В воздухе плавает запах крови, смерти, пороха, потрохов и — совсем чуть — разлитого, кажется, мясного супа. Так и есть — вон котёл на кострище перевернут, всё мясо пролилось с травами и бульоном.

     — Командир Луччи, это здесь?

     — Да, здесь. — Тощий, воронье-чёрный — не по крови, лишь по ветру и солнцу — одноухий армейский, сощурясь, оглядывает измятое грязное место.

Лассе — самый младший, новобранец, позавчерашний хуторянин, державший хорошее ружьё разве только на учениях, — шмыгает носом и отворачивается.

     — Неженка! — фыркает сосед и морщится. — Иди и гляди, что сейчас они творят. Чего ради надел форму?

Лассе молчит. Что ему ответить?

Либо грабь в послевоенные годы да смотри, как бы не зависнуть в пеньковых бусах, либо чахни на земле, подыхай под чужими штыками — эй, и смотри-ка, не поднимай глаза, лучше деньги или воду отдай, — либо иди в государственную охрану, где дважды в день кормят и выдают синюю форму, фуражку, винтовку, патроны и длинный удобный нож. Невелик выбор.

Лассе — с хутора при границе. Мягкий обманчиво Лассе много видел, даром что только восемнадцатое лето, — идёт, прикладом небрежно отворачивая мёртвые лица, глядит на заколотых, порезанных мертвецов, пока долговязый разведчик Клеманс, хмыкнув и оценивающе потерев пальцами острый небритый подбородок, деловито изучает их карманы, и снова равнодушно поднимает взгляд, переступая через ноги и руки. Больно охота снова на такое любоваться.

     — Брось, — подумав, сипло замечает Лассе.

     — С чего бы? Им-то уже не надо.

     — Брось. Нехорошо это.

     — Тц! Молодой ты ещё, — вздыхает Клеманс. — Табак живым поболе пригодится.  

Командир плюёт злобно и с хрустом топчет каблуком сапога завалявшийся с зимы жёлудь.

     — Не успели. Погрызли они друг друга. Твою мать.

У простецких баррикад при деревушке, кроме прибывших, никого живого нет. Только птица вдалеке, над синим горным хребтом, щебечет длинной трелью.

И пищит что-то, как котёнок.

     — Лассе! Пс!

Парень оборачивается: глазастый Ингенссон, ещё сильнее таращась и обнимая винтовку, тычет пальцем в сплетённые узлами корневища.

     — Гляди, что тут.

     — Котёнок, что ль?

     — Почти.

Лассе мельком смотрит на лицо мёртвой женщины в изножье дерева — задушили, видать, ремнем; губы искусаны, а левая рука, уже окоченевшая, железной хваткой сжимает пистолет без патронов, и покойница, совсем не скандинавка внешне, дочерна смуглая, со шрамом поперёк лба и кое-как подрезанными смоляными кудрями, теперь так бледна и измучена, жалко: видать, красавица была — и переводит взгляд.

В крови и порохе шевелится и что-то пищит чумазый некрасивый новорождённый, ещё связанный воедино с давно не дышащей матерью.

     — Лассе, это плохой знак, он от покойницы.

     — И что, его прикончить теперь?

     — Одно дело, не жилец.

     — Ингенссон, отставить!

Командир резво — так, как позволяет не зажившая ещё толком щиколотка — подгребает в их сторону.

     — Ребёнок, сэр! — спохватывается Ингенссон, автоматически беря под козырёк.

     — Вижу, что не щенок. Лассе, да не празднуй рыбу! Дай зажигалку!

Лассе торопливо суёт металлическое огниво — командир хватает не глядя и, наспех обжигая лезвие ножа, пережимает и режет пуповину.

     — Гляди, и это знание пригодилось…

Лассе снова шмыгает носом и хочет было попросить зажигалку — да не осмеливается: старший громко и деловито подгоняет Ингенссона, «держи-ка, я ейный подол, который цел, срежу», а потом сдёргивает пальто и стягивает гимнастёрку.

     — Командир Луччи, а…

     — Да, знаю! — Офицер, накинув пальто обратно, грубо, но со знанием дела заматывает пищащего, уже пытающегося моргать мелкого в ткань, а поверх — в одежду. — Нечего ему тут отдавать концы, под мамашей. Да и не сдохнет скоро. Вон, час уже тут на ветру пищит.

     — А откуда знаете? — Ингенссон моргает удивлённо.

     — Мамку мою спроси, на роды помогать таскала. Идём! Тут боле живого нет. Доложим, мелкого отдадим и вернёмся, костёр сложим.

Офицер Луччи, тяжело выпрямляясь, идёт к дороге.

Укутанное, вытертое наспех дитя человеческое в чужих жёстких руках, вырвавших его из объятий костлявой, притихло и только моргает мутно.

Лассе ещё раз оглядывается, вздыхает и идёт следом — широко шагом, быстро.

     — В приют его?

     — В наш отдадим, к Андерсу, раз такие дела. Кто бы ни была мать, пусть нашим уставам учится.

     — Сын отряда, выходит?

     — А чего б и да. Если дотянет, то фамилия будет моя.

Ребёнок, словно поразмыслив, снова пищит — громко и утвердительно, как дикий зверёк.

     — Видишь? — Офицер Луччи, подмигнув, хмыкает, а младенец на миг бессознательно цепляется за застёжку гимнастёрки. — Ему моя фамилия нравится.

     — Что за фамилия без имени, сэр?

     — Больно умный, Густав? Вот ты и придумай.

     — Э-э…

     — Давай, давай!

     — Роберт.

     — Хрена откопал! Тьфу, забыл уже. А разве день святоши Роберта не в сентябре? Сейчас только лето началось.

     — Моего знакомого так в честь назвали. Хорошую жизнь прожил.

     — Ну, Роберт так Роберт… Не, тяжеловато для такого мелкого.

     — Роб будет, пока маленький. Робби.

     — Вот и решили.

     — Жрать-то хочется. — Крайний слева с тоской втягивает носом воздух, оглядываясь на перевернутый котелок.

Луччи закатывает глаза.

     — Хорош, Вигго. Потерпи до парома.