Свободный.

Сильный.

Ничем не обременённый.

Делающий, что хочет и уверенный, что всё, до чего он может дотянуться — его собственность. 

Вольный и дикий, Иноске далёк от всех тех вещей, в незнании которых Зеницу его постоянно упрекает. До безобразия простому и искреннему Танджиро, справедливости ради, иногда тоже достаётся, но по-настоящему отрывается Зеницу именно на нём. Какая разница в чём он ходит, если он сильный и может драться? Не то чтобы Иноске обращает на вопли хоть какое-то внимание. Дурачок Моницу.

Когда растёшь в лесу и без людей, то приходится с самых пелёнок учиться за себя постоять. В то время как мальчуганы из деревень и городов играли в догонялки, бегали наперегонки, сдирали коленки и ладони и возвращались вечером домой уставшие, но довольные, или, не сдержавшись, плакали после первых драк, жутко этого стыдясь, Иноске, едва начав себя осознавать, учился защищаться, нападать и убивать. Жизнь в лесу заставила с ранних лет усвоить, что такое «либо ты, либо тебя». Он тоже плакал, но рядом не было никого, кто бы пожалел, поцеловал туда, где болит и погладил по голове.

Его стабильное и благоприятное эмоциональное окружение — только с виду безобидные кабаны.

Хорошим днём он считает день, когда не пришлось отнимать чью-то жизнь только чтобы самому не оказаться с проломленным черепом или вспоротым чьими-то когтями животом в грязном мокром овраге или берлоге, медленно и отвратительно умирая, но его сочувствия на всех не хватит.

Не хватило.

Животные друг другу не сопереживают, раздирая глотки.

Маленький Иноске убивает других таких же обитателей леса, как и он сам, но он никогда не проявляет жестокости по отношению к ним и стремится облегчить их страдания. Маленький Иноске, смотря на собственные руки в крови, не понимает, почему щемит в груди и хочется плакать, если он обеспечил себе питательный завтрак, обед и ужин на ближайшие пару дней и не умрёт от голода. Никто ведь не говорил ему, что убивать — плохо. Да с ним вообще никто никогда не говорил, только рычал, выл, скулил или шипел, поэтому Иноске, не в силах противостоять любопытству и интересу, наблюдает за дряхлым стариком из небольшой деревни снова и снова, пока не решается дать о себе знать. Жизнь в лесу и несколько шрамов даже на его маленьком детском теле хорошо научили, каким бывает наказание за неосторожность, но маленький ребёнок со стороны выглядит больше напуганным и робким, нежели готовым как-либо за себя постоять. Запахи тут совершенно другие — резкие, будоражащие, новые — ровно как и ощущения. Иноске не чувствует себя в безопасности, пока всё вокруг такое чужое, взвинчивающее и непривычное, сильнее натягивает на себя маску и сжимает её маленькими ручками, прячась, но понимает, что он это всё уже где-то видел. Вот только где? Он же рос в лесу. Его воспитывали кабаны.

Дед учит его говорить, вслух начитывая стихи спокойным размеренным голосом, и кормит вкусной пахучей едой, а его противный внук Такахару, которому хочется врезать, — выражать свои эмоции коротко и ёмко (или развёрнуто и красочно, если нужно). Сквернословить, проще говоря. И то и другое одинаково полезно и воспринимается Иноске как должное. Теперь он может сказать вслух о том, что является королём гор, хотя об этом и так все вокруг знают, а несогласные могут готовиться принять бой. Помимо этого он умеет цедить «сссука» сквозь зубы, что очень помогает в выражении собственных эмоций; в частности, злости. Зеницу однажды посоветует ему помыть рот с мылом, а Танджиро потом будет останавливать, крайне обеспокоенно тараторя о том, что это образное выражение и мыть рот на самом деле не надо, а их друг только хочет, чтобы Иноске меньше ругался. Как можно разговаривать по-другому он не представляет, поэтому до галдежа своих подчинённых ему нет дела.

Глубоко пожилая приятная старушка, у которой они остановились, тоже кормит его вкусной едой, ничего не прося взамен. Иноске корит себя за потерю бдительности. Люди сильно отличаются от животных, среди которых он рос, и умеют врать и скрывать свои истинные намерения, но он всё равно реагирует на внезапную доброту по отношению к себе: она очень сбивает с толку, и он не представляет, что от него ждут. Какой прок делать что-то для тех, кого ты не знаешь? На прощание она говорит что-то о гордости и удаче. Иноске знать не знает, что это такое, и ни в какую удачу не верит. Вот ещё. Есть только сила, на которую он всегда может положиться. Она ещё не подводила.

До определённого момента.

— Спасибо, — внезапно начинает Танджиро, когда они идут по лесу к горе Натагумо.

— … а? — Иноске с самого начала фразы не знает, что нужно делать. Так и замирает, дослушивая всё до конца.

— Рядом с тобой я начал чувствовать себя намного увереннее.

«Прекрати. Ты что несёшь.»

— … когда я почуял зловещий запах с горы, то невольно приуныл от него.

«Я должен что-то сказать? Ты чего такую лыбу давишь, а?»

Иноске узнаёт это чувство. Такое же неудобное и сковывающее, каким было, когда ему предложили одежду, ничего не попросив. Не получается ни думать нормально, ни двигаться, любое движение кажется невероятно неловким. Не будь на нём маски, Танджиро имел бы неповторимую возможность воочию застать самый настоящий мыслительный процесс, который парень напротив даже не осознавал. Однако Танджиро не увидит ни этого, ни того, как очаровательно Иноске умеет хлопать глазами с длинными ресницами в полном недоумении, забыв закрыть рот.

Лобешник, к слову, только этим не ограничивается. Называет «молодцом» за то, чему Иноске научился почти сразу же, как осознал себя и место, в котором живёт. Искать врагов на местности — залог, что ты узнаешь о них раньше, чем они учуют тебя и тут же решат убить. Разве не очевидно, что такой сильный и крутой мечник, как он, будет уметь применять дыхания и искать неприятелей? За что ему говорят слова, из-за которых лицо на секунду становится очень-очень горячим, Иноске понятия не имеет и слышать их больше не хочет. Он потерял бдительность и едва не пропустил удар одного из предыдущих побывавших здесь охотников, а всё из-за Танджиро.

«Слышь. Заканчивай давай.»

Гонпачиро — сразу же после того, как спас ему жизнь! — бойко предлагает сражаться против уродливого безголового демона вместе, объединив силы, не беря во внимание запаниковавшего растерянного Иноске, который едва ли не впервые столкнулся с чем-то, что явно сильнее. К щекам и ушам моментально приливает кровь, Иноске не выдерживает и, не стесняясь в выражениях, требует перестать всё это делать. Он слишком многого не понимает, а времени на раздумья нет. Отвлекись он на секунду, пытаясь понять, почему лицо такое горячее, словно его лихорадит, — пропустит чей-то выпад или станет марионеткой демоницы, сидящей где-то глубоко в опасном тёмном лесу.

«Как же бесишь.»

Разрубая демона, Иноске злится, потому что прекрасно справился бы сам, и никакая помощь ему не нужна. Он же главный, в конце концов, а ему тут раздают указания и что-то запрещают. О том, что был бы разрублен пополам уже давно, если бы не Камабоко, он предпочитает не думать. Он всё равно ничем не хуже.

А потом он остаётся один. И едва не умирает.

Иноске хочет перестать существовать, словно его никогда не было. Он, конечно, встречался с противниками сильнее: в дикой природе без этого никуда, но впервые ощущение собственной слабости накрывает его с головой, словно волна, и он уходит под эту мутную отравляющую воду, которая попадает в лёгкие, обжигая и заставляя захлёбываться. Никто не протянет руку, за которую Иноске мог бы схватиться. Может и не нужно? Может, он действительно только сейчас справедливо заметил, что он слабак?

Он не реагирует даже на непрекращающийся галдёж Зеницу о том, что тот не хочет принимать горькие противные лекарства, а в те моменты, когда приходит Аой-сан вместе с маленькими помощницами, чтобы справиться об их здоровье, прилагает минимум усилий для ответа или вообще молчит, не удостаивая девушек своим вниманием, и делает вид, что спит. В первый раз Зеницу, услышав хриплый, полный безразличия голос, даже затихает, спрашивая потом, что случилось с Иноске и кто его подменил, вслух предполагает, что под маской на самом деле не тот бешеный парень с несправедливо милым личиком, с которым он не так давно познакомился при ужасных обстоятельствах. В шутку, конечно: у Иноске, как и у Танджиро, особенное неповторимое звучание, которое ни с чем не спутаешь, поэтому Зеницу не нужно видеть его лица, чтобы точно знать, кто лежит рядом.

Ночью того же дня у Зеницу не остаётся сомнений в том, что звук с явно чуждой Иноске тональностью, исходящий от него, был не чем иным, как звуком, с которым на тебя давит всё вокруг, а сознание проваливается во всепоглощающую темноту. Агацуме этот звук довольно знаком и он его ненавидит.

— Эй, — крайне неуверенно и почти робко начинает Зеницу по правую сторону. Он не любит слышать чужие мысли, но Иноске думает слишком… открыто. От таких чистых, ясных и ничем не прикрытых мыслей укрыться сложно. Явление это вполне объяснимо, если учесть, что достойных собеседников за пятнадцать лет жизни у него явно было немного, а самого себя Иноске не стесняется уж точно. — Кто тут и слабый, так это я.

Хашибира матерится про себя. Слаб настолько, что даже не заметил, что Моницу перестал сопеть.

— Не… подслушивай… — вяло хрипит он в ответ. Собственный голос режет и царапает горло, которое тут же хочется прочистить, но Иноске не хочет издавать ни одного лишнего звука, — уши… оторву…

— А ты не думай так громко.

Зеницу не слышит злобы в словах друга, да и его собственный ответ — больше попытка извиниться, чем наезд. Он вообще ничего кроме безразличия в чужом голосе не улавливает даже будучи наделённым феноменальным слухом. Уснуть получается ещё не скоро: Зеницу думает о том, что ни от кого из его друзей таких звуков исходить не должно. Никогда.

На следующий день он и Танджиро, встретившись впервые после событий на горе, о чём-то оживлённо балаболят, но содержимое разговора Иноске не воспринимает от слова совсем, пока не чувствует, что на него смотрят две пары глаз. Кажется, ему что-то сказали. Теперь хочется задержать дыхание, чтобы не двигаться вообще никак.

«Проклятье. Сделайте вид, что меня здесь нет.»

— Иноске! Я так рад, что ты цел! Так рад! — даже голос раздражающе-оптимистичного Танджиро по правую сторону звучит глухо и как будто сквозь непроглядную толщу воды. Стоит отдать ему должное: Хашибира, хоть и смотрит уже который день преимущественно в потолок, пытаясь прожечь в нём взглядом дыру и прерываясь лишь на сон и принятие лекарств, отвлекается, понимая по дёргающейся интонации, что Гонпачиро плачет.

«Зачем.»

— … ничего… не переживай, — голос у Иноске отличается от обычного настолько, что растрогавшийся, вечно такой добродушный и сердобольный Танджиро перестаёт шмыгать носом и всхлипывать, забывая, как намеревался ещё раз пять извиниться за то, что не смог прийти на помощь и оставил друга в беде одного, — … простите… я слабак… — хрипящий сиплый звук из собственного повреждённого горла, который трудно назвать голосом, дерёт глотку, и хочется хорошенько прокашляться, но Иноске так нестерпимо сильно хочет слиться с комнатой, в которой находится, что терпит. Ещё лучше, конечно, было бы вернуться обратно в горы и забыть обо всём, что с ним случилось после того, как он решил во что бы то ни стало пройти отбор, но Хашибира отчётливо понимает, что такой вариант пусть и существует и всегда доступен (нужно лишь дождаться, когда ему сделают новые клинки), но он им не воспользуется. Не сможет. Почему? Он не знает. А начнёт разбираться в причинах — заболит голова.

Он станет сильнее. Непременно.

Танджиро обеспокоенно сводит брови домиком и тут же, активно жестикулируя, начинает торопливо убеждать его в обратном, решительно отказываясь верить в то, что слышит. Иноске таким быть не может, нет. Танджиро сделает всё, что в его силах, чтобы вернуть прежнего друга. К нему подключается Зеницу: размахивая руками, говорит, что Иноске хорошо постарался и вообще он крут, соглашаясь со словами Камадо.

«Какого чёрта перед глазами всё так размывается.»

У Иноске уходит много сил, чтобы грудь не начала вздыматься сильнее и быстрее, чем до этого. Мысленно он словно мантру повторяет «заткнитесь заткнитесь замолчите блять», левой рукой, которую не видно со стороны Камадо и Агацумы, сильно сжимает одеяло, кусает губы, жмурится и часто моргает, пытаясь избавиться от такой раздражающей и неуместной влаги в глазах и мысленно просит, чтобы от него, наконец, отстали.