— Проклятый край.  

На прибрежной каторге холодно, сыро и ветрено, и слежавшийся снег хрустит под сапогом иссохшимися костями.

Мужчина в пальто поверх штатского, пожилой уже и лысеющий, оглядев это унылое великолепие, осуждающе вздыхает, качает головой и, подняв плотный воротник повыше, сворачивает на улицы, забитые торговлей и не особо весёлыми, такими же не шибко тёплыми людьми. Поздно пришли из агентства за оправданным, не уберегли, на неделю опоздали: скончался, надышался до смерти заражённой медной пылью.

«Вам бы лучше не ходить без сопровождения, господин Видаль, — говорил сухой, что-то постоянно жевавший охранник. — Вы с оружием, но люди тут… всякие».

Да уж, точно всякие, усмехается Видаль в проулке, цепко перехватывает чью-то тонкую гибкую руку у кармана и, умело вывернув её, переводит взгляд на воришку — и теперь уже брови вопросительно ползут вверх.

     — Больно! — Карманник по-детски громко и слёзно возмущается, пытаясь высвободиться, и даже веско тычет Видаля носком ботинка в голенище. — Ну дядь! Пустите! У меня сестрички дома голодные. Пять штук. Дя-а-адя!

На вид несостоявшемуся бандиту лет восемь, и его свитер явно не особенно намного младше.

     — Помогите! — визжит лохматый неумытый пацанёнок отменно и, самое главное, громко, мгновенно и профессионально меняя тон с жалостливого на возмущённый. — Меня бить хотят!

Видаль не сдерживается уже — хохочет, в ответ на что воришка, фыркнув, мгновенно перестаёт вопить и задирает ободранный нос.

     — Ничо смешного! Думаете, вру? Вот вам крест, что нет! Пустите!

Видаль не замечает, когда это случилось, а мальчишка уже ловко изворачивается, умело кусает за запястье, как вырывающийся волчий детёныш — через перчатку и рукав, правда, толком не получается, — и, вырвавшись из стальной хватки, пытается дать дёру, но попадается под руку снова и уже куда менее удачно — шиворотом.

     — Вот ведь волчонок. А ну-ка, верни деньги.

Малолетний бандит красноречиво крутит фигу, но Видаль всё же залезает другой рукой ему в карман за кошельком: не больно много денег, марок триста, но в кошельке, что ценнее, лежит удостоверение из агентства.

     — Чо, бить будете, дядь? — мрачно шмыгает носом оказавшийся между чужаком и стеной мальчишка и трёт ладонью старый, почти уже сошедший синяк на скуле.

Нет. Пожалуй, вряд ли ему восемь. Постарше, скорее всего, года на два. Другое дело, что явно ест плохо.

     — Не буду.

Бандит со счастливым видом косится в сторону улицы, явно намереваясь пружиной дёрнуть на волю, а Видаль смотрит на него — мальчишка кареглазый, как и тот незаконно осуждённый, Жоффруа, и у него похожий шрам поперёк брови, и в голову навязчиво стучится шальная дрянная идея.

Талантам нечего вырастать в сорняки.

     — Из тебя выйдет шустрый шпион.

Мальчуган снова громко шмыгает и недоверчиво хмурит тёмные брови.

     — Шутите! В приют хотите сдать? Не-е-е. Не пойду.

     — Ни в какой приют тебя не сдадут.

     — А чо тогда? Хватит брехать, говорите сразу.

Воришка теперь выглядит немного заинтересованным.

     — В детском доме при нашей полиции абы кого не берут, потом куда угодно на работу пристроят. Будешь воровать, и скоро окажешься в тюрьме. А будешь учиться — возьмут работать.

     — Вот ещё! Будет врать! — Мальчишка, с деловым видом поразмыслив, демонстративно складывает на груди руки. — Где гарантии?

Видаль показывает удостоверение, и из глаз воришки пропадает насмешка.

     — Грызть не дам.

     — Так если вы полицай, вы ж меня посадите.

     — Я не совсем полицейский. И не посажу. — Подписать договор и сдать второго такого, Видаль знает, уже не поднимется рука. — Детей у нас никто не сажает.

Мальчишка со взглядом и видом роденовского «Мыслителя» чешет грязное ухо.

     — Хм. А там кормят?

     — Кормят.

     — Ладно. Набрешете — сбегу.

Видаль, сунув кошелёк поглубже и подальше, идёт к станции, и беспризорник бредёт рядом, цепко держась за пояс старшего.

     — Как тебя зовут, волчонок?

     — А? — Мальчишка поднимает незлой тёмно-карий взгляд и широко улыбается, блестя зубами: один, правый клыковый, у него растёт явственно неправильно и остро. — Джабура.

***

     — …ничей, говорит. Мать бельё стирала, скончалась от заразы, он один остался. Воровал, попрошайничал, трубы чистил.

     — В таком возрасте? Бедняжка. А отец?

     — Чёрт его знает, кто там отец. Говорит, мать родила его девкой. Наверное, какой-нибудь солдат из регулярной армии или наёмник.

     — И что записывать теперь?

     — Да что угодно, он же ничей. Хоть мою, если так уж надо. Не такая она редкая.

Джабура, уже поевший в дороге, умытый и в чистой целой рубашке, зевает в коридоре и от нечего делать валяется на ковре — муторно ждать, пока позовут, — и вдруг видит: из соседней детской комнаты из-за приоткрытой двери на него задумчиво и долго пялится, а потом целенаправленно выдвигается — иначе не сказать — махонький глазастый двух-трёхлетка.

     — Ещё только малолеток не хватало.

Джабура показывает ребёнку язык, а тот упрямо и, вот незадача, крепче плюща облепляет руками и ногами его щиколотки и колено.

     — Молодой человек, войдите! — Женщина по местному ведению документов открывает дверь, и её взгляд падает на кудрявого трёхлетку, оккупировавшего ноги озадаченного Джабуры. — Ничего себе.

     — Чо? — Теперь уже бывший воришка не без неистового боя отцепляет от себя упрямого нового знакомого.

     — Да ничего. Роберт просто никого не трогает. Боится, наверное.

     — Ро-оберт? Роб, значит. Мелкий! — Джабура ещё раз показывает язык и, надолго потеряв интерес, идёт к кабинету, а серьёзный малыш, похожий на котёнка, увязывается следом маленьким хвостом.