Вещмешок падает на крыльцо, когда открывается дверь. Бледный подол с бирюзовыми рюшками украденной у прабабушки ночнушки дергается и замирает. Худые ноги в теплых ночных тапках не могут сдвинуться с места. Впрочем, я тоже не могу пошевелиться. Целую минуту мы не верим в происходящее.
Двадцать седьмого июля пятьдесят второго года в два часа после полуночи Милдред впервые бросилась мне на шею где-то вне дома. На крыльце, всего в полуфуте от дверей, но уже на улице. Этот день войдет в нашу историю.
— Почему ты не позвонила? — Ее тихий голос заглушает переполняющий страх оказаться не той Лореттой перед изменившейся Милдред.
— Хотела сделать сюрприз, — шепчу сквозь поцелуй в висок и осторожно касаюсь лопаток кожей огрубевших пальцев. А ведь я обещала ей больше не врать.
— Заходи скорее… — выдыхает и сжимает в объятьях сильнее. Думает ли она о том, как это выглядит со стороны?
Улыбка не сходит с лица Милдред, пока она пропускает меня в дом, указывает, куда поставить вещмешок, заводит на кухню и ставит на плиту чайник. Пока вытаскивает из холодильника пирожные и расставляет на столе свои любимые кофейные пары. Такие же прабабкины, как и целый шкаф ее бесформенных ночнушек, под одной из которых можно и так сильно хочется спрятаться под боком в одной постели.
— Мама спит. Она уже плоховато слышит, но все равно не будем шуметь. Ты голодна? У нас сегодня лазанья, еще осталось. Или я могу что-нибудь приготовить. Может …
— Милдред. Сядь, пожалуйста, — приглушенно смеюсь, все никак не в силах перестать на нее смотреть. И так хочется, чтобы она наконец остановилась и дала насладиться ее океанской бездной с трогательными бликами горящих настенных светильников.
Милдред, наконец, садится напротив. Передумывает, подтягивает стул поближе и берет за руку. Такая теплая и нежная кожа, совсем не как у Дженни. Отвожу взгляд в сторону.
— Я очень по тебе скучала, дорогая, — произносит так мягко и тихо, что от ее не менее бабкиного обращения сжимается сердце.
Дорогая. Дорогая Лоретта и не менее дорогая Милдред. Нет, она не могла поступить так же как я. На месте усидеть уже не получается — сердце стучит в горле, руки холодеют, а в голове клокочет жажда сознаться в преступлении против человека, но не человечности.
Поднимаюсь с места и под взволнованный взгляд спешу за свертком. При досмотре вещей мой мешок только потеребили за завязки.
— Лоретта? — обеспокоенно спрашивает, встречая у входа в кухню. Резко отворачивается и убегает к посвистывающему чайнику.
— У меня кое-что для тебя есть. — Подхожу к столу и ставлю сумку рядом. Сажусь на стул.
— Да? — Возвращается с чайником и кувшином холодного кофе.
— Это письма. Которые я писала все время там, и… Настоящие. — Растягиваю завязки и лезу в самую глубину, за ворох затертых шмоток и горсть личного барахла.
— Ого. Как здорово! У меня тоже такие есть, кстати, я сейчас принесу. Тоже тебе сразу отдам тогда.
Замираю. Взгляд бросается к небрежно поставленным чайнику с кувшином и дергается в спину убегающей Милдред. Таких же писем у нее быть не может. Не должно быть. Нельзя. Просто невозможно! Милдред странноватая, старомодная и даже в некоторых привычках старая, с дурацкой любовью наварить крепкого кофе, а потом остывший разбавлять кипятком, с насквозь пропитавшейся запахом шоколада кожей и сколотым об руль велосипеда в детстве краешком левого резца. Но она верная. Принципиально-верная, правильная и честная. И таких писем у нее просто не может быть.
Возвращается с такой же толстой стопкой, как у меня, обернутой в полупрозрачную зеленоватую ткань, напоминающей пеньюар. Садится рядом и кладет на стол.
— Вот. Я писала так часто, как только могла. Иногда казалось, что это всего лишь глупости влюбленной дурочки, но я все равно продолжала. Ты же у меня не такая, тебе такое неинтересно, но... — Тихо смеется. Такая нежная улыбка, такой мягкий голос. Надломаным скальпелем по сердцу ее искренняя любовь.
— Интересно. — Резко выпрямляюсь, орлиной хваткой вцепившись в свои потрепанные письма с извращенской красной лентой. Кладу стопку рядом на стол.
Милдред ничего не говорит, но в глазах явно видно обеспокоенное «Ты не в порядке».
— Пожалуйста, прочти. Хотя бы первое из стопки. Я не могу так…
Голова опускается сама. Вместо того, чтобы сорвать дурацкий симметричный бант, Милдред касается кончиками нежных теплых пальцев моих щек, как всегда делает, когда хочет успокоить. От стыда и осознания той охоты, с которой я пошла на предательство, глаза застилает слезами. Ее письма могут быть абсолютно любыми. Я заслужила пустые листы с одним лишь заглавием «Дорогая Лоретта».
— Милая, да что с тобой? Что бы там ни было …
— Просто прочти! — Отмахиваюсь от ее незаслуженной нежности и вскакиваю с места. — Пожалуйста.
Подрагивающие ручонки сами тянутся к припрятанной за банками специй старой пачке сигарет. Последний раз я курила еще в школе. Заначка на кухне лежит в память о старой привычке покойного отца. Так рассказывала Милдред, и так вспоминала на каждую годовщину брака ее мать.
За спиной тихое скольжение вульгарной атласной ленты. Шелест бумаги. Скрип конверта. Еще одного? Какого? Что она выбрала, письмо Дженни? Мое? Мое-то-самое?
Спичка зажигается с третьего раза. В табачной вони кухне помешает потонуть открытое окно. Слух обостряется в самые высокие пики, кажется, в соседнем доме в подполе завелись мыши. Милдред дышит спокойно. Чуть-чуть неровно.
Пот со лба. Вытрите мне кто-нибудь пот со лба и отнимите сигарету — пепел попадет в рану, и промыть нечем. За дрожащие руки меня бы уже давно выгнали из операционной.
Легкий ветерок подхватывает пепел с сигареты в выставленной за окно руке. Огонек медленно гаснет — вторую затяжку сделать так и не удалось.
Милдред подходит, забирает окурок и своей нежной теплой рукой втаскивает обратно в дом мою холодную. В нее же ложится заклеенный конверт. Милдред уходит обратно к столу и разливает кофе.
Смотрю на стопку своих. Рядом лежит распечатанное мое. Мятый конверт и слегка помятая бумага. По-моему, я даже вижу пятно поплывших от упавшей слезы чернил. Мое-то-самое. У меня в руке ответное точно такое же.
Я это заслужила.
Ватные пальцы разрывают неподдающуюся отклейке бумагу. Внутри целых три исписанных листа линованой бумаги для писем. Возможно, так только кажется, но от них тянет легким цветочным ароматом любимых духов Милдред. Даже думать о первых строках письма физически больно, и я сразу переворачиваю на вторую страницу. Я хочу знать суть.
Вырванные из ровных строк и абзацев фразы не складываются в извинения, место знакомства и место происшествия. Повторный прогон складывает краткое содержание во что-то совсем невнятное. Приходится читать подробнее.
«Ты никогда не пишешь, что чувствуешь на самом деле»
«Я часто думаю насколько на самом деле тебе одиноко»
«Недавно из Кореи вернулся муж моей близкой подруги»
Вот оно! Мужчина. Конечно же, это чертов мужчина.
«Его оперировали в другом госпитале, у него»
«Он рассказывал, как там было тяжело холодной зимой без и половины необходимого снабжения, и как одиноко среди таких же мечтающих вернуться домой»
«Выслушав его, я сразу подумала о тебе. Как тяготы тебе приходится переносить. Я знаю, ты уверена в своей необходимости быть там, но я очень надеюсь, что ты нашла время завести друга»
Погоди, где там про этого женатого мужика? Дальше, дальше. Да, погано было. Но я должна знать…
«И даже если вы сблизились слишком сильно»
Черт! Когда ты это писала? Аж полгода назад. Уже тогда? Ты знала обо мне все уже тогда?
«Я смогу это понять. Возможно, мне будет непросто принять это, прошу, не вини меня и дай немного времени. Но я уверена, что все пойму, как только ты вернешься, и как только я увижу тебя и твои глаза. Я видела, какими глазами Тревор смотрел на Анну-Мари. И все поняла и без ее рассказа, и была возмущена до глубины души, пока не представила, каково ему было в окопах и под обстрелами. Было так невероятно больно за них обоих и за то, что ты можешь переживать то же самое одна, растерянная и уставшая. Тревор рассказывал, что врачи и сестры работают сутками, пока не будет зашит последний раненый, даже если над головами свистят бомбы»
Ровные буквы чуть искажаются от поверхностного натяжения падающих слез.
«И я представила тебя в объятьях другой. Девушки, которая хотела тебя утешить и оказалась такой же как мы с тобой. Представляла раз за разом и плакала после каждого, думая, как это несправедливо по отношению ко мне. Но однажды, снова встретившись с четой Уилсон поняла, что это я несправедлива к тебе. В чужой стране, в месте, где каждый день приходится смотреть в глаза смерти без перерыва на сон, ты не можешь быть несправедливой к кому бы то ни было. И я не имею морального права ни в чем тебя винить»
«Эти строки даются мне через слезы и огромное усилие над собой, но я знаю, что сегодня так правильно. Сегодня это нужно, и когда я допишу, мне станет гораздо легче»
«И когда ты дочитаешь, станет легче тебе»
«Потому что я люблю тебя»
В одном из проскоченых абзацев я, кажется, видела что-то вроде «не извиняйся».
Листы сжимаются в кулаке, а я падаю перед сидящей на стуле печально следящей за мной Милдред. Роняю голову ей на колени и обнимаю худые лодыжки. Рыдания выходят максимально тихими, чтобы не разбудить тетю Джудит. Теплые мягкие руки гладят по голове и плечам, а ласковый голос шепчет успокаивающую чепуху. Милдред говорит, что любит меня, и как счастлива, что я вернулась к ней живой. Она еще не видела мое Пурпурное сердце.
Нетронутый кофе остается на столе, когда на затекших ногах ухожу вместе с Милдред в ее комнату. Вещмешок и письма тоже подождут до утра, как и объяснения перед матерью Милдред.
Пока она ведет в свою спальню, думаю, насколько же странно все происходящее. Милдред заранее простила измену. И могла ли она сама к этому прийти? Может, с тем парнем они обсуждали это? Могла ли старомодная скромная Милдред, верящая в истинную любовь, сама прийти к такому? Отречься от непреклонной верности и уверенности во всегда возможном выходе из любой ситуации? Кто же надоумил ее на то, что изменять в чужой стране — это нормально?
Я не верю, что она пришла к этому сама. Просто не могу. Раньше она так не думала, и это значит, что теперь она тоже другая. И когда она шипит на мои слишком тяжелые шаги по лестнице, и когда помогает расстегнуть рубашку, и когда, не отводя взгляда, смотрит прямо в глаза. И касается щек, и осторожно целует. И даже когда ложится рядом в постель и накрывает нас обеих одеялом. Я не верю, что моя старомодная Милдред, что боялась даже того, что нас вместе кто-то может увидеть, в родном доме укладывает с собой в свою же постель после того, что я сделала. И целует, целует сквозь слезы, но с неосторожной нежностью. Смазывает касания и задевает ногтями кожу, притягивая к себе и поворачивая боком, чтобы зацеловать и вторую щеку, и второй висок, и второе ухо. Моя старомодная девушка обладает старческой мудростью.
Останавливаю, когда переходит на шею.
— Я так люблю тебя, — шепчет через надлом в голосе.
Прижимается ко мне. И дрожит, словно пришедший в себя корейский ребятенок в бледнолицем госпитале. Дрожит и жмется, стискивая своими несильными руками, прижимая к себе и вжимаясь лбом под ключицей. Сейчас мы вдвоем, кажется, наплачем целый океан с красивыми голубыми волнами, над которым смогут летать грузовые самолеты с пассажирами, не боящимися мучительной смерти.
Прижимаю ее к себе. Стоит коснуться теплой спины, тело перестает слушаться — руки сами сжимают сильнее и нос зарывается в пропахшие выпечкой темные волосы. Плечи Милдред всего на дюйм шире Дженни, но ощущаются так, будто она идеально подходящая для меня деталь пазла. Да как я только могла забыть об этой чудесной девушке. Женщине.
Она успокаивается раньше чем я и замирает, не произнося ни слова. Лишь поглаживает пальцами один и тот же небольшой участок кожи на лопатке да обжигает теплым дыханием над грудью. Хочется залезть к ней в бабкину широченную ночнушку и спрятаться от всего произошедшего. Чтобы всю оставшуюся жизнь быть рядом настолько близко, насколько это возможно. Ее мягкий живот вздрагивает, когда снова слышатся всхлипы.
***
Ранним утром кажется, будто рассвет снова наступает не с той стороны. Всего лишь кровать на южную сторону, но бодрит бесповоротно. Прошла всего пара часов, а Милдред уже или еще не спит. На соседней подушке накручивает на палец прядь моих выгоревших волос.
— Ты вообще спала? — скриплю, щурясь от падающих в глаза солнечных лучей. Милдред не любит плотные занавески.
— Не знаю. Может быть, — звучит так же устало как и я. Отпускает прядь и поворачивается, заглядывая в глаза. — Надеюсь, что нет. Не хочу проснуться и понять, что это был всего лишь сон.
Молча хмыкаю. Не хочу, чтобы Милдред знала, как часто мне снился дом. И мой, и ее, и даже наш будущий общий.
— Мне так нравится с тобой лежать. Просто быть рядом. Я еще пару писем прочла, пока ты спала, — улыбается, убирает с моего лба спутанные волосы.
— И как тебе? — спрашиваю осторожно.
— Очень хочу тебя теперь покормить. И отдать тебе весь мой шоколад, чтобы перебить вкус какао-бурды, которую вы варили в палатке с сестрами жарким летним днем, как ты пишешь, от дьявольской скуки. — Приглушенно смеется. Как и всегда.
Помню. И этот поганый вкус, который даже во время похмелья не возникает. Делать было совсем нечего, но то был важный день.
— Точно. Тогда мы впервые поняли, что майор Халлиган — тоже человек.
— Отличная вышла проверка, — снова смеется, уже чуть громче, но прикрывая рот ладошкой.
Хватаю запястье и зацеловываю ее пальцы.
Милдред все-таки засыпает у меня на плече, а я не могу перестать лыбиться, точно готовая комиссоваться по восьмой статье. Моя Милдред. Моя прекрасная, любимая Милдред снова со мной, как и была все это время. Только теперь гораздо ближе. Надеюсь, уже навсегда.
И выходим из комнаты мы уже ближе к полудню.
Миссис Пирс, стойкая женщина с увядающим здоровьем, как всегда на кухне. С годами ее утро сдвинулось позже на пару часов, но привычки не изменились. От нее у Милдред любовь к готовке, мудрость и проницательность с орлиным взглядом. О каких только наших проделках в детстве она ни узнавала, стоило только посмотреть нам в глаза. И как же больно видеть как она уже плоховато ходит, набирает вес и немного сутулится. Казалось бы, прошло всего лишь немногим больше года.
Возможно, стоит предложить пройти обследование у кого-то из наших врачей, когда они тоже вернутся из Кореи и сменят грязно-зеленое на разнообразно-гражданское.
— Доброе утро, мам. Смотри, кто вернулся! — Радости в голосе Милдред нет предела настолько, что от звона слегка режет уши.
Любимая тетя отрывается от нарезки овощей, вытирает руки о передник, поворачиваясь ко мне и широко улыбается. Раскидывает в сторону руки. Ее объятья ни на градус не похолодели.
— Летти, цветочек мой! Как я рада тебя видеть. Так и знала, что это твоя куртка на крючке висит. Я не слышала, как ты вошла, давно ты у нас? — Последний вопрос заставляет вынырнуть из океана родительской нежности в реальность смущения.
— Вообще, я приехала глубокой ночью. Не хотела тебя разбудить, тетя Джудит.
— Как? А твои родители? — Искренне удивляется, упирает руки в бока.
Да уж. Об этом я совсем не думала, когда поднималась по ступеням вчерашней ночью.
— Я хотела сначала к вам. Родители бы меня уже не выпустили никуда, — все еще смущенно отшучиваюсь. Должно получиться убедительнее, не зря же я огрубела за прошедшее время.
— Несносная девчонка. — Качает головой и отходит. — Сейчас я позвоню твоим родителям, сама им все расскажешь. Поняла?
— Да, миссис Пирс. — Смиренно соглашаюсь, бросая короткий взгляд на хихикающую Милдред.
— И молодец, что заправила кровать. Хоть чему-то тебя в этой армии научили, не заставить же раньше было!
Гостевая комната. Она думает, что я спала в гостевой комнате.
Тетя Джудит, ушедшая за телефоном в другую комнату, уже не видит как я давлю смешки в кулак, а Милдред краснеет ярче закатного солнца.
На которое мы теперь вместе будем смотреть до самого конца наших жизней. Каждый день. Обещаю.