— Эйбл! Сейчас же поднимайся! 

Подрываюсь на койке, благо, над головой не верхний ярус, а тент. Быстрый взгляд на дедовы наручные часы — до смены еще час. 

— Вертолеты? — Спрыгиваю на дощатый пол. 

Лицом к лицу встаю с майором Халлиган. Брови сдвинуты, взгляд точно у готовой к броску кобры. В руке планшет, ворот майки слегка влажный, а отросшие темные корни волос слишком ярко выделяются на лбу. В лагере по-прежнему недостаток медикаментов. 

— Все гораздо серьезнее, Эйбл! Как ты можешь спать в такой момент?

Должен был приехать генерал? У майора Халлиган вернулся бзик на строгий распорядок дня? Краем глаза замечаю выглядывающих из-за приоткрытой двери палатки других сестер. 

— Простите, майор, я не понимаю о чем вы, — тяну настороженно. Больше всего напрягают девчонки. Бунт, заговор, меня выгоняют с позором? Слава Богу. 

— А надо бы. Ты едешь домой, дорогая! — Майор меняется в лице и разводит руки в стороны то ли для объятий, то ли будто представляя золотой кабриолет на автошоу. Под ее легкий смех в палатку врываются остальные сестры. 

Неважно, что хотела Халлиган, сестры обступают со всех сторон, и их объятья не оставляют и шанса дотянуться до планшета. Похоже, придется поверить ей на слово. Гогот над моим ступором оленя в свете фар и звонкие поздравления глушат даже мысли о баллах ротации. 

— Твой вертолет завтра утром, Эйбл, не проспи! — все такой же звонкий, но все еще непривычно веселый голос Маргарет Халлиган. 

Завтра. Кимпо — Сан-Франциско — Милдред.

Вечеринку закатили грандиозную. В столовой раздвинули столы, украсили получившийся зал плакатами «Проваливай домой», «Добро пожаловать отсюда» и «4077-й больше никогда», а еще самодельными гирляндами, оставшимися с прошлых проводов и черт его знает чем еще зато-цветастым. В огромной кастрюле пунш, а рядом с ней гигантский торт из порошковых молока и яиц, с которого всем точно достанется по куску. Белый с поздравлением из голубого крема, оттенка моря с классической открытки с пляжем и пальмой; оттенка, который видится в глазах Дженни, а воспоминаниями связан с Милдред. Отец Мулкахи и майор Винчестер спорят, какая музыка добьет старое пианино: барное бренчание или нудятина из консерватории. Человеческие ресурсы мобильного госпиталя 4077 рады любой возможности заняться чем-то кроме работы и попыток скрыться от душной жары. 

Но никто не переоделся в гражданское. Максимум — пара гавайских рубашек поверх форменных футболок. В хмелеющем грязно-зеленом мареве разыскать Дженни не так уж и просто. 

— Эй, Летти, — звучит из закатного полумрака рядом ржавым ножом по стеклу. Хочется разорвать сетку палаточного окошка и вытошнить весь выпитый подкрашенный под вино джин. — Что, никто тебя так еще не называл? 

— Только бабушка. У нее маразм, кстати. Твое здоровье, Дженни. — Приподнимаю бокал и делаю показательный глоток. 

— Какая ты злая. И не стыдно в собственный праздник-то? Ладно. У меня для тебя подарок есть, идем. 

Она хватает за руку и уводит из столовой. Никто этого не замечает за разговорами о доме. Со стороны пианино в два голоса льется: «Боже, Ма, я хочу домой». Недопитый стакан не успевает выпрыгнуть из руки на ближайший стол. 

В палатке сестер нет никого настолько, что на паре коек валяется неубранное чистое кружевное белье. Кто-то определенно готовился к свиданию. Бросаю взгляд на койку Дженни — девственно чиста и идеально заправлена. Из-под подозрительно объемной старой подушки короткие пальцы Дженни вытаскивают стопку перевязанных красной лентой писем. Моих писем. 

Вопросительно смотрю. Холодеющие пальцы сжимают стакан, пока Дженни садится на край койки и размещает мои письма на своих коленях. 

— Я вытащила их из твоего мешка. Извини. Но я сейчас все объясню. — Примирительно поднимает руки. 

— Попробуй. 

Замечаю между бежевой стопкой разноформатных конвертов и красным бантом самодельный другого оттенка. 

— Я не была уверена, что ты отдашь это все Милдред, — взгляд Дженни меняется с веселого на печально-ностальгичный, — но я считаю, что ты должна. Не волнуйся, я не читала ничего. Просто я знаю, что там ты настоящая. И что Милдред должна это увидеть, ведь ты же хотела знать, как ей рассказать о своих чувствах? Вот. И теперь у тебя нет выбора, ведь это подарок. 

— А сверху что? 

— Бантик. 

Вздыхает. Молчу. 

— Я тоже кое-что написала. Но это только для Милдред, так что не читай.

Ее взгляд уверенный, броском кобры впивающийся в мое желание надрать ей зад. 

— Ладно. 

Вечер не клеится. Разговор с Дженни не клеится. Пьянка не клеится. Ничего не клеится. Только Дженни все еще молча сидит на нижней койке напротив, а я лежу на своей верхней. Пачка писем с подкидышем и бантом замотана в тряпки и лежит в вещмешке. Хочется спать, но глаза не смыкаются даже после допитого подкрашенного пойла. 

Мы с Дженни застряли в месте, в котором не хотим быть, вдали от тех, кто нас любит, вместе с теми, кому на нас наплевать. Так это выглядит и так это ощущается. На самом деле, мы с ней застряли в глубине этого всего, в образовавшемся внутри каком-то извращении, созданном лишь для того, чтобы не воткнуть себе или кому-то еще скальпель в глаз. И дело даже не в том, что ни у кого из нас нет членов. Я люблю женщину, и для меня это нормально. Я предала любимую женщину, и привязалась к другой. И другая женщина привязалась ко мне. Стандартная интрижка даже для тех, кто не возвращает в пасть голодного тигра едва спасшихся из нее солдат. Проблема в том, что мы все еще думаем об этом.

Мы с Дженни застряли на противоположных двухъярусных койках из скрипа и боли в спине, а между нами — Тихий океан цвета глаз Милдред. Бесконечно-глубокая почти черная бездна чувств к женщине, которую мы обе никогда не видели. 

Милдред — Сан-Франциско — Кимпо. Лоретте Эйбл было двадцать шесть лет. Кимпо — Сан-Франциско — Милдред. Сестре Эйбл где-то между годом и двумя. 

Сколько лет назад перестала существовать та самая Милдред? Я никогда не задумывалась, что измениться могла и она. Ее письма такие же обезличенные, как и мои, ведь других в Корею просто не может дойти. Ведь другие могли уже не предназначаться мне. И пусть мои настоящие письма для Милдред, чувства все-таки ушли куда-то мимо.

К женщине, что своим состраданием смогла вынуть направленный в глаз скальпель из моей руки, что своей нуждой в понимании влюбилась в лесбиянку и прониклась к ее подружке.

— Значит, прощай. — Поворачиваю голову к Дженни. Медленно ведет ручкой по листу толстой тетради в клетку. Привычку записывать вообще все в этой стране обретает каждый, кто сумел перейти рубеж где-то в месяц по календарю.

— Прощай. — Ручка останавливается лишь на мгновение.

Видимо, больно ей так же как и мне. Видимо, тоже боится, что может снова случиться что-то неправильное. Неправильное. Снова смотрю в выцветшее полотно над головой. И глаза постепенно заволакивает темнотой океанской бездны. 

Рано утром между стопкой и бантом протискиваю еще одно письмо. У Милдред должен быть выбор. Она должна знать, что откровения не только мои. 

На вертолетной площадке людно. Все счастливые, кричат пожелания хорошо добраться и встретиться с семьей, просят передать приветы своим. На самом деле, ничего не слышно из-за шума лопастей, но это и неважно: слезы и смех не нуждаются в помощи, а придумать идеальное прощание я могу и сама. Моя парадная форма отражается в новом полированном пластике кабины старенького Bell-а, а Дженни провожать не пришла. Я не спрашивала, а она не говорила, будет ли у нее утром дежурство. Возможно, сейчас она в операционной, хотя все хирурги толпятся рядом. 

Громоздкая коричнево-серая Корея на высоте нескольких сотен ярдов. Куцая зелень, реки пропитавшей землю ржавчины и бескрайние минные поля с бездомными детишками на милитари-помойках. Я не буду ни по чему скучать в этом месте, но корейские слезы и коммунистское желание жить останутся в моем сердце навсегда. Холодными зимними ночами я буду кутаться в пуховые одеяла, а летом спасаться от жары свежим лимонадом и морем. Никакого войлока, никаких вееров. Прощай, грязно-зеленая Корея и родной госпиталь. Прощай, понимающая Дженни Бейкер, появившаяся так вовремя. 

Кимпо. Офицерский бар, где всем плевать кто ты, куда и откуда. Только прилетел и собираешься в отпуск, прощаешься с кошмаром или готовишься пасть жертвой коммунистического гостеприимства. И сейчас, перед самым финалом моей войны, становится страшнее всего. Мысли о тоске и доме растворяются точно спирт в крови, и вместо этого остается реальность последних корейских минут. 

Кем в итоге я возвращаюсь? Кто ступает на борт грузового самолета? Кто именно будет молиться о том, чтобы конкретно этот самолет не решили сбить корейцы над отражающими солнечные блики волнами? Сможет ли Лоретта оставить позади сестру Эйбл, и куда им обеим идти сначала? Стоило ли задавить идиотское чувство юмора и предупредить хотя бы родителей? Ответы я найду только, кажется, в океанской бездне. 

На борт ступаю я. Кем бы мне ни предстояло вернуться, я должна пережить удар ПВО и первый взгляд возлюбленной. Широкие ремни затягиваю покрепче. Если самолет взорвется, пусть я успею почувствовать воду. 

Все зависящее от меня уже пройдено. Рубеж Кимпо-Сан-Франциско сформирует из остатков меня настоящую личность. Самое время подготовиться к самому сложному.