Острые зубья кошек впивались в твердую корку снега под ногами, надежно фиксируя каждый шаг, и Богдан шел почти расслабленно, больше обращая внимание на ритм слабого ветра, поднимающего в воздух снежную пыль и рвано, нервно метущего поземку. Дыхания не хватало, невозможно было вдохнуть полной грудью, и он совершенно автоматически, не задумываясь, на фоне сознания отсчитывал: два шага – вдох, два шага – выдох, два шага… Горнолыжная маска, приглушая слепящее солнце, уже перевалившее очень далеко за полдень, окрашивала все вокруг в розовато-рыжие тона, не трогая лишь яркие куртки участников группы; на широком и некрутом белом склоне их было видно, наверное, за несколько километров – не потеряешься при всем желании, и он не особенно следил за маршрутом, сконцентрировавшись на собственных ощущениях, на невыразимо прекрасных видах, открывающихся по обеим сторонам, на выверенных движениях маленькой Юки, на жестикуляции грека, идущего плечом к плечу с Алисой и о чем-то увлеченно рассказывающего… Они бросили рюкзаки в седловине пару часов назад, и уже скоро Йен объявит привал, а затем развернет их назад, к палаткам и горячему ужину, чтобы дать отдохнуть уставшим мышцам. Первый подъем в восхождении всегда самый тяжелый, но Дан, как и все остальные, давно научился переступать через себя, зная, что наутро сердцебиение придет в норму, перестанет закладывать уши, станет легче дышать – и тело перестанет сопротивляться, адаптируется к условиям, в которых еще вчера не смогло бы полноценно жить.
Два шага – вдох.
Взгляд зацепился за мелкий орнамент на плечах зеленой куртки Йена, идущего далеко впереди. Разглядеть его на таком расстоянии блондин не мог, но предательская память сделала все вместо зрения: два с лишним года назад он так же таращился на его спину, монотонно поднимаясь по такому же просторному пологому склону, и разглядывал сотни крохотных черных черепов на ярко-зеленой ткани.
Два шага – выдох.
Это была совершенно другая куртка. Ту Йен разорвал об острую грань ледяного камня, пытаясь закрепить страховку под пронизывающим ветром начинающейся бури.
Вдох.
В тот раз они так и не дошли до вершины. Память еще долго цеплялась за эту ночь – но не за сплошную снежную стену в воздухе, пробирающий до костей холод и бессознательный страх не выбраться, не дожить до утра. Уже вернувшись домой, Богдан каждый вечер до изнеможения бежал на дорожке в спортзале, уставившись пустым взглядом на свое отражение в темном окне и автоматически считая дыхание и шаги, пытаясь избавиться от ощущения бархатной кожи под пальцами, чужих рук, в темноте изучающих тело, горячего неровного дыхания на губах – и в конце концов ему удалось убедить себя, что и для него тоже это было не более, чем способ согреться…
Выдох.
- Йен! - американец обернулся на его голос, и Богдан скрестил перед собой руки, дважды ударяя запястьем о запястье. Дождавшись согласного кивка, он сел спиной к склону, зарываясь пятками в снег, чтобы не соскользнуть вниз.
- Привал, ребята. Полчаса и возвращаемся, - через минуту Йен, спустившись, сел рядом. Черные зубья кошек на его ботинках даже не отблескивали, будто вбирая в себя солнечный свет. – Все в порядке?
- Нормально, - Дан откинулся на спину, стараясь дышать глубоко и ровно. - Дыхание ни к черту.
- Долго ты продержался. Я двое суток провел в передовом лагере, акклиматизировался по полной программе, и то тяжеловато.
- Этот вон вообще болтает на ходу так, будто ему кислород не нужен, - блондин неопределенно махнул рукой в сторону Саввы, оставаясь лежать в снегу. Над ними почти без движения висели размазанные перьевые облака, все еще далекие, пропитанные медленно краснеющим солнцем; где-то за спинами оно уже, возможно, касалось той вершины, на которую они хотят взобраться. Смотреть на эти плавно перетекающие разводы можно было бесконечно, но Богдан в очередной раз пересилил себя, заставляя сесть, а затем и подняться на ноги. – Все, я к палаткам, хочу немного подышать полной грудью. Разожгу горелки, пока остальные спустятся.
- Я с тобой, - обернувшись, американец окинул взглядом рассевшихся на склоне людей. – Эй, народ! Мы идем вниз. Савва, ты за старшего, веди их к лагерю, когда все отдохнут.
Грек молча поднял руку, складывая из пальцев «окей».
Спуск был еще более монотонным, чем подъем. Где-то на краю сознания застряла – как всегда, в каждом восхождении – мелкая глупая обида на необходимость отматывать назад свой с трудом пройденный путь, хоть Богдан и знал, что без этого нельзя обойтись. Постепенно тихие голоса группы совсем замолкли позади, оставляя им лишь скрип снега под ногами и шорох одежды от каждого движения.
- Я слышал, ты ходил на Эльбрус.
- Прошлой осенью.
- И как там?
- Холодно, - Йен неосознанно подстроил свой шаг под шаг блондина, и теперь они спускались рядом, почти одновременно переставляя ноги. – Прошли траверс с севера на юг.
- Северный склон тяжелее даже для спуска. Я там поднимался года четыре назад, но летом, - Дан усмехнулся, глядя куда-то в сторону. Было не слишком легко разговаривать о походах и восхождениях, стараясь всеми возможными способами избегать даже намека на Казбек. – Не удивлен, что ты именно на него потащился, любитель трудных маршрутов.
- От такого же слышу, - Йен едва ощутимо толкнул его в плечо, пряча улыбку в высокий воротник. – Не собираешься попробовать что-нибудь повыше?
- Думал про Эверест, но… не знаю. А ты?
- Нет… - какое-то время американец шел молча, на ходу постукивая о бедро рукоятью ледоруба и глядя под ноги, будто обдумывая что-то, и Дан не решался нарушить эту тишину. Ниже по склону уже можно было разглядеть темные пятна их рюкзаков, сваленных беспорядочно в седловине. – Пока нет. Я собираюсь вернуться в Грузию в конце зимы, может, в феврале. Я не готов к восьмитысячникам. Казбек меня не отпускает.
Богдан обернулся на него, сам не зная, зачем. Несколько долгих, слишком долгих секунд смотрел на его лицо, разглядывая профиль, светлую кожу, мелкие мимические морщинки у глаз, выбившуюся из-под шапки прядь каштановых волос… Блондин мог позволить себе эти секунды: его собственный взгляд был надежно скрыт под зеркально-радужной поверхностью маски.
- Да. Меня тоже, - он вновь посмотрел под ноги, опасаясь оступиться. За день солнце подтопило поверхность, и размякший снег уже начинал смерзаться в тонкую скользкую корку, легко проламывающуюся металлическими шипами на подошвах, а в голове крутилась навязчивое: «вы говорите о разных вещах». Он не знал, что сказать, и Йен тоже молчал, погруженный в свои мысли.
В этой вязкой тишине они дошли до оставленных рюкзаков, растопили снег на газовых горелках, встретили вернувшуюся группу – и их маленький штурмовой лагерь постепенно зарос палатками, наполнился громкими голосами и шумом кипящей воды, без следа растворяя в своей атмосфере остатки этого неловкого разговора. Вечерняя походная суета затянула Богдана, опутала мелкими делами и обязанностями, и время неслось незаметно: ужинали они уже в сумерках, собравшись в круг под открытым небом. Он грел пальцы о термостакан с горячим крепким чаем, сидя на свернутом спальнике, и улыбался, слушая альпинистские байки и истории восхождений, глупые страшилки из тех, что дети рассказывают в темноте у костра, и всплески смеха…
Постепенно общая компания распалась на небольшие группы, стихли громкие разговоры, превратившись в несколько тихих бесед. Голоса едва долетали до Дана, ушедшего в сторону, и вскоре смолкли вовсе, заглушенные рок-балладами в наушниках-каплях; забравшись на большой валун, он подобрал под себя одну ногу, устраиваясь поудобнее и расслабленно прислоняясь спиной к холодному камню, как к спинке мягкого кресла. Далеко впереди в быстро наступившей темноте чернели пики и хребты, отсвечивая белыми склонами в свете поднимающейся луны, у ног бликовала снежная пыль, поднимаемая слабым ветром. Небо здесь было фиолетово-синим, и тысячи очень близких звезд мерцали в такт музыке, звучавшей только для него.
Он чувствовал покой и легкость. Те самые, которые мог чувствовать только в горах. Те самые, когда, кажется, ничто плохое не может коснуться души.
Время больше не измерялось в минутах, затерявшись среди звуков, снегов и звезд, и Богдан не смог бы сказать, сколько просидел наедине с ночными горными вершинами, когда кто-то осторожно дотронулся до его руки.
- Привет.
- Привет, - блондин подвинулся, снимая наушники, и Йен забрался на валун, сел рядом, почти касаясь.
- Все уже разошлись спать.
- А ты что?
Американец в ответ лишь пожал плечами; сняв перчатки, смял ладонью снег на камне, чтобы просто чем-то занять руки, и на тонком металлическом браслете, охватывающем запястье, заплясали лунные блики, разбрасывая вокруг бледные отсветы. В тишине, окружавшей их, все еще были сотни едва слышимых звуков: на грани восприятия низко гудели скалы, ветер свистел в далеких расщелинах, слабо шуршал тканью палаток, трещали ледники, находящиеся в вечном движении…
- Беспокоишься, доберемся ли мы до вершины?
- Скорее какое-то смутное… предчувствие, что ли.
Дан подобрал два маленьких каменных осколка: один темный, с черным прожилками на поверхности, второй почти белый, будто выгоревший на жгучем горном солнце – одни из многих, лежащих рядом. Шершавая холодная поверхность и острые грани одновременно приятно и раздражающе царапали озябшую кожу, и казалось, что в глубине они еще хранят дневное тепло.
- Алиса?
- Не знаю, возможно. Она неопытная. Маршрут не то, чтобы сложный, но нет лагерей, все приходится таскать с собой… - Йен отвлекся на движения парня, спрятавшего в кулаках мелкие камушки. – Что ты делаешь?
- Выбери.
Не задумываясь, американец коснулся левой руки, провел по тыльной стороне до запястья и обратно, не зная, что от этого простого прикосновения по спине парня пробежала волна дрожи. Перевернув руку Дана ладонью наверх, он мягко подцепил его сжатые пальцы своими, едва не сплетая их вместе, наполовину раскрывая ладонь и обнажая лежащий на ней белый камень.
- Вот видишь. Гора говорит, что все будет в порядке.
Богдан отбросил осколки в сторону – не сразу, продлевая эту странную близость еще на несколько мгновений, но что-то между ними успело неуловимо измениться. Снова прислонившись спиной к камню и откинув назад голову, он протянул Йену один наушник и прибавил громкость, глядя в фиолетово-синее ночное небо, где тысячи очень близких звезд мерцали в такт музыке, звучавшей уже для двоих.