— Интересно, какая у L ориентация? — спросил однажды Матсуда. И никто из присутствующих, — а их осталось всего четверо, — не был удивлен.

Мацуда сказал это тихо, рассчитывая на то, что услышит лишь близ сидевший Моги. Они оба устали за этот день и логично, что в голову лезли отвлеченные мысли, ведущие скорее к сплетням (которые и так ходили — по мнению Лайта, нельзя было приковать к себе человека и избежать этого), чем к конструктивным разговорам.

Но в итоге и Лайт, и L стали невольными слушателями предполагаемого начала беседы о сексуальной жизни L. Этот поздний вопрос заставил Ягами устало вздохнуть и прикрыть глаза — за сегодня он отсортировал огромное количество материала, и теперь глаза и шея болели так, словно все сосуды внутри превратились в острые ленты лезвий, — хоть он и не любил в себе ощущение постоянного превосходства над другими и гнал его, сейчас оно загорелось в груди.

Усталость и замыленность сознания ослабили его силу воли, которая часто помогала оставаться хорошим человеком.

Лайту буквально хотелось ударить себя по лбу, но вместо этого он лишь выразительно посмотрел на L, словно ища поддержки.

Было ожидаемым то, что найдя кого-то настолько близкого в интеллектуальном плане, Ягами (да и L тоже) стал часто отгораживаться от остальных, направляя все эмоциональное внимание оппоненту.

Точно они были друзьями или вроде того.

«Может, когда-нибудь мы будем», — подумалось Лайту, пока он смотрел на L и все еще ощущал, как о стенки мозга бьется эхом «какая у L сексуальная ориентация».

Тот глянул на Лайта боковым зрением, легко улыбнулся и вдруг развернулся на стуле:

— Я хотел бы сказать тебе три вещи, Матсуда, — начал он с совершенно равнодушным лицом. — Во-первых, у меня отличный слух.

Лайт приподнял одну бровь, удивившись: он не совсем понимал, с чего L решил уделить столько внимания праздному интересу Мацуды. Обычно L или игнорировал полицейского, или сарказмировал на его счет, или использовал как пешку в очередном ходе. В любом случае, на вопросы, подобные тому, что задал Мацуда, не отвечал.

Но у L сегодня было хорошее настроение (когда живешь с кем-то на привязи, быстро учишься распознавать подобное), так что Лайт сложил два и два и стал слушать, каким именно образом L собирается поддеть полицейского.

— Во-вторых, — продолжил L, — если тебе уж так интересно, я пансексуален, — в ответ на это Лайт непроизвольно хмыкнул, подумав, что, наверное, Матсуда даже не знал значение этого слова. По L было видно, что он сдерживает смех, его глаза хитро блестели, когда он так же индифферентно спросил: — И в третьих, с чего вдруг ты решил поинтересоваться моей ориентацией? Если у тебя какие-то планы на мой счет, это весьма неуместно. Я видишь ли несколько… окольцован, — закончил он, приподнимая руку с наручником.

Лайт громко фыркнул, не сдержавшись от неожиданности, и тихо засмеялся.

Абсурд. Полнейший абсурд, неловкий и неуместный, такой, какой вполне можно ожидать от L (потому что от L нельзя практически ничего ожидать). Но это было хорошо, не только в плане шутки, в плане ощущений тоже — момент чувствовался правильным и близким.

Лайт правда искренне засмеялся.

L довольно посмотрел на него. Будучи одновременно кем-то вроде друга и противника, L последовательно был и тем, кто выводил Лайта, драл его нервы, отбирал у него свободу физическую, и тем, кто давал Ягами ментальную свободу — как сейчас, когда одним каламбуром заставил того ненадолго забыть об усталости и раздражении, словно протянул руку, вытаскивая из кошмара совместной жизни.

И Лайт, ведомый этой рукой, чувствуя себя достаточно легко — намного легче, чем до знакомства с L, — вдруг подхватил:

— Да, довольно грубо интересоваться L, когда в комнате я, связанный с ним <i>узами</i>, — выразительно сказал Ягами, неотрывно смотря на L, который, сдерживая смех, улыбался.

Еще год назад Ягами бы возмутился подобному юмору в свою сторону при коллеге отца, но сейчас он был только за. В последнее время оковы общественного мнения и нужды соответствовать идеальному образу стали гораздо свободнее. И Лайт не мог не признаваться себе в том, что это произошло во многом благодаря L.

Тот, никогда не думая о нормах приличия, сначала стал для Лайта человеком, с которым нет необходимости притворяться идеальным и можно принимать любые свои стороны, а потом — это принятие стало расползаться по жилам и жизни Лайта. С каждым днем он все сильнее убеждался, что с детективом обретает ту часть себя, которую похоронил много лет назад. Это ощущалось правильно, прекрасно, свободно. И вот, сейчас он обнаружил себя, подтрунивающим над Мацудой на тему наручников и сплетен, что L спит с Лайтом.

И шутить с L чувствовалось чем-то естественным.

Лайта совершенно не волновали сплетни и неловкость, не волновал крошащийся образ лучшего ученика Японии, не волновал покрасневший Мацуда, ему было просто хорошо и легко — смеяться, смотря на улыбающегося L.