Когда с палубы закричали о приближающейся земле, Хюмашах убедила слуг выйти с ней наверх, покинуть небольшую каюту, в которой они ютились почти все путешествие из Каира, не решаясь выйти. Не то, чтобы она была любительницей свежего воздуха, но даже она в таких условиях чувствовала себя птичкой в клетке. Ей позволили подняться на капитанский мостик и убедили постоять рядом с капитаном, и его помощником — в суете это место было единственным, где она бы никому не помешала.

Вдыхать свежий воздух, соленый, влажный и пахнущий только той неуловимой смесью ароматов, какой может пахнуть лишь открытое море, Хюмашах не мешала даже вуаль, а мир, на который она взирала из-под полупрозрачной ткани, заставившей его позеленеть и приобрести какое-то особенное очарование, казался ей безграничным и завораживающим. Так выглядела, пахла и ощущалась свобода, о которой она мечтала все эти годы. Такая короткая, но такая пьянящая, свобода заставила ее вмиг забыть о муже, нелюбимом пьянице, тщательно фиксировавшем ее проступки, но отказывающемся видеть собственные, и о матери, чья железная хватка сжимала сердце Хюмашах и слегка выпускала его, когда в ней пропадала надобность, оставляя его балансировать на кончиках заточенных коготков.

Все это забылось на короткий в сравнении с прочей ее жизнью миг. Хюмашах позволила себе забыть о своем положении, о грузе своих обязанностей, обманчиво прикрывавшихся благосостоянием и сытой жизнью, о законах, на которые нужно было оглядываться прежде, чем сделать вдох. Она позволила себе быть Хюмашах. Просто женщиной, плывущей по безграничному морю вперед, к горизонту с маячившим на его краю размытым местом прибытия, до которого необязательно добираться. Позволила себе плыть, рассекая волны, качающие корабль на своих игривых ладонях и изредка ударяющихся о борт пенными кончиками пальцев.

Обманчивая иллюзия, покрытая полупрозрачной зеленой пеленой и пропитанная запахами морской соли и терпкого дерева, рассеялась, когда порт оказался в пределах видимости и стал четко различим. Хюмашах видела снующих по пристани людей, среди плеска волн и криков чаек слышала далекий, подобный грозовому раскату гомон вечно неспящего города. Стамбул встречал ее такой же бурной жизнью, какую она наблюдала в Каире, но развернувшейся в поистине столичном размахе. Не было другой такой столицы: плачущей и смеющейся, грешащей и искупающей грехи, праздновавшей и скорбевшей, страдающей и наслаждающейся в одно и то же мгновение. Тысячу вещей переживал Стамбул, и Хюмашах не терпелось пережить их вместе с ним.

Корабль вошел в порт и пришвартовался среди таких же пассажирских судов. Канатами, подобно цепями, его приковали к столбам на пристани, спустили трап и принялись разгружать вещи. Сопровождаемая слугами Хюмашах сошла с корабля, сделала шаг на сушу. Страх и волнение перед встречей с матерью снова тяжелой цепью повисли на шее, обвивая грудь и прочным замком скрепляясь концами на спине. И пусть было это невыносимо, еще более невыносимым было нахождение рядом с мужем. Свобода, пусть и ограниченная сильно… это ее устроит. Пока что.

Оказавшись в карете, Хюмашах откинула вуаль с лица назад, чудом не испортив прически. После влажной прохлады теплый и пыльный воздух Стамбула показался ей чуть ли не пеклом, и ей потребовалось время, чтобы привыкнуть. Карета тронулась и повезла ее в дворец Топкапы. Поглядывая в окошко, Хюмашах немного волновалась.

Не только встреча с матерью, заключенной в башне на маленьком острове, пугала султаншу. Столько лет она не видела своих племянников, хоть и знала все об их жизни. Кто знает, кем они выросли, кто знает, каким человеком вырос Ахмед, ставший падишахом. Этот мальчик… такой юный и такой беззащитный перед гнетом правления. Интересно, думала Хюмашах, осознает ли он тяжесть проклятия, опустившегося на его плечи? И, что более важно, похож ли он сколько-нибудь на своих родителей — Мехмед-хана, ее брата, измотавшего им всю душу и погубившего всех остальных ее братьев, и его наложницу, Хандан, милую, но недалекую и ведомую? Или, быть может, в нем появилось что-то от самой Сафие-султан, его бабушки, еще не утратившей свою власть? Кто знает. Хюмашах лишь надеялась на то, что влияние последней будет незначительным, и что благодаря племяннику у нее получится осуществить свою заветную мечту.

Мимо проплывали дома и люди, чьи истории крошечными отрывками проносились мимо нее параллельно тому, как ее собственная история пролетала мимо них. Хюмашах смотрела на них и чувствовала соблазн попытаться представить себя на их месте, но усилием воли не поддавалась ему. Как бы сильно не сдавливала невидимая цепь ее грудь, мешая дышать свободно, Хюмашах никогда бы не променяла эту тяжесть и все сопутствующие ей удобства на мнимую свободу, еще более ограниченную, чем жизнь, что она имела сейчас. С наслаждением откинувшись на обитую шелком спинку дивана, Хюмашах сладко задремала.

Мерный стук колес, глухие удары копыт и скрип слегка покачивающейся кареты убаюкали ее так крепко, что вся долгая поездка до дворца показалась ей коротким мгновением, пролетевшем подобно молнии, словно бы она открыла глаза через секунду после того, как закрыла их. Через маленькое окошко она увидела ворота, открытые ради такого случая, и слуг, рядами выстроившихся по обе стороны от прохода. В тени прохода стоял знакомый низенький силуэт — Бюльбюль, верный слуга ее матери. При виде его Хюмашах не смогла сдержать улыбки. Порой его собачья верность Сафие-султан раздражала, но ей, Хюмашах, он был предан также сильно, и это подкупало. Даже несмотря на то, что он служил ее матери, Хюмашах знала — он единственный, кому она могла по-настоящему довериться в этом дворце.

Бюльбюль бросился к карете сразу же, как возница остановил ее, и открыл дверцу. Поднявшись, Хюмашах вышла из кареты и остановилась на первой ступеньке подножки. Она подняла голову к небу и позволила себе полюбоваться им пару мгновений, сделала несколько глубоких вдохов и выдохов, словно привыкая к здешнему воздуху. Наконец, почувствовав, что она готова, Хюмашах уже хотела было спуститься с подножки на землю, но замерла, увидев грязь прямо у того места, куда должна была ступить ее нога. Правильно расценив ее многозначительный взгляд, Бюльбюль подозвал одного из слуг и жестом велел ему помочь.

Слуга расторопно стянул с себя широкий халат и опустил его землю, покрыв им грязь. Улыбнувшись слуге, зардевшемуся, подобно лучшему османскому красному тюльпану, от благодарности госпожи, Хюмашах ступила на серую ткань и легкой походкой преодолела всю дорогу до дворца, сопровождаемая Бюльбюлем и вереницей слуг и служанок, несущих ее вещи. Редкие встречавшиеся ей слуги и посетители дворца, предупреждаемые Бюльбюлем загодя, склонялись или отворачивались.

Проходя мимо них, Хюмашах чувствовала постыдную волну гордыни, сладким медом растекавшейся в груди и смазывавшей оставленные цепью боли и страха раны. Она гордилась своим происхождением и наслаждалась повиновением, которое ей оказывали, радовалась, когда перед ней преклонялись. Она была красива, умна, прекрасно образована и богата, чистоте ее крови можно было позавидовать, и иногда она упивалась осознанием этих фактов сильнее, чем следовало. Но она не гордилась этим и позволяла подобное крайне редко — несмотря на то, как приятны были эти ощущения, они слишком сильно напоминали о матери. Не желая уподобляться ей, Хюмашах много работала с этими чувствами, контролировала их и лишь в особых случаях позволяла им взять над собою верх на короткие мгновения, чтобы затем снова запереть их на замок и похвалить себя за то, что сумела вернуться к прежнему достойному поведению здравомыслящей султанши.

Вот и сейчас Хюмашах безо всякого труда обуздала эту гордыню. Закрыла сосуд, источающий сладкий запах, манивший к себе. Раны, лишенные липкого защитного, исцеляющего слоя, снова заныли где-то под ребрами, напоминая о том, для чего все это было — лишь бы не превратиться в ту, что всю жизнь внушала ей ужас. Под мраморными сводами дворцовых коридоров, куда она вскоре вступила, послышался тонкий, едва ощутимый медовый аромат, и Хюмашах недовольно поморщилась, решив, что ей показалось.

В гареме, через который нужно было пройти, чтобы встретиться с падишахом мира, по обеим сторонам прохода выстроились наложницы и слуги. Все собрались поприветствовать ее, и Хюмашах не отказала себе в удовольствии остановиться и всмотреться в их лица. Она поздоровалась с Халиме — несчастная, никому не пожелаешь жить в страхе за ребенка, — и приласкала Дильрубу, до боли напоминавшую Хюмашах себя, такую же тревожную, но все же более счастливую. Халиме, как и любая наложница, родившая сына, жила с болезненным чувством паранойи, пульсировавшей в каждой клеточке ее тела, но она любила своих детей и не манипулировала ни ими, ни их жизнями. Эта мысль заставила Хюмашах улыбнуться, теперь уже горько, и она отвернулась от Халиме и Дильрубы, чтобы получше рассмотреть остальных.

— Кесем, — произнесла она имя любимой наложницы племянника, молва о которой донеслась и до Каира, словно пробуя это имя на вкус. Имя, с какой стороны ни посмотри, пришлось ей по нраву и лишь усилило интерес к его обладательнице. — Кто из этих девушек Кесем?

Бюльбюль, державшийся позади, сделал шаг вперед и вытянул голову, чтобы окинуть взглядом выстроившихся наложниц и слуг.

— Ее нет здесь, госпожа, — сказал он. Какая-то служанка подошла к нему и прошептала что-то на ухо, и Бюльбюль удивленно поднял брови и всплеснул руками, но все-таки отчитался. — Она осталась с детьми — сильно раскапризничались от болезни, говорят.

Хюмашах хотела было возмутиться — подумаешь, дети. Все остальные были заняты не меньше, но улучили минутку, чтобы выйти и поприветствовать госпожу, проделавшую такой долгий путь. Но затем она устыдилась своих мыслей. Они с Кесем обе султанши. Да, она, Хюмашах, султанша по крови, когда как Кесем султанша только номинально — кто знает, сколько лет сможет она удерживать в своих руках сердце повелителя, — но велика ли разница, когда всю свою жизнь они обе проживают в рабстве. Султанши по крови те же рабыни, и Хюмашах знала это как никто — одной крови недостаточно, чтобы иметь свободу выбора, для этого ей бы мальчиком родиться и чудом выжить в чужой борьбе за престол.

Только тогда появлялась свобода. Урезанная, растасканная на куски законами, правилами и обязанностями, накладываемыми Всевышним и идущими рука об руку с долгом, передающимся от отца к сыну так же, как передается драгоценная сабля или сам титул падишаха мира, но свобода. Свобода в праве выбора любимых, в возможности выходить куда вздумается, пусть и в сопровождении стражи, свобода не только решать что-то для себя, но и определять курс целой страны. Власть опьяняла, но ее стоило добиваться, чтобы обрести свободу. Наверное, за этим гналась Сафие, прошедшая весь путь от простой рабыни до старшей из трех валиде. За свободой принимать решения, тесно переплетенной с властью. Ее можно было понять, но можно было ее оправдать? Хюмашах не хотелось отвечать на этот вопрос, но в глубине души она знала правильный ответ.

Так или иначе, раздражение на Кесем пропало сразу же, стоило Хюмашах вспомнить, что в сущности они ничем друг от друга не отличаются. Она пожала плечами, попросила Бюльбюля при случае передать Кесем приглашение к ней и велела ему сопроводить ее к повелителю. Ей не терпелось увидеть племянника.

***

Служба у дверей султана была обязанностью настолько же почетной, насколько же выматывающей и скучной для большинства слуг. Но Зульфикару она была по плечу, более того, он в каком-то смысле наслаждался этой обязанностью. Конечно, он скучал по гарнизону, полю боя, мальчишкам-новобранцам и прошедшим посвящение братьям, но служба падишаху всегда была для него в приоритете. В конце концов, он, как бывший янычар, все еще относился к султану немного иначе, чем другие воины и простые визири и слуги.

Янычары почитали султана османской империи как брата, вскормленного тем же молоком, что и они, прошедшего ту же строгую муштру, обладающим теми же несгибаемой волей и вскипающей за правое дело кровью, что и они, в конце концов. Ахмед-хан, несмотря на свои юные годы, определенно обладал этими же качествами, и рота янычар под предводительством Зульфикара-аги с легкостью принесла ему присягу. Зульфикар был доволен: им оказывали должное доверие и уважение, не принуждали к греховным делам и не удерживали от участия в походах. Вот и сейчас его братья воевали на передовой с разбойниками Джелали, в то время, как он сам управлял столичным гарнизоном, помогая обеспечивать порядок в столице и воспитывая новобранцев… до недавнего времени. Стоя у дверей султанских покоев, Зульфикар возился с собственным кинжалом и вспоминал, как оказался здесь.

Не было еще такого, чтобы янычар получил печать хранителя покоев. Но султан Ахмед, первопроходец во многом, стал первопроходцем и здесь. Его волею первым янычаром, получившим эту печать, стал Зульфикар. И он же стал единственным человеком, удивившимся такому назначению — довольствовавшийся малым, он не привык, что его оценивают по достоинству, более того, он и не подозревал о собственных достоинствах.

Для него его верность династии, правителю, стране и гарнизону была чем-то самим собою разумеющимся, справедливость и честность сопровождали его, поддерживая под руки, а в могучей груди было заперто столько доброты и нерастраченной любви, что ими можно было бы наполнить сокровищницы султана и всех его слуг вместе взятых. За это его ценили, уважали и любили во дворце, а мальчишки из гарнизона передавали из уст в уста истории о сражениях, в которых он побывал, чествуя его силу и воинские умения, и по-сыновьи подшучивали над его скромностью, беззастенчиво наслаждаясь при этом его отеческой любовью.

Во дворец его провожал весь гарнизон. Жители Стамбула с восхищением смотрели на стройные ряды оставшихся в городе янычар, вышагивавших за своим бывшим командиром в сторону дворца, и на шагающих в ногу с ними новобранцев, во все голоса славивших Зульфикара. Повод для импровизированного парада был приятен для простых людей — в городе Зульфикара знали и любили, и горожане с удовольствием желали ему успехов и счастья на новой должности. Смущенный донельзя, Зульфикар шел с красным лицом и старался не слишком-то и широко улыбаться в густую бороду. Конечно, ему было приятно, но скромность и привычка ставить себя на последнее место взывали к нему и твердили, что есть кто-то, кто заслужил этой должности больше, чем он.

Но у жизни всегда были на него другие планы. Она всегда давала ему ровно столько, сколько он заслужил, пусть он и не всегда хотел в этом признаться, словно зная, что сам он не решится бороться за собственное счастье. Раз за разом Зульфикар сдавался, уступал другим или уходил в сторону, но никогда не оставался на обочине дороги жизни, даже если, как он сам думал, он этого хотел. Все хорошее, что он делал, возвращалось к нему, невзирая на пережитые трудности и страдания, сопровождающие каждого честного и доброго человека вроде него. Он почти уступил и в этот раз, но судьба удержала его через собственную верность и, как и всегда, дала ему шанс на счастье.

Поблагодарив своих верных товарищей, Зульфикар постоял немного у дворцовых ворот, наблюдая, как стройным шагом они возвращаются в гарнизон, и, радостно улыбнувшись, все-таки зашел на территорию дворцового комплекса в компании Искендера.

— Вы же будете навещать нас? — спрашивал Искендер его уже в который раз в тот долгий и противоречивый день. Мальчишка волновался — он, не знавший своей семьи, был сильно привязан к Зульфикару, принявшему его у себя как родного, и боялся потерять человека, которого втайне считал отцом.

— Конечно, буду, — улыбаясь, отвечал Зульфикар, совершенно не уставший от таких вопросов. В конце концов, можно ли устать от людей, которым он был дорог, или от их желания оставаться рядом? Зульфикар всегда отвечал на этот вопрос однозначным нет.

Первый день он навсегда запомнил не только из-за проводов, но и из-за выделенных ему покоев. Их вымыли и привели в порядок перед его приходом, и, сделав шаг в комнату, Зульфикар поразился тому, как много в ней света, проникающего через несколько окон. Столько окон, думал он, едва ли можно насчитать хотя бы в одном из помещений гарнизона. Привыкший к полумраку, который было не выгнать из казарм даже светом тысячи свечей, Зульфикар щурился, осматривая комнату.

Все здесь было совсем по-другому. Диванчики, шкафы и сундук для вещей, большая и удобная кровать — для него это было в новинку. Раньше он гордился тем, что ему, как старшему в гарнизоне дозволялось постелить на двух тонких матрасах вместо одного, а сейчас он смотрел на кровать, что была в несколько раз больше любого из этих матрасов, и думал: ее явно рассчитывали на двоих. Он не считал себя одиноким человеком, но и представить, как спит здесь один, без кого-то, кого можно обнять во сне и согреть, он мог с большим трудом.

— А это еще что? — пробормотал он, заметив, как много здесь бесполезных вещей.

Вазы, тарелки, кувшины, подушки, засушенные цветы с сохранившимся ароматом, спрятанные в маленьких мешочках по неприметным углам. Не дело это было. Зульфикар собрал столько подушек и ваз, сколько смог унести, и всучил их Искендеру.

— Отдай это слугам, пусть уберут. И пусть вот это вот все, — он указал на вазы и прочие бесполезные вещи, — тоже унесут, останется пусть только кувшин для воды и кубок. Сундук мой у двери пусть поставят.

Искендер, нагруженный вещами, не без труда вышел из комнаты. Зульфикар же посмотрел на заметно опустевшую комнату и умиротворенно выдохнул. Вот тот суровый уют, к которому он привык.

За несколько недель, прошедших с этого момента, он не только обжил свою комнатку, но и пережил многое — как в ней, так и за ее пределами. Устройство гарема и непростые взаимоотношения его обитателей оказались далеко не самыми опасными вещами, с которыми ему пришлось столкнуться. Не без его помощи восстание, поднятое Сафие-султан, было подавлено, а сама султанша, лишенная остатков былых богатств, отправилась в заточение в Девичью башню. Следы крови отмыли с белых мраморных стен, погибших отмолили, оплакали и погребли. Маленького шехзаде упрятали в Клетку в глубинах гарема, у дверей его выставили серьезную охрану — больше никто не посмеет манипулировать им. Казалось, худшее, что могло произойти, уже произошло, и можно вернуться к прежней жизни — все еще полной интриг, но гораздо более безопасной.

Думая об этом, Зульфикар простодушно надеялся на лучшее. Жизнь была хороша — он занимал отличную должность, повелитель был благосклонен, рядом были хорошие друзья и верные товарищи. Чего еще можно желать? Ответа он не ждал, но жизнь, которую он считал такой хорошей, все равно решила ответить — к лучшему или к худшему.

Раньше Зульфикар не особенно-то и верил в закон подлости. Саму подлость он презирал, подлых людей избегал или стремился наказать, если их подлость вредила кому-то помимо них самих. Единственным видом подлости, с которым он никогда не мог ничего поделать, был закон подлости, срабатывавший именно тогда, когда он находился на пике счастья или удовлетворения жизнью, и чаще приводивший к худшему. Привыкший к этому, Зульфикар, стоило ему почувствовать зловещую руку этого невидимого закона, протягивающуюся к нему, ничего хорошего, конечно же, не ждал.

Вот и в этот раз, просто неся свою службу, он вдруг ощутил нечто знакомое. Словно невидимый уж предчувствия свернулся в его желудке и пощекотал стенку своим хвостом, намекая на скорые изменения. Прошептав молитву, изгоняющую злых духов, он продолжил свое занятие, не ведая, что ответ самой судьбы уже идет к нему, что она за углом.

Звуки шагов разносились под сводами гаремных коридоров подобно гулкому эху падающих в пещерное озеро капель воды. Из одного из смежных коридоров вышла процессия — женщина в сопровождении слуг шла к повелителю. Убирая кинжал в ножны, Зульфикар бросил взгляд на нее — да так и обомлел.

Сначала ему показалось, что это ангел внезапно спустился из райских садов, чтобы принести благую весть падишаху, или что это видение, которое является только истинно верующим, благословляя их своею красотой, но не делая ничего более. Но чем ближе к нему подходила женщина, тем больше Зульфикар убеждался — это не видение и даже не ангел, но и не просто красивую женщину он видел перед собой. Служа в гареме, он видел много красивых девушек и женщин, но еще не встречал он женщины, чья внешняя красота была бы лишь слабым отголоском внутренней.

Женщина, что шла в его сторону по коридору, словно светилась изнутри, в ее глазах бушевали игривые воды Босфора, а медные кудри развевались подобно боевому знамени, ведущему армию в бой. Украшения оплели ее голову подобно вьюнку и спустились на тонкую шею, обнимая ее, а павлиньи перья, обрамлявшие головное украшение и брошь, словно были подарком капризных птиц, считавших себя выше всех. Изумрудное платье определенно было единственным в своем роде — изысканное, богато вышитое и украшенное, оно казалось тяжелым, но женщина шла с такой легкостью, словно бы оно было ее второй кожей. Все в облике этой женщины завораживало и будоражило.

Но за прекрасными чертами лица и украшениями было что-то совершенно невообразимое, обычно скрываемое от чужих глаз, но столь сильное, что его было не скрыть за воспитанием, грацией и изысканной одеждой. Была личность, чья глубинная сила ощущалась в походке и естественно-величественных жестах. Был ум, добавлявший насмешливому блеску глаз и мягкому изгибу улыбающихся губ горечь знания. Была печаль, нет-нет да проскакивающая в том, как она смотрела или улыбалась. Все эти качества Зульфикар видел по отдельности в разных людях, встречавшихся ему на жизненном пути, но только одна женщина могла совместить их в себе, и о ней он раньше только слышал. Сегодня же он впервые увидел Хюмашах-султан.

Заглядевшись на госпожу, Зульфикар проявил неосторожность — поранился кончиком кинжала и даже не заметил этого. Убрав кинжал, он склонился перед Хюмашах-султан, полагая, что она обратится к двум стражам, сторожившим вход в покои султана и докладывавшим о гостях, но госпожа остановилась, не дойдя до них.

— Госпожа, — произнес Бюльбюль, евнух, сопровождавший султаншу. — Это хранитель покоев.

Несмело подняв взгляд, Зульфикар увидел море зеленого шелка, вышитого золотом, концы густых рыжих кудрей, разметавшихся по плечам, брошь с павлиньим пером, переливающимся на свету. Подняв взгляд еще выше, Зульфикар столкнулся взглядом с султаншей. Она смотрела на него прямо и с большим интересом. Смутившись, он отвел взгляд.

— На посту, как и должно, — сказала султанша сильным и глубоким голосом словно большая кошка промурлыкала что-то. — Зульфикар, верный слуга… Никто из янычар этой должности раньше не занимал.

— Госпожа, проходите… Повелитель и валиде-султан уже ждут вас, — разжав руки, скрещенные на поясе, Зульфикар указал правой рукой на проход и арку, ведущую в покои повелителя.

Он ожидал, что Хюмашах тут же потеряет к нему интерес и уйдет, но она не уходила и лишь смотрела на его руку.

— А что с рукой? — полюбопытствовала Хюмашах.

Зульфикар не сразу понял, о чем она говорит. И только почувствовав, как ноет случайный порез, и как влажная капля стекает от крошечной раны у мизинца к ребру ладони, он бросил взгляд на руку и подавил вздох — вот старый дурень, не заметил, как поранился. В следующий миг он рассердился на себя. Шанс произвести хорошее впечатление на госпожу был безнадежно испорчен. И они оба это понимали.

Не получив ответа, Хюмашах уже хотела было уйти, но что-то задержало ее на миг, один лишь короткий миг. Что-то в глазах Зульфикара показалось ей непривычным. Она встречала много людей, смотревших на нее с уважением, восхищением и даже завистью. Знала она и людей, смотревших на нее с желанием обладать, как Хасан, или с любовью, наивной и безответной, как смотрели несчастные, которым не повезло влюбиться на нее с первого случайного взгляда и больше никогда ее так и не увидеть, с ненавистью, с которой иногда, словно забываясь, смотрела на нее собственная мать, в глубине души спрашивавшая, почему же она выжила, а ее братья нет. Все это приелось ей, настолько, что люди с подобными взглядами переставали быть интересными для нее в ту же секунду, как начинали так смотреть.

Зульфикар смотрел на нее не просто с уважением и верностью, с какой полагалось смотреть по-настоящему хорошему слуге. Он смотрел на нее так, словно увидел за ее красотой и статусом что-то еще. Словно бы он поранился не о собственный кинжал, а о колючие шипы терновника, высаженные ею в душевном саду вместо роз и тюльпанов, пытаясь пройти через них в самую глубину, заросшую сорняками скорби и страха, чтобы выкорчевать их с корнем. Словно бы ему действительно было не все равно до того, что она чувствовала или думала на самом деле. Это было редкостью, настолько большой, что Хюмашах почти растаяла. Почти.

Неуловимым жестом она вытащила вышитый любимый платок из рукава и, вложив его в порезанную руку Зульфикара, пошла вперед по коридору, чтобы вскоре свернуть в арку и войти покои повелителя. Она не удостоила его ни добрым словом напоследок, ни прощальным взглядом, но протянутого платка и пары слов, сказанных ему не как слуге, а как равному, Зульфикару было достаточно, чтобы пожелать с головой нырнуть в волны чувств, плескавшиеся в ее глазах.

Это наваждение продлилось секунду, но ему показалось, что он прожил целую жизнь и переродился в новой. Сжимая в руках шелковый вышитый платочек, Зульфикар чувствовал остатки тепла рук его обладательницы.

— Бюльбюль, — окликнул он уже собиравшегося уйти евнуха. — Как госпожа узнала о моем прошлом? Ты рассказал?

— Нет, — со снисходительным видом сказал Бюльбюль. — Хюмашах-султан обо всем, даже о птице на минарете Сулеймание известно.

Сказал да был таков. Зульфикар же остался сторожить покои повелителя, надеясь, что прекрасная султанша пройдет мимо него на обратном пути. 

***

Покои сильно изменились. Не только потому, что прошло много лет с момента, когда она была в них последний раз. Теперь у этих роскошных комнат с балконом, выходящим на залив и город, был совсем другой обладатель. Хюмашах верила в то, что по обстановке комнаты можно многое сказать о том, кто в ней живет, и то, что она видела, крайне редко ее обманывало. Вот и в этот раз, оказавшись в покоях султана Ахмеда, Хюмашах хватило быстрого, но вдумчивого взгляда, которым она окинула преобразившуюся комнату, чтобы понять, в кого вырос ее юный племянник-падишах.

Ее приятно удивило количество света — шторы раздвинули и перевязали, позволяя ласковым солнечным лучам превратить большую комнату с высокими потолками в уютную обитель. Для обивки подушек, штор и покрывал, даже для костюма повелителя подобрали ткани теплых цветов, не позволивших холодному мрамору стен и пола нагнетать уныние своими бледными цветами. Среди вещей она увидела как милые безделушки вроде недоделанной галеры на столике на балконе — не иначе, как повелитель мастерил их с младшим братом, — так и разложенные по определенному порядку документы и свитки в открытых шкафах.

Сам племянник обнаружился у собственного стола. Он сильно вырос, окреп. Его взор, горящий свойственным возрасту задором, еще не потух под тяжестью обязанностей и тяжелых решений, идущих рука об руку с горем и потерями. Но проклятие страха и опасений отпечаталось и в его облике. Ахмед уже не был таким расслабленным и беззаботным, каким он был в детстве, и никогда больше таким не будет. Смерть любимого старшего брата и отца, которого он боялся, как боялись его все остальные, показала ему вторую сторону золотой монеты, почерневшую от крови тех, кто ему дорог и ненавистен. Заметить эти чувства в нем Хюмашах смогла с большим трудом. Видимо, как бы ни было тяжело нести этот груз, Ахмед справлялся с ним на удивление хорошо.

Составив впечатление, Хюмашах улыбнулась. Конечно, она любила своего племянника, но любить достойного человека всегда приятнее. Ахмед, вопреки всем ее тайным ожиданиям, предстал перед ней именно таким, как о нем говорили — честным, открытым, умным, благородным и способным по-настоящему полюбить, склонным к упорядочиванию и взвешенным решениям, немного неуверенным, но знающим себе цену. Это же она увидела в том, как он обустроил свою комнату, и в вещах, которыми он себя окружил. Приятно удивленная, Хюмашах подошла к нему и крепко обняла.

— Хюмашах-султан, — поприветствовал ее племянник, обнимая в ответ, и в голосе его слышалась искренняя радость. — Наконец-то вы здесь. Мы вас очень ждали!

— Хвала Всевышнему! — мягко сказала Хюмашах, отстранившись и погладив Ахмеда по плечам, как делала это раньше, в детстве. — Не могу передать, как счастлива видеть вас! Тем более я рада, что вы стали главой династии! Пусть ваша власть и счастье длятся вечно!

— Аминь, — Ахмед улыбался.

Славным он юношей вырос, подумала Хюмашах, вглядываясь в его лицо, повзрослевшее, обросшее настоящей бородой. Как бы ни мотала его судьба из стороны в сторону, он все равно сохранил в себе последнюю крошку той человеческой невинности, которую обычно теряли, взрослея. В его глазах Хюмашах увидела ту же беззаветную любовь и верность семье и близким, которым он порой был вынужден наступать на горло из чувства долга, что она сама лелеяла все эти годы, и за это она еще сильнее полюбила дорогого племянника и прониклась к нему искренним уважением.

— Аминь, — вторила сыну Хандан, такая же незаметная, сливавшаяся с окружением, и обнаруживающаяся только тогда, когда чудом оказывалась услышанной.

Отойдя от племянника, Хюмашах почти что силой заставила себя посмотреть на Хандан и ни словом, ни жестом не показать ей, насколько же она равнодушна к приветствиям со стороны наивной хасеки, опрометчиво объявившей собственную корону короной валиде. Дело было даже не в любви и верности к матери, построившим между Хюмашах и нею стену — даже не будь Сафие старшей валиде, соперничающей с Хандан, Хюмашах все равно никогда не смогла бы воспринять Хандан всерьез. Более того, Хюмашах знала, что никто в гареме на самом-то деле не воспринимал всерьез Хандан, полностью лишенную амбиций, ведомую и слабую, почти что беззащитную. С ней считались только из вежливости, а к ее истеричным выпадам и параноидальным страхам относились со снисхождением — что взять с матери одного шехзаде? Как бы то ни было, но показывать своего истинного отношения Хюмашах не собиралась. Ей было слишком плевать на Хандан, чтобы удостаивать ее подобной чести.

— Госпожа, — Хандан смотрела исподлобья, явно опасаясь ее. — Много времени прошло, да?

— Верно, — кивнула Хюмашах, скорее, из вежливости, чем соглашаясь. — А вы многое пережили. Я знаю, что здесь произошло. Иншлаллах, такого больше не повторится.

Племянник и Хандан согласились с ней, и, обменявшись почти ничего не значащими вежливыми фразами, Ахмед позволил Хюмашах отправиться отдыхать к себе. Покидая его покои, Хюмашах улыбалась — не только племянник произвел на нее сильное впечатление.

***

Кесем направлялась в покои Хюмашах-султан, и все внутри нее переворачивалось от волнения. Заниматься двумя детьми было трудно даже с помощью слуг, да и преступление Дервиша-паши не давало ей покоя. Меньше всего ей хотелось обрести нового врага или препятствие в лице дочери Сафие-султан, хоть иного от нее Кесем и не ждала. Остановившись у дверей, Кесем знаком велела служанкам не торопиться проводить ее внутрь. Она сделала глубокий вдох, собираясь с мыслями, и только после этого вошла в покои.

Хюмашах-султан ждала ее. Она листала какую-то книжицу, но интереса к ее содержимому явно не выказывала. Когда служанки доложили о приходе Кесем, Хюмашах прикрыла книжку и повернулась к дверям. Кесем вошла и поклонилась, и султанша поспешила заговорить с нею.

— Так это ты Кесем! — воскликнула она. — Весь мир говорит о тебе! Подойди же, сядь рядом, поговорим.

— Благодарю вас, госпожа, — почувствовав, что Хюмашах говорит искренне, Кесем немного расслабилась. Ей и в самом деле захотелось остаться и узнать султаншу получше, но причины уйти были более весомыми. — Я бы с удовольствием задержалась, но не могу оставить детей надолго. Сами понимаете… после всего случившегося… К тому же, дети слегка приболели, хочу вернуться к ним поскорее и убедиться, что они в порядке.

— Конечно, конечно, я понимаю, — Хюмашах-султан улыбнулась. Она подозвала одну из служанок, и Кесем увидела у нее в руках небольшой, но увесистый сундучок. — Я привезла нашим шехзаде подарки из Каира. Передай их, если сочтешь хорошими. Иншлаллах, этими милыми вещичками они поделятся с новыми шехзаде и госпожами, которых ты подаришь повелителю. Не смею тебя больше задерживать, дорогая, поговорим в другой раз. Возвращайся к нашим благословенным шехзаде.

— Иншлаллах, госпожа, благодарю вас! — Кесем почувствовала, как тает корка льда на той стороне ее сердца, что пытались обнажить те, кому она не доверяла. Зная тяжелый и деспотичный нрав Сафие-султан, сжиться с которым можно было только переняв его, Кесем ждала другого обращения с собой и другого отношения к своим шехзаде, и она была приятно удивлена подарку. Поклонившись на прощание, Кесем, сопровождаемая служанкой, дошла до самых дверей и уже постучала, собираясь выйти, но задержалась. В голову ей пришла идея, и она снова повернулась к госпоже. — Приходите в мои покои при случае, госпожа! Так и убьем двух зайцев — я и с шехзаде вас познакомлю, и узнаю вас получше.

— Обязательно приду, — пообещала Хюмашах прежде, чем Кесем покинула ее покои.

На этом долгий первый день в родном дворце для нее подходил к концу. Подготовившись ко сну, Хюмашах отослала служанок, велев не задувать всех свечей, и уютно устроилась в собранной для нее постели. Она укрыла одеялом продрогшие ноги, но укладываться не спешила, обдумывая прожитый день. Среди множества встреч и впечатлений одно волновало ее сильнее всего — взгляд, которым смотрел на нее хранитель покоев.