Разговор с повелителем о старшей валиде, сосланной в Девичью башню, обещал быть нелегким. Тяжесть преступлений, не только совершенных матерью, но и собственных, тяготила Хюмашах, утолщая невидимую цепь, обхватившую ее грудь. В конце концов, не поспособствовала ли сама Хюмашах трагедии, произошедшей в столице незадолго до ее возвращения, выполняя приказы матери? В какой-то степени. И пусть степень вины ее была невелика — противиться Сафие могли либо те, кто все потеряли, либо те, кто был достаточно смел и уверен в себе, чтобы не бояться за близких, — да и знай повелитель и его близкие всю историю, они бы простили ее, но Хюмашах все равно чувствовала себя виноватой.

Она потеряла всех родных, кроме матери и племянников, да и особой уверенностью никогда не отличалась, хотя этого по ней нельзя было сказать. Приученная матерью никогда не демонстрировать страха, отчаяния и слабости, Хюмашах не демонстрировала и неуверенность. Когда как ее младшая сестра, Фахрие, всегда остававшаяся при матери после всех своих браков, была, скорее, сдержанной и холодной на людях, Хюмашах имела славу похожей на знаменитую Хюррем султанши, как внешностью, так и живым, энергичным нравом. И в том, что эти неуверенность и энергичность уживались в ней, постоянно конфликтуя, конечно, была немалая заслуга Сафие-султан.

Для матери, больше волнующейся о выживании сыновей, дочери были лишь инструментами, разменной монетой, которую можно отдать за усиление собственной власти и увеличения богатства. Даже знание, что от судьбы убежать невозможно, не помогло Хюмашах в несчастливом браке. Хасан-паша, бейлербей Каира, за которого ее выдала Сафие, был лицемером. На словах он клялся ей в любви и верности, а на деле был лишь жалким прелюбодеем, пристрастившимся к вину, он крал из казны большие суммы и скрупулезно вел две книжки с записями — в одной подсчитывал все, что крал сам, а в другой то, что крала у него Сафие-султан руками дочери. Сафие-султан знала об этом и планировала со временем заставить Хюмашах выкрасть обе книжки, чтобы шантажировать Хасана свидетельством его преступления, уничтожив свидетельства о собственном.

Заключение в башне нарушило не только ее планы, но и возможность связываться с союзниками, большая часть из которых поспешила отречься от нее, стоило им решить, что дни великой султанши сочтены. Оставшиеся засыпали Хюмашах просьбами помочь, приехать, вступиться за мать и либо вызволить ее из тюрьмы, либо занять ее место в тайном кружке желающих наживаться за счет власти. Усмотрев в этом возможность не только сорвать со своей шеи, ног и рук кандалы, в которые ее заковала мать, но и одним махом разделаться с предателями династии, Хюмашах действительно приехала в Стамбул, получив последнее письмо, посланное уже матерью. Новая встреча с султаном должна была стать первым и самым легким ходом на шахматном поле, куда ей предстояло вступить.

— Услышав о том, что сделала моя мать, я была потрясена, — сказала она повелителю, выслушав его долгий и тяжелый рассказ о том, что ему довелось пережить из-за Сафие-султан. — Если бы я тогда была здесь, я бы помешала ей.

— Сафие-султан мне кинжал в спину вонзила, — четко и жестко сказал Ахмед, мрачно поджимая губы. — Поверьте, не впервые. Я не смогу простить.

— Конечно, моей матери оправдания нет. Валиде заслужила наказание за то, что совершила, — слова Хюмашах вызвали понимание и одобрение в глазах Ахмеда. Вздохнув, Хюмашах сказала то, что сказала бы любая по-настоящему верная дочь на ее месте. — И все же я пытаюсь понять ее. У нее была трудная жизнь. От Нурбану-султан она немало натерпелась. А мой покойный старший брат, Мехмед-хан… он, взойдя на престол, казнил младших шехзаде. Валиде потеряла тогда своих сыновей.

— Довелось страдать не ей одной, — горечь в голосе повелителя была сильна, и Хюмашах в очередной раз убедилась в том, что племянник понимает ее лучше, чем кто-либо. — Мы все переживали боль утрат. Мы вышли из прошлого.

— Конечно. Вы правы, — согласилась с ним Хюмашах, немного подумав. Наконец, почувствовав, что она создала правильное о себе впечатление, Хюмашах перешла к самому главному, тому, ради чего она пришла сегодня к повелителю. — Но она моя мать несмотря ни на что. Прошу, позвольте мне с ней увидеться.

Прежде, чем дать свой ответ, юный султан окинул Хюмашах задумчивым взглядом, словно спрашивая себя: не будет ли ошибкой позволить ей это? Как и Кесем, он не мог довериться ей полностью, словно боясь, что сильная привязанность Хюмашах к матери затянет и ее в водоворот нескончаемой борьбы за власть, смертей и боли. Но и серьезных поводов отказать он тоже не находил. Решив, что остановить запертую в башне среди моря Сафие будет все же проще, чем свободно живущую в каком-нибудь дворце, Ахмед слабой улыбкой даровал Хюмашах свое согласие. Улыбнувшись ему в ответ, Хюмашах возликовала. Ее первая белая пешка съела черную.

***

Волны ласково качали маленькую лодку, упорно прокладывающую свой путь к Девичьей башне. Перевалило за полдень, и жара усилила свой напор. Прячущаяся в тени навеса, Хюмашах вдыхала влажный прохладный воздух и наслаждалась им, искренне не понимая, как простые люди выживают под прямыми солнечными лучами. Посмотрев на Зульфикара, сопровождавшего ее, и слугу, усиленно работающего веслами, Хюмашах устыдилась — они краснели и потели, пока она нежилась в тени. Но делать что-то было уже поздно, и она пообещала себе позаботиться о них в следующую поездку к матери. В том, что эта поездка будет, она не сомневалась. И ей это совершенно не нравилось.

Чтобы отвлечь и себя, и мрачно потеющего Зульфикара, Хюмашах решила заговорить с ним.

— Вижу, мой племянник-повелитель во всем полагается на тебя, — сказала она, снова рассматривая Зульфикара оценивающим взглядом. — Он что, настолько в тебе уверен?

Зульфикар поднял голову от качающегося края лодки, и их взгляды встретились. Глаза хранителя султанских покоев были того же цвета, что небо над их головами, такие же ясные и даже безмятежные. Он смотрел уже не так смущенно, скорее, добродушно и спокойно, и Хюмашах вдруг нашла Зульфикара похожим на медведя. Большого и сильного хозяина леса, кажущегося суровым и страшным только на первый взгляд. Для хищников и добычи он представлял опасность, но рядом с себе подобными, в которых он не видел угрозы, он становился спокойным, теплым и мягким зверем с умными и добрыми глазами, которого так и хотелось обнять. Сравнение было странным, но Хюмашах не могла ничего с собой поделать.

— Надеюсь, что оправдываю доверие повелителя, — усмехнувшись, сказал Зульфикар. В усмешке его не было ни горечи, ни сарказма. Он действительно надеялся на это. И то, как он это сказал, понравилось Хюмашах.

— Сегодня, когда недостойно себя ведут даже члены династии, преданность бесценна, — с печальным вздохом сказала она и кивнула на башню, зная, что Зульфикар прекрасно ее поймет. И он понял.

Они помолчали немного. Зульфикар вглядывался в водную гладь, словно пытаясь разглядеть что-то на самом дне, а Хюмашах смотрела на него и против воли продолжала думать об этом странном сравнении с медведем. Что-то в нем не нравилось султанше, хоть поначалу сравнение и показалось ей хорошим. Копаясь в собственной памяти в попытке вспомнить, видела ли она когда-нибудь живого медведя, и, наконец, найдя нужное, Хюмашах поняла, в чем было дело. Она вспомнила свою свадьбу.

В один из дней, когда весь город гулял в ее честь, отец, тогда еще живой, велел перенести праздник из дворца на улицу. Лето заканчивалось, и все были рады провести последние теплые дни на улице, тем более, что и повод был приятный. Для всех, кроме нее. Сидя в шатре на женской половине, в своем свадебном платье и вуали Хюмашах молча плакала, игнорируя мать, на все лады расхваливавшую нового зятя, и сестер, пытавшихся ее утешить. Но ничто не могло отвлечь Хюмашах от ее горя до тех пор, пока Сафие-султан не наскучили простые танцы и песни, и она не послала за фокусниками, только закончившими выступать на мужской половине.

На краю полянки появились люди в смешных одеждах, они шли на ходулях, играли с огнем и змеями, одним словом, развлекали народ. Девушки в восторге завизжали, но через секунду их визги сменились возгласами ужаса: за простыми фокусниками на задних следовал большой медведь, сопровождаемый дрессировщиками. Услышав крики, перемежающиеся смехом мужчин, догадавшихся, что происходит, с другой половины, и озадаченным, нечеловеческим ревом, Хюмашах впервые за эти дни перестала плакать и сняла с лица вуаль.

Медведя подвели поближе к шатру, достаточно близко, чтобы его можно было хорошенько разглядеть, но не слишком, чтобы животное, удерживаемое от свободного передвижения крепким кожаным ошейником с металлическими вставками и цепью, прикрепленной к нему, могло занервничать и ненароком покалечить кого-то. Девушки с удивлением и страхом вытягивали шеи, чтобы посмотреть на медведя, а Сафие-султан, обожавшая подобного рода развлечения, со смехом захлопала в ладоши.

— Пусть он танцует! — воскликнула она, обращаясь к дрессировщикам. — Пусть танцует!

Дрессировщики дернули за цепь и дали медведю команду, Сафие кивнула наложницам с музыкальными инструментами. Заиграла музыка, и медведь, понукаемый дрессировщиками, пустился в нелепый пляс.

Зрелище это не принесло Хюмашах никакого удовольствия. Присмотревшись к животному, которое кто-то нарядил в мешковатый кафтан, мешавший двигаться, и шапочку, удерживавшуюся на макушке только благодаря крепко завязанной под подбородком тесемке, Хюмашах снова расплакалась — медведь, такой большой, красивый и гордый зверь, был худ, его роскошная, некогда густая шерсть поблекла от скудной пищи и грязи и местами облезла, сточенные ради безопасности когти не вызывали ничего, кроме стыда перед животным и обиды за него. Не в силах на это больше смотреть, Хюмашах стянула с рук все украшения и, удивив всех, подбежала к дрессировщикам.

— Пожалуйста, перестаньте, — всхлипывая, взмолилась она, протягивая украшения удивленно застывшим дрессировщикам. — Перестаньте мучить его, умоляю! Продайте этого медведя в дворцовый зверинец! Я заплачу, только не мучайте его больше!

— Хюмашах, что ты себе позволяешь! — возмутилась Сафие-султан, подходя следом. — Немедленно вернись в шатер.

— Матушка, пожалуйста, позвольте мне забрать этого медведя в зверинец, — Хюмашах, продолжая плакать, опустилась на колени перед матерью. — Смотреть, как этот гордый зверь, который должен свободно жить в лесу, пляшет на потеху публике, которая его боится, выше моих сил! Пожалуйста, заплатите этим людям!

Сафие уже хотела было отказать, но что-то в покрасневшем от слез лице невесты, которой вскоре предстояло покинуть родной дворец, заставило ее задуматься.

— Если мы купим этого медведя и велим разместить его в нашем зверинце, ты перестанешь плакать и причитать до самого конца праздника? — своим змеиным шепотом с придыханием спросила она.

— Все, что угодно, матушка! — воскликнула Хюмашах, утирая слезы и протягивая влажные руки к рукам матери, чтобы их поцеловать. — Ни единой слезы не пророню, ни сегодня, ни впредь.

Этот ответ удовлетворил Сафие-султан. Послали за деньгами и слугами из зверинца, и вскоре медведя увели в просторную клетку султанского зверинца, а дрессировщики, получившие по внушительному мешку золотых, вместе с остальными фокусниками пошли своей дорогой. Сафие и Хюмашах вернулись в шатер, и праздник продолжился.

Хюмашах сдержала свое обещание. Она больше ни одной слезы не проронила с тех пор, ни на гуляниях, ни в день отъезда. Даже новости о смертях близких людей больше не вызывали у нее слез. Волевым решением Хюмашах запретила себе плакать в тот день и держалась много лет.

Медведь, спасенный ею, прожил вполне неплохую, но весьма короткую жизнь, пусть свободы он так и не увидел. В султанском зверинце он сытно ел и обильно пил, к людям злобы не питал, но гладить себя позволял только Хюмашах, словно понимая, кто спас его от участи вечных странствий на цепи. Счастлив он был те два месяца, что прошли между свадьбой и отъездом Хасана и Хюмашах в Каир.

Хюмашах навещала его каждый день, и никому больше она тогда не могла доверить своих сокровенных чувств, кроме этого бессловесного существа. Слушая ее голос, медведь внимательно смотрел на нее своими глазками-бусинками, его отросшая шерсть была так мягка, что Хюмашах с большим удовольствием зарывалась в нее пальцами, почесывая медведя там, где он сам себя почесать не мог, и мечтала в один прекрасный день обняться с ним. Этой мечте так и не суждено было сбыться ни до отъезда, ни после. Стоило Хюмашах уехать, и воля к жизни медведя пропала. Он потерял интерес к еде и все больше слабел с каждым днем разлуки с госпожой, приручившей его. На исходе зимы слуги нашли его мертвым — его изголодавшееся по любви Хюмашах сердце попросту остановилось в один ужасно холодный зимний день. Слуги хотели было закопать его там, где обычно закапывали животных, но Сафие-султан, прознавшая о смерти медведя Хюма, как его все называли в честь его хозяйки, велела сделать из его шкуры ковер и постелить у себя в покоях. Конечно же, она не преминула отписать об этом дочери. Джаннет-калфа, ее старая служанка, писавшая это письмо под диктовку, клялась, что еще никогда не слышала, чтобы Сафие так жестоко поступала с собственной дочерью, и что, должно быть, именно поэтому Хюмашах-султан с тех пор ни разу не приехала в Стамбул и даже не написала ни единого письма собственной матери.

Этот случай все еще иглой впивался в сердце Хюмашах, и сейчас, пытаясь понять, почему Зульфикар показался ей похожим на медведя, она вдруг поняла. Ей было страшно от мысли, что человек, всколыхнувший в ней доселе неизвестные чувства, был слугой, подневольным человеком, к шее которого тянулась цепь долга перед династией и обхватывала ее тисками ошейника-верности. Еще более страшным она находила поразительное сочетание доброты и простоты Зульфикара и опасности, в которой он постоянно пребывал, тренируя ли новобранцев в прошлом или же охраняя султана в настоящем. Зульфикар был верным и благородным человеком, его желание быть достойным того, что он имел, делало его на вес золота, и тем страшнее было для Хюмашах его потерять. Ужаснувшись этой своей мысли еще больше, Хюмашах вздрогнула и поспешила отвести взгляд от украдкой наблюдающего за ней Зульфикара.

Хранитель покоев же, не подозревая о мыслях, роящихся подобно пчелам в улье в голове госпожи, лихорадочно пытался придумать новую тему для разговора. Он не был силен в чем-то подобном, но преодолевать столь долгий путь в молчании с госпожой, чей звонкий голос казался ему трелью прекрасно поющей райской птицы, было для него невыносимо. Наконец, Зульфикар придумал удачную, как ему показалось, тему для разговора и, тихо прокашлявшись, заговорил:

— Сафие-султан очень просила написать вам, — сказал он с надеждой на то, что госпожа не рассердится, и даже не подозревая, что сумел угадать ее мысли. — Она обрадуется, когда увидит вас.

Хюмашах снова взглянула на него, и в ее взгляде он увидел ту же смесь из чувств, что запомнил в их первую встречу. Словно бы было что-то, что беспокоило ее, что-то такое, что она всеми силами пыталась забыть, или о чем старалась не думать. Но это ощущение пропало так же быстро, как и появилось, развеявшись от звука голоса Хюмашах-султан.

— Когда мать выдала меня замуж, я в Египет отправилась, — сказала она без тени улыбки. Зульфикар вскинул голову, внимательно слушая и запоминая ее историю. — Я оставила не только семью, но и все, что у меня было. А была радость. Было веселье. Счастье было. Мне казалось, я уже не вернусь.

Она умолкла, хотя Зульфикару показалось, что ей есть еще что рассказать. Но уже то, что он услышал, показалось Зульфикару печальным само по себе. Почему-то он раньше верил, что султанши живут и горя не знают — выходят замуж за хороших, знатных людей, живут безбедно да детишек нянчат. Увидев Хюмашах-султан в первый раз и узнав о ее браке от слуг, Зульфикар решил, что она именно такая султанша — вышла замуж по любви за хорошего человека, уехала за ним, как и полагалось, в теплую страну и подарила ему детей, и жили они долго, счастливо и вместе. Из слов же госпожи получалось, что никакого счастья в том, как она жила в Каире, не было вовсе.

— А что, если судьба захотела, чтобы вы вернулись домой и обрели все, что оставили? — предположил он, и госпожа ответила грустной улыбкой и взглядом, полным надежды, которой не суждено сбыться.

И Зульфикар прекрасно понимал ее чувства. Надежда теплилась и в его сердце, только вот он сам не понимал, на что надеялся. В конце концов, даже если госпожа была несчастна в браке, они ничего не смогут с этим поделать — несчастье не считалось достаточно весомой причиной для развода, и они оба это понимали. Задумавшись каждый о своем, они промолчали оставшуюся половину пути до башни.

***

Проходя по узкому темному коридору башни к камере, Хюмашах испытывала знакомый трепет. Спустя столько лет, прошедших с их последней встречи, она хорошо овладела собой и знала, что сможет успешно противостоять напору матери. Однако, оказавшись у нужной двери, Хюмашах заколебалась. Она отодвинула заслонку на двери и заглянула внутрь.

В темной комнате, где были только убогая койка да цепь, тянущаяся от ноги худой женщины к стене, на которую она оперлась спиной во сне, было тихо. Черные спутанные волосы закрывали лицо пленницы, худые плечи сникли, а руки безжизненно лежали на коленях. Она спала сидя — цепь была слишком коротка и мешала спать лежа. Видимо, она уже привыкла так спать, поскольку сон был ее очень крепок.

Закрыв заслонку, Хюмашах отступила, чтобы Гюрбюз-ага, слуга, стороживший пленницу, мог отпереть для нее дверь.

— Имейте в виду, — с серьезным видом сказал он прежде, чем пропустить ее, — что я буду в курсе каждого слова, что вы произнесете в этой камере. Сафие-султан не суждено выйти отсюда, и если у вас есть намерение это изменить, вам лучше от него отказаться. Иначе я буду вынужден сообщить о нем повелителю.

— Обычно шпионы не признаются в своем шпионаже, — усмехнулась Хюмашах. 

— Я не шпион, госпожа, — Гюрбюз тоже улыбнулся краем губ. — Я всего лишь слуга династии. Работа у меня такая — следить, чтобы ее враги не смели ей вредить.

— Подумать только, я встречаю второго слугу династии подряд в первые дни пребывания дома, — Хюмашах улыбнулась уже теплее. Низенький и пухлый слуга понравился ей почему-то. 

На этом их обмен предупреждениями и любезностями был закончен. Гюрбюз открыл для Хюмашах дверь и позволил ей зайти. Когда султанша оказалась внутри, дверь за ней закрылась. Хюмашах осталась наедине с женщиной, противоречивые чувства к которой так сильно конфликтовали в ней, что, казалось, ее вот-вот разорвет. Она продолжала смотреть на Сафие и чувствовала, как уверенность, которую она столько лет в себе развивала, разрушается под напором страха и боли застарелых ран.

Хотела бы она разбудить мать и поговорить с ней так, как она того заслуживала — как с преступницей, которой она была. Отчитать ее, заявить, что больше никогда не придет к ней, сказать честно, как она на самом деле ее ненавидит. Единственным, что смогло ее успокоить, была мысль, которую она повторяла себе с момента своего приезда. Она должна воплотить в жизнь свой план. И только тогда, когда она добьется желаемого, она придет к женщине, которая ее родила, и скажет все, о чем наболело. Только это придало ей сил, помогло остаться. Собравшись с силами, Хюмашах надела на себя маску верной дочери, которую носила все эти годы, и выдохнула единственное слово, способное разбудить Сафие-султан:

— Мама…

Бывшая валиде проснулась быстро, слишком быстро для измотанного человека вроде нее. Хюмашах с трудом сдержалась, чтобы не уличить ее в этом дешевом спектакле. Разыгрывать старую роль сейчас, когда она знала глубину падения женщины, которую считала своей валиде, оказалось труднее, чем она думала.

— Ах! Хюмашах! Доченька! — воскликнула Сафие-султан. Она поднялась и попыталась подойти к Хюмашах, волоча заключенную в кандалы ногу, но не смогла сделать и двух шагов по комнате. Сжалившись над ней, Хюмашах позволила ей обнять себя и усадить на постель. Сафие отстранилась, всмотрелась в ее лицо и бросилась в атаку с самым жалостливым видом. — Не хотели тебя встречать в таком виде, но так уж сложилось, ничего не поделаешь. Такова наша судьба: остается лишь смиренно принять все испытания.

— Сначала я получила весть о смерти сестры Фахрие, — решила Хюмашах для начала напомнить о бедной сестренке. Ей было даже немного интересно узнать, как в этот раз Сафие оправдает свою постыдную ошибку, стоившую жизни ее собственному ребенку. — А потом и о вашем деле.

— Бедняжка Фахрие. Дервиш подло отравил ее. Разумеется, по приказу султана Ахмеда. Сказали, будто умерла во сне, — Сафие действительно выглядела злой. Видимо, Дервиш и Ахмед сделали что-то действительно хорошее, чтобы она не смогла с этим смириться, иначе бы Сафие так сильно их не ненавидела. — А нас заживо опустили в могилу.

— О чем вы думали? Вам хватило храбрости открыто попытаться свергнуть повелителя, и вы ожидали, что для вас ничего не изменится, и все будет как раньше? — решив, что с матери достаточно оправданий, начала их старую игру в правду Хюмашах. — Вы ищете виноватых, но между тем причина, по которой вы сегодня в темнице — ваша неуемная, безумная жажда власти.

— Да, вот такая у нас натура, — голос Сафие сочился ядом обиды, как и каждый раз, когда она в этом признавалась. — И при отце твоем, Мурад-хане, и при брате твоем, Мехмед-хане, мы всегда были такой и остались. И меняться не собираемся.

— Вам придется измениться. Поймите же, наконец, что на троне сейчас внук ваш, а не ваш сын, и вы, хотите вы того или нет, больше не валиде-султан, — Хюмашах с трудом сдерживала гнев. Сафие осталась такой же непробиваемой, и Хюмашах это раздражало так сильно, что хотелось кричать. — К тому же, нельзя одновременно враждовать с тем, кто правит, и власть делить с ним.

— Все ведь так хорошо было, пока Хандан и Кесем не стали в дела лезть, — пожаловалась Сафие. Конечно, виноваты все вокруг, кроме нее.

— Кесем… такая победа в юном возрасте, — словно размышляя, покачала головой Хюмашах. — Ясно, что мало ей уже. Она никогда не удовлетворится.

Зная, что эти слова передадут Ахмеду, Хюмашах, закончив говорить, подумала вдруг, что стоит посвятить племянника в свои планы. Иначе прахом пойдут все возможности примириться с любимой наложницей султана, и в гареме начнется новое противостояние.

— Кто очень высоко взлетает, дорогая, тот при падении и ушибется сильнее, — Сафие задрала голову, гордясь собой, и Хюмашах не удержалась от смеха.

— Как вы.

Ее слова задели Сафие, и она на миг замолкла, сверля Хюмашах обиженным взглядом.

— Мы даже и не помним уже, сколько прошло и зим, и лет. Мы столько раз тебя звали, а ты не ответила ни на одно письмо, не приехала ни на один праздник, даже на церемонию вступления на престол. Не подала весточки, — укоризненно сказала она. — Даже когда мы болели… Зачем ты явилась сейчас? Нашим унижением насладиться? Все нас ненавидят. И ты тоже нас, свою валиде, ненавидишь?

Хюмашах вздохнула. Осталось самое трудное: убедить Сафие в существовании того, чего нет.

— Да, действительно, я очень обижена на вас, матушка. Прошлые раны напоминают о себе. Обида, гнев… Однако, у меня никогда… никакой ненависти к вам не было, — сказав это, Хюмашах замолчала, переводя дух. Это было трудно, и не будь это отчасти правдой, Сафие уже непременно раскусила бы ее, но она поверила, проглотила эту наживку как голодная старая рыба. Поплывший от слез радости взгляд Сафие придал Хюмашах сил. — Мне неизвестно, как и когда вы покинете эту темницу, но знайте, валиде, только одно. Я всегда была и есть дочь Сафие-султан. Ваши враги всегда будут моими врагами. Никто и никогда не переманит меня на свою сторону.

Сафие, прослезившись, расщедрилась на объятия. Чувствуя, как эта похудевшая и ослабевшая женщина обнимает ее своими руками, которые, как и ее сердце, охладели к ее детям задолго до того, как она попала в Девичью башню, Хюмашах была готова разрыдаться.

На этом визит для нее был закончен. Пообещав матери приезжать почаще, Хюмашах вышла из ее камеры в темный коридор.

— Вы хорошо себя чувствуете, госпожа? — сказал Гюрбюз, закрыв дверь камеры и сопроводив султаншу к выходу из башни. — Вы очень бледны… Быть может, подождете с обратной дорогой?

— Все в порядке, благодарю тебя, — соврала Хюмашах. — Я… буду навещать ее. До следующей встречи. Хорошей службы тебе…

И, не выслушав ответа охранника, Хюмашах подгибающейся ногой шагнула в светлый дверной проем из темного коридора.

***

После встречи с матерью Хюмашах плакала. Горько, сжимая в побледневших руках края рукавов и съежившись, как ребенок, получивший оплеуху в наказание за то, чего не делал. Она начала плакать, стоило ей выйти на неровную каменную кладку искусственного островка, на котором построили башню, словно не боясь, что матушка ее услышит эти стенания через окно так же отчётливо, как она слышала голоса, зазывающие на намаз с минаретов городских мечетей. Зульфикар, чье сердце разрывалось от этих рыданий, попытался помочь госпоже дойти до лодки и сесть в нее не покалечившись, но Хюмашах, в это мгновение словно потерявшая рассудок, отшатнулась от него и пошла сама. Забравшись в лодку, она вжалась в сидение под навесом, обхватила руками плечи и продолжила плакать. Слуга, смущенный слезами госпожи, дождался, пока суровый ага заберется в лодку вслед за султаншей, отвязал канат и начал грести.

Чем дальше уплывала лодка от башни, тем лучше становилось Хюмашах. Рыдания постепенно сошли на нет, в глазах появилась осознанность, а губы и руки перестали трястись. Она выпрямилась, снова держась так же гордо и прямо, и к моменту, когда лодка причалила к пристани, Хюмашах стала прежней — бодрой, веселой, полной надежд и планов, словно зловещая завеса, которой ее окутала заключённая в башне Сафие, спала с ее глаз и сердца.

Но самообладание, которое ей пришлось выстраивать заново, отняло у нее слишком много сил. Выходя из лодки уже на пристань дворцового комплекса, ослабевшая от переживаний султанша запнулась. Она упала бы, не подхвати ее под руку стоявший рядом Зульфикар, и, видит Аллах, как бы ей хотелось, чтобы он не отпускал ее руку, как хотелось пройтись с ним до дворца, держась за него и прижимаясь к его могучему боку, смеясь над чем-то, что могло бы быть смешным только для них. Все, что угодно, хотелось ей сделать вместе с Зульфикаром, лишь бы обрести толику той же уверенности и того же спокойствия, что он излучал все время, что они провели вместе.

Прежде, чем отстраниться, Хюмашах ощутила запах кожи, из которой была сделана его куртка, и дегтярного мыла, которым он мыл голову, и с трудом подавила желание прижаться ещё ближе и носом уткнуться в пространство между его могучей шеей и воротом, чтобы снова ощутить эту смесь запахов, исходившую только от него. Зульфикар же, смущенный близостью к прекрасной султанше, не смел поднять взгляд и посмотреть на нее прямо.

Лишь мельком поглядывая на госпожу, он сумел получше ее рассмотреть и с тайным удовольствием решил, что у госпожи самый миленький прямой носик из всех, что он видел в своей жизни. Стараясь не слишком сильно наслаждаться этим наблюдением и вкрадчивым запахом духов, исходившим от шеи и мочек едва выглядывающих из-под роскошных кудрей ушей, Зульфикар помог госпоже устойчиво встать на ноги и отступил назад. Хюмашах-султан же, смущенная произошедшим не меньше хранителя покоев и пристыженная своим недостойным поведением на обратном пути, смогла поблагодарить его лишь кивком. Молча приняв эту благодарность, Зульфикар последовал по пристани за ней.

Вернувшись во дворец, Зульфикар проводил госпожу до ее покоев и, убедившись, что она в безопасности и всем довольна, поспешил к дверям покоев султана. Повелитель, узнав, что Зульфикар вернулся из Девичьей башни, пригласил его на разговор за обедом.

— Как прошла встреча тетушки с Сафие-султан? — полюбопытствовал Ахмед-хан, когда ему удалось убедить хранителя покоев сесть с ним за один стол и разделить еду. — Не стесняйся говорить как есть.

— Но можно ли, — замялся Зульфикар, не зная, имеет ли он право рассказать о слезах госпожи. — Повелитель, поймите меня правильно. Их разговор я не подслушивал, а о том, о чем мы с госпожой говорили, не вижу смысла говорить, мы не обсуждали ничего важного…

— Значит, все прошло хорошо? — султан улыбался, и его доброе и терпеливое обращение заставило хранителя покоев устыдиться.

Он знал, что что-то произошло, и имел достаточно причин интересоваться, более того, он имел полное право приказать Зульфикару рассказать все, что он видел, и о чем они с госпожой говорили. В конце концов, нельзя было допустить, чтобы Хюмашах-султан попала под влияние матери и захотела вызволить ее из заточения, и Зульфикар это понимал. Что же, подумал он, если благодаря тому, что он скажет, госпоже больше не придется плакать, встречаясь с матерью, то он должен это сказать.

— Да простят меня Аллах и госпожа, — вздохнул он. — Когда я встречал госпожу, Гюрбюз-ага тихо пересказал мне их разговор. Как и любая порядочная дочь, Хюмашах-султан верна своей матери, однако… Есть у меня стойкое чувство, что все может быть совсем не так, как мы думаем. Эта встреча сильно повлияла на госпожу.

— Как же?

— Мы говорили по пути. Из слов госпожи я понял, что она несчастна в браке. Она не говорила ничего конкретного. Сказала лишь что только здесь, в Топкапы она могла почувствовать себя по-настоящему счастливой, но счастье ушло, стоило ей выйти замуж и уехать. 

— Вот оно как, — пробормотал Ахмед. — О чем госпожа говорила с Сафие-султан.

— Гюрбюз-ага клянется, что госпожа отчитала Сафие-султан! — усмехнулся Зульфикар. — И о своей обиде на нее тоже сказала. Это все, что он смог подслушать без опаски быть обнаруженным. Но, видимо, Сафие-султан обидела ее, или, быть может, шантажирует чем-то, ибо на обратном пути госпожа горько плакала.

Выслушав это, султан задумался о чем-то ненадолго. Зульфикар терпеливо ждал, и вскоре Ахмед снова вернул свое внимание к нему.

— Значит, Хюмашах-султан верна Сафие-султан только как матери, а не как валиде, — подытожил он. — Это утешает. Я всегда знал, что династия стоит для Хюмашах-султан на первом месте, и мне было приятно убедиться в том, что это не изменилось. Что до ее брака… Ты знаком с Хасаном-пашой, бейлербеем Каира?

— Нет, повелитель. Не довелось как-то.

— В таком случае, полагаю, что и не доведется, — на лице у Ахмеда вдруг отобразилась страшная гримаса злости и печали. — Я дам госпоже развод и казню пашу.

— Повелитель, — пораженный словами падишаха, Зульфикар сглотнул. – Паша оступился?

— Почитай сам, что мне о нем доложили, — султан протянул хранителю покоев донесение, лежавшее у него на коленях.

Приняв донесение из рук повелителя, Зульфикар прочел его. Наблюдатель из Каира сообщал, что в казну регулярно поступало недостаточно денег, и что пока обычный народ выживал, Хасан-паша пировал и тратил деньги налево и направо. Местные жители жаловались в своих письмах, что он им продыху поборами не даёт, а знакомые торговцы, приводившие в столицу египетский товар, частенько видели его в тавернах с танцовщицами.

Ходили слухи и о его обращении с султаншей, которую он оскорблял за ее спиной: будто бы он себе наложниц на ночь в таверне подбирал по ее подобию, и друзьям о непокорности и неуважении жены жаловался. Друзья и наложницы, слыша это, смеялись и жалели его, советовали развестись или привести в дом вторую жену, и Хасан почти соглашался, но потом оговаривался: он-то, конечно, хочет, только вот женатому на султанше человеку для этого нужно у султана разрешения просить. О том, что происходило между супругами за закрытыми дверьми, оставалось только догадываться.

Закончив читать, Зульфикар поспешил вернуть письмо султану, чтобы не смять его в порыве гнева. То, что он прочитал, было неприемлемо для него. Зульфикар чувствовал злость и даже ненависть к Хасану-паше, которого он толком не знал. Он считал, что узнал достаточно, чтобы убедиться: Хасан-паша не ценил госпожу, на которой был женат, более того, своим поведением он пятнал ее честь и оскорблял династию, вверившую бесценные жизнь и счастье Хюмашах-султан в его мерзкие грешные руки. Причина несчастья госпожи, как он тогда думал, ставшая ему очевидной, причинила Зульфикару боль и обиду за нее.

— Это несправедливо, падишах, — сказал он, качая головой. — Несправедливо, что госпожа живет с этим человеком. Хюмашах-султан заслужила быть в браке с тем, кто будет оказывать ей должное уважение и любить ее.

— Верно, Зульфикар, — султан улыбнулся ему. — Я понимаю, что ты чувствуешь. Тетушка Хюмашах — единственная из родственников, кто всегда был на моей стороне, после матери. Она очень любит меня, я чувствую это, и я тоже очень люблю ее. Я не позволю ей покинуть этот дворец. Я помогу ей развестись с Хасаном-пашой, и на губах нашей прекрасной госпожи заиграет прекрасная улыбка, она снова будет счастлива, Иншлаллах.

— Иншлаллах, — согласился Зульфикар.

На этом разговор за обедом, к которому Зульфикар так и не притронулся, был закончен. Хранитель покоев, испросив разрешения, удалился в свою маленькую комнатку, отдохнуть и подумать. Мысль о том, что госпожа, за которую у него так болело сердце в этот долгий день, скоро будет улыбаться и обретет потерянное счастье, согревала его изнутри.

***

Начать свои визиты вежливости Хюмашах пришлось с Хандан. Несмотря на то, что все в гареме считали ее простой серой мышью, которой повезло сохранить жизнь своему наследнику, считаться с ней все были обязаны — валиде, как никак. Да и Ахмеду было бы приятно, что к его матери проявляют должное уважение. Хюмашах любила племянника, да и в планах была мирная, спокойная жизнь. Ради этого можно было и потерпеть Хандан.

День этот стал первым странным днем из всех, что ей только предстояло здесь пережить. В покои Хандан она попала почти сразу же, как велела слугам пропустить ее. Заметив у дверей служанок Кесем, Хюмашах подумала: как удачно, теперь помимо Хандан ей предстоит впечатлить еще и любимицу племянника. Интересно, о чем они могут разговаривать, спрашивала себя султанша, входя в покои. Ответом ей стало странное зрелище, которое она еще не скоро смогла правильно истолковать.

Хандан, еще более бледная и испуганная, чем обычно, стояла в середине комнаты, сжимая в руках увесистый футляр для писем. Кесем же обнаружилась лежащей на полу без сознания. Увидев Хюмашах, Хандан затряслась.

— Что здесь происходит, Хандан? — жестко спросила Хюмашах, подходя к Кесем и опускаясь подле нее на колени. Просунув руку под голову Кесем, Хюмашах с ужасом ощутила влагу на ее затылке и сразу поняла, что такое. — Стража! Хандан, что ты натворила?

— Я… я защищалась, госпожа, — вскричала Хандан, и по ее лицу сразу было понятно, что она лжет. — Кесем пришла… попыталась меня обвинить, а затем напала… Я пыталась защититься…

В покои вбежали слуги. Хюмашах велела им отнести Кесем в лазарет. Также стремительно, как заполнились, покои снова опустели — остались только Хюмашах и Хандан.

— Оставь свои оправдания для повелителя, — сказала Хюмашах прежде, чем уйти. Она хотела бы сказать что-то еще, как-то поддеть Хандан сильнее, но вид трясущейся рабыни, считавшей себя валиде, вызвал у нее только отвращение.

Воистину, думала она, покидая покои, некогда занимаемые ее матерью, если Хандан и была валиде, то только в собственном узком и ограниченном сознании.

И когда повелитель при личной встрече спросил ее о случившемся, Хюмашах вдруг, совершенно неожиданно для себя встала перед тяжким выбором: от того, что услышит от нее Ахмед, будут зависеть ее отношения с ним, Кесем и даже Хандан. Со всеми, до кого дойдет эта история. Раньше этот выбор дался бы ей легче — сказать то, что от нее ждали, без лишней конкретики, так, чтобы не было поводов для лишних вопросов. Но новая жизнь, как ей вдруг показалось, должна начаться не только с посещений из вежливости, но и с честности… хотя бы с крохотной попытки побыть честной.

— Я не знаю, что произошло, повелитель, — сказала Хюмашах. — Хандан сказала, будто Кесем напала на нее, вынуждая защищаться, но я ей не верю. Не умеет ваша матушка лгать. У меня создалось ощущение, что между ними возникла ссора, достаточно серьезная, раз до такого дошло. Даст Аллах, я ошиблась.

Обдумывая эти слова позже, уже оставшись наедине, Хюмашах думала — быть может, все же стоило занять чью-то сторону? Нейтралитет был непривычной для нее позицией, вызывавшей чувство неопределенности, которое Хюмашах никогда не нравилось, но было в нем и что-то освобождающее. Словно теперь контроль над собственной жизнью наконец-то начал возвращаться в ее руки. Дышалось от мысли, что теперь не нужно выгораживать кого-то ради собственной выгоды, гораздо легче, и Хюмашах похвалила себя — крохотный шаг, казавшийся ей раньше гигантским, был лишь началом ее долгого пути.

***

Маленький Мехмед, сидевший на руках у Кесем, смотрел куда-то в воздух, и Хюмашах показалось, что он видит чью-ту душу за ее спиной. Но это ощущение исчезло, стоило ему шевельнуться и что-то прогукать. Он неосознанно улыбнулся Хюмашах, и султанша улыбнулась ему в ответ.

— Мехмед мой, — ласково сказала она ребенку, прикрепляя ему на платьице амулет на безопасной булавке. Повернувшись к люльке, где лежал Осман, она прикрепила такой же к накидке на ручке люльки, не решившись трогать спящего шехзаде. — Осман… Они такие чудесные, Кесем. Как хорошо, что они оба при тебе!

— Благодарю, госпожа, — Кесем улыбалась. Она любила, когда хвалили ее детей, и это было заметно. — Я пусть и не дружила с Махфирузе, но и ненависти к ней не питала. Потерять ее было ужасно, и мое сердце разрывается от мысли, что Осман так и не узнает ее.

— Судя по тому, что я слышала о Махфирузе, она была простой и доброй, но, прости меня Всевышний, немного недалекой, — вздохнула Хюмашах. — Говорят, она возгордилась, когда понесла, покоя другим не давала. Я не осуждаю ее. Понести от повелителя — большое достижение, но и большая ответственность. Привести ребенка в этот мир и в эту династию мало, его нужно воспитать достойным образом и защитить от кровавой участи шехзаде…

Хюмашах не договорила и отвела взгляд — на ум пришел маленький Яхья, ее крошка-брат, чьи маленькие ручки хватались за ее подол в попытке не отпустить от себя, а веселый голосок, просящий спеть ему, иногда печальным эхом отдавался в ушах. Ах, братишка, подумала Хюмашах, смотря на маленького Мехмеда, как жаль, что тебя нет рядом…

— Вы говорите о законе Фатиха, госпожа? — догадалась Кесем. Она явно знала, что случилось, но не знала, как сказать. — Этот ужасный закон…

— Воистину, — Хюмашах снова расчувствовалась при посторонних и смахнула набежавшие на глаза слезы. — Ты знаешь, наверное… Отец повелителя, султан Мехмед-хан, мой брат… казнил всех наших братьев. Никого не пожалел. Ни их, ни сынишек тех, кто уже по санджакам уехал. Даже крошку Яхья, младшенького, не пожалел. Это такое горе, Кесем. Мы неделями плакали с сестрами, все не могли успокоиться. Все вспоминались их крики и как матушка плакала. Она… знаешь, она единственный раз за всю свою жизнь тогда заплакала.

— Я верю, что это было ужасно, госпожа, и не могу себе представить, какую боль вы испытали, — Кесем отвела взгляд. — Но мне трудно поверить в то, что Сафие-султан, которую я знаю, может плакать.

— Я понимаю, — к удивлению Кесем, Хюмашах улыбнулась. — Но в том-то и дело. Такой, какой ты… какой мы теперь ее знаем, она стала именно тогда, когда брат велел ее, стоящую перед ним на коленях и умоляющую не убивать братьев, выволочь за волосы из своих покоев. В день казни он заставил ее смотреть, как палачи душат старших сыновей и внуков, и крик ее стоял на весь дворец. Такое… невозможно забыть. 

— Это ужасно, госпожа, — вздохнула Кесем. Она снова отвела взгляд, и Хюмашах разглядела в ее лице что-то вроде тщательно скрываемого стыда. Это ее совершенно не удивило. Было бы странно, не сочти Кесем, что Хюмашах не заодно с матерью.

Хюмашах видела, что ей неприятно это слушать, но, чувствуя потребность предупредить Кесем о последствиях возможных ее ошибок, она продолжила говорить.

— Знаешь, я навещала ее недавно, — сказала она, разглаживая складки на платье. — И она упрекнула меня в том, что за все эти годы я ни разу не приехала и даже не писала. Но и сама она не интересовалась нами. После смерти братьев ее сердце очерствело ко всем ее оставшимся в живых детям. Устраивая наши с сестрами браки, она волновалась только о собственной выгоде. Ее не волновало, как с нами обращаются наши мужья, счастливы ли мы. Надеюсь… ты не повторишь ее ошибку и не поступишь так с собственными дочерями.

Кесем молчала, явно чувствуя себя не в своей тарелке из-за этого разговора. Она держала руку на собственном животе, думая о чем-то, и в ее грустном, слегка взволнованном взгляде Хюмашах видела что-то вроде уверенности. Кесем словно обещала себе не поступить так же, но не решалась сказать это вслух, словно краем ума понимая — это обещание может оказаться опрометчивым.

— В любом случае, — сказала Хюмашах, чтобы выдернуть Кесем из тяжелых размышлений, — это все в прошлом. У нее больше нет власти кому-то навредить, Иншлаллах.

— Иншлаллах, — согласилась Кесем, передавая Мехмеда в руки служанке. Она встала с дивана и пригласила Хюмашах к столику с едой.

— А ты, Кесем? — спросила Хюмашах, когда они уселись и утолили первый голод. — Откуда ты приехала? Из Кефалонии?

Теперь расчувствовалась уже Кесем. Она тяжело вздохнула и грустно улыбнулась, перевела взгляд на небо, словно задумавшись о чем-то.

— Прошло много времени… Теперь моя жизнь там кажется мне сном, — сказала она. — Я не знала, что такое слёзы, когда жила там. Словно всегда была весна и лето. Я была маминой любимицей и папиной принцессой.

— Где твоя семья сейчас? — Хюмашах действительно было интересно. Еще никогда она не интересовалась чьей-то семьей искренне, без задней мысли или потребности использовать это против кого-то.

— Мой отец умер у меня на руках, — задумчивое выражение лица Кесем сменилось отрешенным. — По приказу вашей валиде, Сафие-султан. Потом с позволения повелителя я начала писать письма на родину. Мама тоже недолго прожила… У меня есть лишь младшая сестра, мой ангел. Я хотела забрать ее к себе, но не смогла найти ее. На самом деле… я хочу, чтобы на сей раз у меня родилась доченька! Такая же красивая, с ангельским личиком, как моя сестра!

— Пусть будет так, как ты хочешь, — искренне сказала Хюмашах, погладив Кесем по руке. — Рождение дочери у такой прекрасной матери как ты будет большим благословением!

— Благодарю, госпожа, — улыбнулась Кесем.

Они еще поговорили за обедом, и Хюмашах вдруг показалось, что Кесем немного оттаяла.

— Послушай, Кесем, — сказала вдруг Хюмашах ей перед тем, как уйти, — я знаю, что обо мне говорят, и какое впечатление я произвожу. Я… пока не могу тебе все рассказать, но я намерена отплатить матери за все, что она сделала со мной. У меня есть план, в который я вскоре посвящу повелителя. Если он сочтет это уместным, я обещаю рассказать…

— Я понимаю, госпожа, — Кесем кивнула. Было заметно, что она все еще не доверяет Хюмашах до конца, но по крайней мере она была готова дать ей шанс. — В любом случае, если все так, как вы говорите, я буду готова оказать вам поддержку. Кто знает… Вдруг с этого начнется наша дружба?

— Я буду очень рада этому, — улыбнувшись, Хюмашах распрощалась с Кесем и ушла.

— Стоит ли верить ей, госпожа? — спросила Эйджан, уложив детей спать. — Вдруг она лишь втирается нам в доверие?

— Даже если и так, я все равно узнаю обо всем, что она скажет повелителю, — немного равнодушно пожала плечами Кесем. — Пусть попытается, если захочет — будем решать проблемы по мере их поступления. Прямо сейчас нам важнее указать на преступление Дервиша-паши, открыть Ахмеду глаза на то, что он сделал, и мы почти достигли цели. Осталось немного. Не думаю, что за это время Хюмашах-султан успеет вытащить свою мать из тюрьмы.

Эйджан пожала плечами, в очередной раз доверяясь ей.