести глаз от знакомого лица, впитывая всем своим естеством каждую черточку, стремясь навеки сохранить его в памяти. Дрожащими руками расплел узел, удерживающий тогу на теле Утера, и лишь когда она соскользнула вниз, он опустил свой взгляд. Как и всегда, вид божественного тела вызвал в нем яростный отклик. Испещренная шрамами и рубцами кожа была далека до идеала юношеской красоты, но именно это и подкупало больше всего — такому Утеру Мерлин жаждал отдаваться, навеки сплетаясь с ним в танце тел, и раз за разом умирать в его объятиях.

Он обхватил руками горячую пульсирующую плоть своего господина и без раздумий насадился на нее ртом. Расслабил горло и на пробу сделал несколько движений, привыкая к заполненности и вкусу скользящей по языку кожи. Мгновения спустя, рука Утера вновь сжала его волосы, накручивая на ладонь всю их немалую длину, и надавила на голову, вынуждая взять глубже.

Мерлин застонал от ощущений, от боли в горящей огнем его собственной плоти, и подался вперед, с трудом, но вбирая в себя все без остатка. Не будь он уже на коленях, упал бы от силы, от могущества, что воплощал в себе Утер — ласково гладящий его по плечам одной рукой, и до боли сжимающий волосы во второй. Этот контраст едва не заставил Мерлина позорно излиться, вырвал из горла долгий стон мучительного наслаждения. Утер одобрительно выдохнул. И Мерлин продолжил двигаться, принимая в себя то, что позволил ему взять его господин. Захваченный процессом, он забывал обо всем, что терзало его душу, обнажал всего себя — не только тело, но и мысли, и чувства, отдаваясь во власть своего Бога.

Отстранив его от себя, Утер коротко кивнул на алтарь, и Мерлин пополз к каменному ложу, не в силах подняться с затекших колен. Челюсть болела и не желала сжиматься, как будто терзая своего хозяина за то, что он так рано окончил акт, как будто наказывая его за то, что был недостаточно расторопен в своих действиях. Мерлин принимал эту боль и этот упрек со смирением, надеясь лишь, что сможет искупить свою вину телом — более податливым, чем окостеневшая с возрастом челюсть.

Он лег на спину на холодный камень и развел ноги, открываясь перед взглядом Утера. Мерлин знал, что тот мог там увидеть — чистую и выбритую кожу, и сжатое, блестящее от масла колечко мышц. Утер скользнул ближе, становясь вплотную, и провел рукой по его бедру, поощрительно улыбаясь. Он проследил пальцами очертания плоти Мерлина, заставив его изогнуться от яркого и чистого удовольствия, разрядом молнии прошившего тело до кончиков пальцев.

Из горла вырвался невольный скулеж, когда горячий и твердый член Утера проник в него, даря ни с чем несравнимое наслаждение. Подаваясь навстречу тяжелым толчкам, Мерлин мог мечтать лишь о том, чтобы эта ночь никогда не кончалась, чтобы он навечно остался здесь, в крепких объятьях своего Бога.

Но эта молитва не будет услышана, как не будет и произнесена — едва ли он осмелился бы просить такое. Мерлин знал свое место, и был благодарен даже за такую малость: всего одна ночь в году, где каждая из них могла стать последней. Он понимал и принимал любой исход — ведь на то была воля Утера. И Мерлин будет здесь до тех пор, пока не перестанет быть нужным своему Богу.

Удовольствие становилось все острее, движения бедер Утера — все жестче, и Мерлин изогнулся до хруста, раскрываясь глубже. Тяжелое тело навалилось на него, горячая ладонь до боли сжала горло. Мерлин захрипел в исступлении, когда под натиском Утера он заскользил по камню, сдирая кожу о шершавую поверхность. Боль и удовольствие смешались между собой, и уже было невозможно отделить одно от другого. Перед глазами все плыло от выступивших на глаза слез, и Мерлин зажмурился, не позволяя себе беспокоить Бога своей слабостью. Он оперся о локти и двинулся навстречу движению Утера, вырвав из него первый за эту ночь стон — звук разлетелся по залу, эхом отдаваясь в ушах. Мерлин улыбнулся своей маленькой победе и продолжил свое движение, подстраиваясь под выбранный Утером ритм.

Минуты спустя его тело не выдержало, удовольствие утроилось на короткий миг, поглощая его разум, тело и душу, убивая и возрождая в неистовом наслаждении. Мерлин закричал от переполняющих ощущений и излился на собственный живот. Утер рассмеялся, подтягивая его ближе; не прерывая движения, он зачерпнул семя Мерлина и протянул руку вперед. Мерлин обхватил пальцы губами, очищая их, вылизывая языком со всех сторон. Они проникали то глубже, почти до основания ладони, то выскользали до ногтей, имитируя тот же ритм, в котором Утер брал его тело, и от одной этой мысли Мерлин почувствовал, как тугой узел возбуждения вновь вспыхивает внизу живота. Но подводило тело — слишком старое, на грани немощности, оно не было способно подарить ему новый оргазм так быстро.

Мерлин откинулся на камень и подхватил себя под колени, разводя ноги до боли в мышцах. Утер хрипло выдохнул ему на ухо, вновь наваливаясь сверху. Удовольствие почти ушло, лишь редкими вспышками прошивая его тело, но даже дискомфорт и боль Мерлин принимал со всепоглощающим наслаждением.

И взял бы все, что пожелал дать ему Утер.

Он почувствовал приближение конца за секунды до того, как горячее и влажное семя переполнило его изнутри. Застонав, Мерлин подался вперед, вбирая в себя все, не желая упускать ни мгновения этого чувства. Он всхлипнул, когда обмякшая плоть покинула его тело, оставив после себя всепоглощающую пустоту. Сухая горячая ладонь коротко погладила его по бедру, и ощущение чужого присутствия пропало за то короткое мгновение, пока он переводил дух. Мерлин остался лежать на холодном, скользком от его крови камне, пытаясь сдержать слезы от поселившегося в душе чувства потери.

Как и всегда, после ярчайшей вспышки чувств, его душа застыла. Одиночество и боль медленно затопляли сознание, вымещая из него все прочие эмоции, и прибывали до тех пор, пока вся его суть не оказалась переполнена ими. Мерлин чувствовал, как его чувства умирают, поддавшись этой тоске.

Когда он поднялся, темнота уже сменилась предрассветными сумерками, освещая зал: пустые золотые чаши, стоящие у ног статуи, и окропленный кровью алтарь. Мерлин осторожно подошел к своей тоге, стараясь не тревожить раны на спине, и медленно наклонился, подхватывая ее. Жар покидал его тело, оставляя один на один с холодными утренними ветрами.

В последний раз оглянувшись на храм, Мерлин прикрыл глаза, мысленно прощаясь со своим Богом. Он подхватил прислоненный к колонне посох, и медленно зашаркал по ступеням вниз — в город, где его ждут сытые после ночного пиршества младшие жрецы и жаждущие молебны прихожане. Где жизнь течет своим чередом, меняя и меняясь вместе с миром, ее окружающим.

Где никому нет дела до разбитого сердца старого одинокого Мерлина, отдавшего всю свою жизнь на безответное служение одному из самых равнодушных Богов.

Мерлин уходил по старой тропе, не оглядываясь назад, — он запирал в своем сердце боль и разочарование, на которые не имел права. Как делал это он каждый год, вот уже десять лет с тех самых пор, как первая засуха вынудила его предложить свою жизнь взамен обычных жертв.

Мерлин уходил жить своей жизнью — пустой и серой, какой может быть лишь жизнь старика, уже пережившего все, и лишь ждущего смерти. И только через год пустота отступит, наполняя его смыслом — коротким, но ярким, болезненным и необходимым.

И вновь — всего на одну ночь.