Это всегда забавно было, когда в людях сталкивались противоположные стихии, пока Тим не вспоминал, что он сам — тоже та еще мешанина. Что не чей-то, а его собственный огонь сжег его сердце, оставив несчастную горстку пепла и потухнув.

      В темнейшие дни ему казалось — навсегда.

      Впрочем, худшие дни остались позади, а он все равно продолжал так думать — да и поделом. Стертые в порошок от многолетнего напряжения зубы и множество раз сломанные кости, и шрамы, и ожоги — все это напоминало о том, что он сам себя ломал, каждый день, и ни одно пламя не смогло бы пережить эту бурю.

      Земля в нем могла, и то только потому что была упряма — как и он. Они шли нога в ногу, и земля цвела на пепелище его сердца, питаясь им и своей зеленью закрывая пустую дыру.

      Дик говорил, что и воздух с водой нельзя было назвать сходными, но это не его ручьи подпитывались от порывов летнего сквозняка и не его ветер перемалывал в крошку поверхности вод — он-то как раз был самым гармоничным из них троих.

      Джейсон со своим огнем — живым, в отличие от Тима — хмыкал и отгонял брызги шумного водопада и бубнил, что у кого в голове и сердце были сквозняки, никогда конфликта противоположностей не поймут. Его пламя смешно подскакивало, отодвигаясь от воды, а затем наступало, обращая оставшиеся капельки в пар, пока Джейсон снова не начинал стихии друг от друга отгонять.

      Альфред сказал как-то, глядя на это, что задача каждого — не разъединять два своих «сердца», какими разными бы они ни были, а найти идеальную их смесь, золотую середину, и, думалось Тиму, у Джея это пар и был. Но даже если он это и знал, то все равно к этому не стремился — это было страшно, вот так объединять что-то настолько мощное, противоположное и взаимоуничтожающее, если хоть немного ошибиться в пропорции.

      А потом был Дэмиен. И его огонь. Он был им, весь, с головой, пылкий и яркий, такой яркий, что своим светом он обжигал Тиму глаза.

      Был он — и его земное сердце, от которого у него, в отличие от Тима, осталась только прожженная насквозь почва.

      И Тим… завидовал ему, на самом деле. Тяжело было помнить, что когда-то ты горел тоже, фонтанировал идеями и силами, жизнью, а теперь ты только был — просто медленно был, и зелень внутри тебя росла медленно, как многовековое дерево, и эта медленность в отличие от своей прошлой — и теперяшней чужой — жизни и бойкости раздражала.

      Он был упрям, да, как земля. Он был нетороплив в каком-то смысле, особенно когда дело касалось чего-то важного, фундаментального и значимого — как медленно растущие и раздающиеся древесные стволы. Но, без своего огня, придающего так много смысла росту и стойкости, Тим чувствовал что жизни в нем, как в выжженной земле Дэмиена, никакой, какие бы папоротники не закрывали эту брешь.

      А потом… потом был их разговор. Дэмиен завидовал ему — его способности созидать, несмотря на отсутствие живительного тепла, его медлительности и рассудительности, его хладнокровию и стойкости.

      Тим тоже ему завидовал. Его идейности, бушующим внутри чувствам ярким настолько, что их отблеск не заметить мог только мертвый.

      Он чувствовал себя мертвым — даже злость не откликалась внутри него; он казался сам себе впавшим в зимнюю спячку растением, не испытывающим эмоций, не знающим, жив ли он — и когда начнется весна.

      Начнется ли?

      Потом был Дэмиен — снова — и их попытки подпитать друг друга недостающими стихиями.

      Чужой огонь лениво перебирал его пепел и неловко касался склоняющихся к нему листьев — и тух, словно светлячок.

      Его растения в чужой грудной клетке тоже не росли. Приподнимали ненадолго стебли и цветки, а затем жухли прямо на глазах.

      Они пробовали и пробовали, и пробовали, и пробовали — пока молчаливо не согласились, что это было бесполезным занятием, и бросили — но все равно оставались друг у друга под боком, по привычке. Чужой огонь, пусть не в своей груди, все равно грел хорошо — да и Дэмиена радовали пробивающиеся молодые ростки папоротника, а Тиму этого совсем было не жалко. Пусть не у себя, думал он, когда чужие ладони ласково гладили его резные листья, но хоть у другого.

      Потом тоже был Дэмиен. Его зеленые, под стать свежей травяной поросли, расширенные в недоумении глаза и вонзенный меж его лопаток меч.

      Огненная буря, захлестнувшая Ра’са, должно быть, тоже была его — или Джейсона, на худой конец, он тоже был тут и тоже смотрел на младшего в священном ужасе — но запах жженой травы и дерева, пронзительным мучительным криком раздавшийся в голове Тима, заставил его понять.

      Это был он.

      Это был цикл. Цикл сжигающего огня, в пепел превращающий его лес; земли, насыщающейся этим пеплом и прорастающей вновь, цветущей, словно весна — и снова сгорающей, чтобы прорасти.

      Это был не пар. Это было не что-то окончательное, как застывшее на мертвой земле пепелище, это было движение — та самая золотая середина.

      Дэмиен был землей, каким бы неочевидным для чужих это ни казалось. В своей импульсивности и силе, в своем несмолкаемом движении, он был упрям, как земля, как скалы, как тонны сотен тысячелетних гор.

      Для своей земли, в отличие от Тима, ему был нужен покой — и в нем он был нетороплив, медлителен. Когда он двигался в своем покое, каждый его шаг был степенным, мощным, всепоглощающим, словно весь мир следовал за этим движением.

      А еще в его руках все цвело. Даже когда-то сожженное в пепел сердце Тима.