В темноте Ягами поднял ладони и посмотрел на них — привычные, изящные кисти рук с тонкими пальцами и ничего больше. Никакого звона металла, согретого чужой кожей. Никакого L в одной кровати. Лишь голая расплывающаяся ладонь и огромное пространство простыни. Ночь отныне была временем царствования духа. Это почти успокаивало, убаюкивало сладким прикосновением свободы — он хотел этого, долго, ненасытно, по-разному. Грезил, даже когда был без настоящего сознания*, но теперь, достигнув этого, вместо металла на запястье Лайт то и дело видел кровавые коросты, хотя при свете руки оказывались абсолютно чистыми.

Возможно, дело в гуляющих по стенам тенях. Возможно, он просто измотан.

Лайт не хотел признавать, но беспокойство, растекающееся по венам ледяным потоком до самых кончиков пальцев, становилось сильнее с каждым вдохом. Ягами бы соврал, скажи он, будто и до этого его не мучила бессонница — даже без Тетради давление ожиданий и обязанностей нередко мешало ночью. И он бы снова соврал, если бы притворился, что нахождение L рядом не заставляло его спокойно вырубаться. Словно чувство, как проседала под весом еще одного тела его кровать, уносило ощущение того, как постоянно точно так же проседал его позвоночник под весом обязанностей и ожиданий.

Но L, вероятно, сейчас сидел и разбирал информацию, записывал наблюдения, а тревога тем временем с легкостью заползала в голову Лайта — как было с первых дней.

Будильник прозвенел в 6.00, а Лайт так и не сомкнул глаз.

Наступление дня после такой ночи раньше вызывало у Ягами опустошение, головную боль, ленность; в этот раз из привычных симптомов осталась лишь гудящая голова. Тетрадь, по старым наблюдениям, была отличным стимулятором — лучше атропина и фенамина. И все же ее эйфорического свойства не хватало для того, чтобы зафиксировать плывущее сознание. Вместо завтрака Лайт выпил кружку кофе.

Сознание не стало чистым, но приобрело странный гличевый эффект. Весь день Ягами с усердием держал мину, работал, отбивал реплики L. Лайт справлялся превосходно, учитывая, что его руки тряслись. Время шло одновременно быстро и медленно, мир приобрел синеватый оттенок (что сделало кожу L еще более мертвецкой, вкачайте в него уже кровь).

К вечеру Ягами чувствовал себя выжатым и искренне надеялся, что вырубится от бессилия, но этого не произошло. И на следующую ночь тоже. И на следующую.

Через неделю Лайту уже казалось, что собственное сердце скоро не выдержит и остановится от такого количества кофе вперемешку с маниакальным энтузиазмом и внешней выдержкой. Постоянное сражение сознания с самим собой делу тоже не помогало. Его собственный отец — пример перерабатывающего человека — дважды подходил к сыну и интересовался, все ли в порядке.

— Я лишь взбудоражен тем, что дело сдвинулось с мертвой точки и скоро мы поймаем Киру, — вежливо улыбаясь, отвечал Лайт, под столом нервно вертя ручку.

К этому времени он уже признал для себя, что настолько затяжных приступов бессонницы у него не случалось. Он толком не спал и толком не бодрствовал, все, что держало его в сознании — Тетрадь и L — с каждым днем сильнее выделялось на фоне расплывающегося внешнего мира. Ягами находил в этом некую иронию: до бессонницы он сам, намеренно приглушал значимость всего остального. Теперь же черно-белая тетрадь и такая же черно-белая фигура L стояли перед ним на фоне всполохов цветного окружения, но в совершенно другом свете — и ночами Лайт <i>думал</i>.

Если бы он искренне верил в судьбу, он точно бы решил, что эти две вещи в его жизни предназначались ему по праву — орудие убийства — и тот, кого нужно убить, чтобы двигаться дальше, но общее понимание плана уже давно рухнуло, так что Лайт стал еще меньше верить в судьбу.

После того, что с ним произошло, Лайт больше не мог хладнокровно представлять смерть L как жертву, плату за цель. И хотя они по-прежнему фактически стояли по разные стороны баррикад, еще до того, как они встретились лично, Лайт знал — L с ним одной крови. Что-то близкое, понятное, завораживающее было в L. Они могли бы работать в тандеме, но, во-первых, смешно даже предполагать подобное в свете расследования и будущей жертвы, во-вторых, L никогда бы не отказался от своей стороны. Не потому что это против его принципов (его принципы смехотворны и психопатичны), но потому, что L гораздо важнее выиграть.

Лайт понимал это, как никто другой — азарт, что принес с собой L, будоражил жилы. Он сам раньше не просто хотел победить — стереть расследование, подчинить государства и систему, он хотел <i>выиграть</i>. Как бы Лайта ни выбешивал L, он ощущал — тот такой же.

И лишь в моменты ярости, к Ягами возвращались прежние эмоции и он искренне желал L смерти. Лайт никогда не хотел быть бездумным убийцей — если бы можно было не уничтожать L, он бы этого не сделал, но L стоял на пути к Новому миру, L нарушал закон больше раз, чем можно представить, L был аморальным ублюдком, и он должен был умереть во имя Нового мира.

И если это значило, что Лайт снова останется в одиночестве — так тому и быть. «Боги и должны быть одинокими», — раньше твердо отвечал себе Лайт каждый раз, когда ощущал свою связь с врагом.  

Неважно, чем бы они могли стать вместе, неважно насколько сильнее, весомее чувствовал себя Лайт с L — стоя с ним плечом к плечу или выстаивая в схватке против него. Он выбрал смерть (он всегда выбирал смерть), так что их история с L с самого начала не имела значения.

Лайт знал это твердо и так же твердо шел вперед, но вперед не шел его организм — без присутствия L он уже восьмой день нормально не спал.

К девятому дню Ягами начал по-настоящему злиться: он приступами начинал спорить сам с собой о причинах бессонницы, к концу каждого такого приступа Лайт находил во всем вину L. Он знал, что не может спать из-за этого ублюдка, но также он знал, что L заметил его состояние и — наверняка, совершенно точно — выдумывает очередной «открытый финт», чтобы Лайт, ослабленный и уставший, не увидел всех связей и попался. Но он увидит, непременно увидит, как бы ни чувствовал себя физически.

На десятый день Лайт потерял сознание.

Он даже не совсем помнил, как это произошло: в какой-то момент он просто моргнул в зале — и открыл глаза, уже будучи на кровати в своей комнате. Мир перестал двоиться, зато тело налилось свинцом и легкой паникой (кто знает, что он мог пропустить-не-проконтролировать-провалить).

Над Лайтом ожидаемо нависала фигура L:

— Сегодня я буду спать с тобой, — безапелляционно заявил он. Никаких вопросов о самочувствии, ничего такого.

L не выглядел сочувственно или обеспокоенно, скорее раздраженно и зло. Было что-то садистское в том, чтобы с подобным видом стоять над кем-то, кому очевидно стало плохо. Впрочем, велика была вероятность, что L не делал это намеренно — чтобы возмутить или вывести из себя Лайта. Возможно, он параллельно высчитывал вероятность виновности Ягами в связи с этим обмороком.

На этот раз Лайту было плевать. То, насколько повысились проценты, давно не имело значения — на самом деле они перевалили за сотню и теперь лишь росли в геометрической прогрессии и использовались L как способ зло пошутить на виду у всех.

Единственное, что имело в их игре разумную процентовку, так это уровень наглости L в использовании всевозможных предлогов для слежки за Лайтом. Но и на это Ягами сегодня было плевать.

L все равно не сможет снова прицепиться к нему так, как тому хочется.  

— Ты мог бы использовать это как очередной рычаг психологического давления, — резонно заметил Лайт, приподнимаясь на локтях.

Было забавно говорить что-то подобное, подтрунивая над бесконечной игрой в кошки-мышки.

Лайт не всегда мог понять точно, видит ли L каждый его такой выпад, но каждый раз часть его надеялась, что L <i>смеется</i>:

— Мог бы, но не стану, — тихо соглашается L. — Из-за недостатка сна твой характер из сложного превращается в невыносимый.

Лайт невольно усмехнулся:

— Тебя бы это не остановило.

— Верно, — подтвердил L и уверенным шагом пошел в сторону ванной.

Когда он вышел, Лайт уже пришел в себя, но снова поддевать или спорить не стал. Лишь переоделся и расстелил постель — ему вообще казалось: если у него состоится сегодня еще один разговор, он снова упадет в обморок.

Но перед тем как выключить свет, он все же тихо сказал:

— Спасибо, — и лег в кровать, чувствуя, как рядом прогибается матрац под весом еще одного тела и как чужая рука находит его собственную и сжимает. Теперь Лайт наконец-то ощущал, как в присутствии L тревога, бившая прямо в сознание, отступает. Слабое дуновение азарта, что L всегда приносил с собой, растекалось по венам, согревая ледяную кровь. Лайт закрыл глаза и открыл их лишь после звона будильника.

В глазах перестало двоиться.