День Рукийе-султан начинался, проходил и заканчивался по определенному распорядку, проверенному и доказавшему свою эффективность временем.

Рукийе поднималась на ноги вместе со своими слугами. Она привыкла просыпаться в такую рань, считая, что именно предрассветные часы — лучшее время для важных дел. Не переодеваясь из домашнего в будничное, она садилась за маленький, почти что походный столик и читала донесения слуг и письма от родных и управляющих вакфами, следом писала ответы и указы. К моменту, когда она обычно заканчивала, приходили служанки. Они приносили крепкий травяной отвар с кухни и кувшин с водой, медный таз и теплое полотенце для омовения. За ними следовали служанки с нарядом, приготовленным с вечера. Омывшись и переодевшись, Рукийе-султан успевала к первому намазу и, совершив его, она завтракала и отдыхала до самого вечера, вышивая что-то или читая.

С переездом в Топкапы ей пришлось немного изменить свой распорядок дня. После завтрака она завела обыкновение принимать в покоях валиде, куда поселил ее царственный племянник, его наложниц и Халиме-султан с детьми (за исключением, конечно же, Мустафы, которого она навещала в Кафесе отдельно). Каждая из них должна была прийти и поцеловать ей руку, после чего рассказать о состоянии детей, дать ей увидеть, что шехзаде и маленькие госпожи здоровы и всем довольны.

После их ухода Рукийе-султан заглядывала в общие комнаты, чтобы посмотреть, как следят за порядком евнухи и калфы, и провести время с гуриями. Девушкам и слугам, которым полюбились ее серьезное и справедливое к ним отношение, это было только в радость, и присутствие госпожи их совершенно не смущало. Тем более, что Рукийе сменила их учителей, относившихся к их обучению весьма посредственно, отчего они почти все время бездельничали и скучали. Возможность заниматься чем-то помимо ненавистной уборки и приевшегося шитья всем была только в радость, и благодарные девушки искренне приветствовали госпожу и старались продемонстрировать ей свои успехи, чем вызывали у нее удовлетворенные ими улыбки и желание их похвалить.

Вечера в этом новом окружении Рукийе-султан проводила по-разному. Иногда она ужинала с племянником, иногда проводила время в одиночестве. Ложилась она рано, что было совершенно неудивительно, ведь она вставала раньше всех. Многие, узнавая об этом, проникались к Рукийе небывалым доселе уважением, лишенным страха, в противовес чувствам, что все испытывали по отношению к покойной Сафие-султан, действительно управлявшей гаремом до нее.

Вскоре прибыли последние слуги, в которых Рукийе нуждалась для полного установления порядка. Первой приехала кормилица султана Мехмеда, Элиф-хатун. Эта низкая крупная женщина поначалу показалась всем похожей на уехавшую Джаннет-хатун, но ее острое худое лицо не было обезображено ожогом, светлые немного навыкате глаза производили жутковатое впечатление вечно наблюдавшего за всем создания, а тонкие губы и брови постоянно кривились в гримасе, полной неодобрения и даже отвращения. Она вся в целом производила впечатление белой рыбины, выброшенной на поверхность с ее болезненно-белой обвисшей от возраста кожей, поскудневшими и поседевшими волосами и длинными, непропорционально-тонкими в сравнении со всем остальным крупным телом крючковатыми руками.

Но всем вокруг внушили уважение к ней морщины, иссушившие ее кожу, грудь, свесившаяся не только от старости, но и от ее долгой службы кормилицей, прямая осанка и строгий, не вызывающий желания перечить вид, явно выработанный от тяжелых испытаний. Она носила строгие серые платья и платки из самых дешевых, но добротных тканей, хотя, как многие слышали, получала внушительное жалование, на которое можно было бы одеться получше. Бледные ткани и полное отсутствие украшений придавали ей еще более строгий вид и даже делали немного похожей на привидение. Этим она иногда да пугала людей, особенно непривыкших к ней, и только Рукийе-султан оставалась совершенно невозмутимой в ее присутствии.

— Дорогая Элиф-хатун, добро пожаловать, — сказала она, встретив кормилицу в день ее приезда в общей комнате. Девушки и слуги, выстроившиеся по краям прохода, изредка поднимали головы, чтобы посмотреть на новую хазнедар, и едва сдерживали вскрики удивления, но Рукийе-султан их мысли не волновали. Она поприветствовала Элиф дружеским жестом. — Надеюсь, твое путешествие прошло хорошо.

— Грех жаловаться, госпожа, — совершенно неповторимым и непередаваемым трескучим голосом, в котором словно слышался грохот падающих с горы камней, сказала Элиф-хатун. — Я добралась, и это главное. Благодарю вас, что вы вспомнили о моем существовании и придали ему смысл этим назначением. Когда я могу приступать?

— Как только отдохнешь с дороги, — Рукийе-султан улыбнулась и протянула ей печать хазнедар. — Элиф-хатун, по милости падишаха и собственному желанию я вручаю тебе эту печать и назначаю тебя хазнедар гарема. Исполняй свой долг с честью и достоинством.

Элиф приняла печать, поклонилась и поцеловала руку Рукийе-султан. Султанша улыбнулась снова, тепло и доброжелательно. Когда Элиф выпрямилась, Рукийе показала ей на выстроившихся девушек и слуг.

— Я поручаю их тебе, — сказала она прежде, чем уйти. Когда Элиф присела перед ней в поклоне, подавая пример, Рукийе покинула общую комнату.

Гаремом Элиф-хатун занялась по приезде Явуза-аги на следующий день. Ранним утром она стояла у дверей, наблюдая, как проснувшиеся девушки собирают свои постели, строгим взглядом. Кто-то встал за ее правым плечом и издал восхищенное: «Хо-хо».

— Вы тут меньше дня, Элиф-хатун, а уже установили свой порядок, — сказал Явуз-ага, контрастно-высокий на фоне хазнедар. — Хорошая работа.

— Мне не нужно твое одобрение. Кроме того, этот порядок, устроенный госпожой, я лишь поддерживаю, — ворчливо сказала Элиф. — Ты припозднился, Явуз.

Вместо ответа Явуз усмехнулся. Этот человек смешанных кровей, с кожей, оливково-смуглой, даже в своем почти преклонном возрасте имел насмешливое, почти ребяческое выражение округлого лица. Он обладал сильным, крепким от долгой работы телом с широкими плечами, длинными руками и ногами, мощной, почти бычьей шеей. Волос он не имел, пряча под тюрбаном блестящую лысину, навевавшую многим встречавшим его воспоминания о покойном Рейхане-аге.

Одевался Явуз-ага красиво, словно компенсируя свою внешнюю несуразность и непропорциональность изысканными тканями халата и платья, дорогими кольцами на руках и подвесках на шее, единственной в своем роде серьгой в левом ухе. Весь вид Явуза-аги в целом никак не создавал о нем впечатления жестокого человека, о чем вопило его имя, но это был лишь облик. И лишь люди вроде Элиф-хатун и Рукийе-султан знали, что стоит за его лихим, холеным и смешливым ликом.

— Уж простите, Элиф-хатун, — глубоким, почти елейным голосом сказал Явуз. — Но я отдохнул по пути и готов приступить немедля. Чем мы с вами займемся?

Элиф задумалась. Хотела она уже сказать, что все будет по обычному порядку, как на глаза ей попался Хаджи-ага, спешивший куда-то по делам Кесем. Довольная тем, что она нашла новое интересное дело, Элиф вместе со следующим за ней Явузом пересекла комнату и встала на пути у Хаджи.

— Куда это ты торопишься? Неужто по своим делам? — строго сказала она. — Разве не должен ты заниматься делами гарема?

— Никак нет, Элиф-хатун, — Хаджи, знавший, что бывшей кормилице лучше не перечить, замялся, словно не зная, как сказать правду. — Я иду по делам Кесем-султан… Госпожа письма велела отправить.

— Аллах, Аллах, — пропел Явуз. — Вы слышали, Элиф-хатун? Один из главных евнухов по делам гурии бегает аки посыльный. Какой позор, Хаджи…

— Довольно, Явуз, — Элиф, однако, явно разделяла его точку зрения. Она протянула руку Хаджи. — Отдай мне письма госпожи. Я распоряжусь, чтобы их отправили. А ты ступай с Явузом-агой, помоги ему отвести девушек на занятия и проконтролируй, чтобы они себя вели хорошо и усердно учились.

— Но, — попытался было возразить Хаджи, — госпожа не велела эти письма отдавать… Вы уж поймите меня, Элиф-хатун. Ежели что не так пойдет, мне первому головы не сносить.

— Я понимаю твой страх перед госпожами, — сказала Элиф. — Но не ты должен бояться последствий, а Кесем-султан должна правила соблюдать. Негоже отправлять по своим делам евнуха такого высокого положения, для этого есть другие слуги. Что это за дерзость? Чтобы простая гурия считала себя вправе свои потребности выше других поставить? Я поговорю с ней об этом.

— Элиф-хатун, да как же, — Хаджи искренне удивился. — Она ведь любимица падишаха, мать его детей… Как так можно с ней?

— Можно и нужно, — отрезала Элиф. — Она не единственная мать шехзаде в этом дворце, но единственная, кто ставит себя выше других. Пора бы поставить ее на место. Давай мне письма, Хаджи.

Смирившись с тем, что бой был проигран еще до его начала, Хаджи протянул письма Элиф и последовал по ее приказу за Явузом. Элиф-хатун проводила их взглядом и пошла к лестнице. На втором этаже ей встретилась Рукийе-султан, возвращающаяся от племянника. Элиф, сойдя с пути, замерла в поклоне, и Рукийе не отказала себе в желании поговорить с бывшей кормилицей. Спросив о делах и получив удовлетворительный ответ, она уже хотела было уйти, но бросила беглый взгляд на футляры с письмами в руках Элиф и нахмурилась.

— Что это за письма, Элиф-хатун? — взволнованно спросила Рукийе-султан. — Уж не нужно ли нам денег занять?

— Нет, госпожа, не беспокойтесь, — поспешила успокоить ее Элиф. — Слава Аллаху, казна гарема полна и тратится разумно. Это всего лишь письма Кесем-султан. Я забрала их у Хаджи-аги, которого она посылала их отправить, и шла поговорить с ней, сказать, чтобы впредь посылала простых евнухов, а не тех, что высокие звания имеют.

— Правильное решение, — Рукийе кивнула, одобряя намерения Элиф. Подумав, она вдруг сказала. — Поступим немного по-другому. Пойдем со мной в мои покои. Пусть Кесем придет туда за своими письмами и получит урок от меня. Мне давно следовало показать ей, кто теперь в гареме главный.

Повинуясь этому приказу, Элиф последовала за госпожой. Послали за Кесем, и вскоре любимица султана предстала перед Рукийе-султан.

— Госпожа, — сказала Кесем, хорошо освоившая мастерство самоконтроля. Ее улыбка выглядела абсолютно искренней, а уважение, с которым она целовала руку Рукийе-султан, ощущалось неподдельным, но опытных женщин, пригласивших ее, было не обмануть. — Радостно видеть вас снова в этот хороший день. Что я могу сделать для вас?

— Забрать свои письма, — Рукийе кивнула Элиф, и та подала наложнице футляры. — И больше не посылать их с евнухами высоких рангов вроде Хаджи-аги. Негоже отвлекать от обязанностей кого-то вроде него, когда можно позвать кого-то менее занятого. И вообще… Я считаю, тебе пора отказаться от мысли, что Хаджи-ага подчиняется только тебе.

— Как это? — искренне удивилась Кесем, переводя взгляд с Рукийе на Элиф. — Разве это не его обязанность?

— Обязанность Хаджи-аги как одного из главных в этом гареме евнухов — следить за порядком, — Рукийе закатила глаза. — Подчиняется он лишь валиде или же управляющей и хазнедар гарема. Ты никем из них больше не являешься, поэтому не можешь приказывать ему, скорее, это ты теперь должна слушать и выполнять все, что он тебе говорит.

Кесем, шокированная этими словами, чуть было не задохнулась от возмущения. Чтобы она, хасеки Кесем-султан, слушалась какого-то там евнуха, даром, что он ее спасал неоднократно от страшных бед? Да ни в жизнь. Но почему-то сейчас, наученная горьким опытом, Кесем не находила, что возразить, и лишь стояла, нелепо переводя взгляд из стороны в сторону. Почти не имеющая поддержки повелителя, Кесем не чувствовала себя достаточно уверенно, чтобы возразить Рукийе-султан и отстоять себя, и потому не знала, что ей сейчас делать. Видя это, Рукийе-султан усмехнулась.

— И кому ты отправляешь эти письма, позволь спросить? — искренне поинтересовалась она. — Я знаю, ты помогаешь в обители Хюдаи, но писем для одного его ты отправляешь явно многовато в один-то раз. Чем ты на самом деле занимаешься за спиной у моего племянника?

Кесем ничего не отвечала, лишь волчьим взглядом смотрела в глаза Рукийе. Обретшая достаточно союзников за пределами дворца за последний год, Кесем должна была поддерживать с ними связь. И, конечно же, она не собиралась так легко раскрывать свои планы кому-либо, но и оправдания она себе так и не нашла, привыкнув к тому, что ей больше не перед кем отчитываться.

— Я отправляю их на свою родину, — соврала наконец Кесем, не придумав ничего лучше и стыдливо опустив взгляд. — Старым знакомым и друзьям семьи. Сестру пытаюсь разыскать.

Глаза Рукийе-султан удивленно расширились.

— Подумать только, — воскликнула она. — Столько времени прожить в гареме, но все еще считать, что за его пределами у тебя есть какая-то семья. Боюсь, мне придется сообщить племяннику. Не дело это — слуг гонять ради глупых надежд и грез.

Эти слова сильно задели Кесем, даже вопреки тому, что ее собственные были ложью.

— Вам, госпожа, легко говорить, — Кесем говорила это с искренней обидой и четко различимым упреком, что, как она заметила, почему-то отбило у Рукийе-султан желание прерывать ее. — Вы здесь родились, и вся ваша семья здесь. Будь у вас сестры, с которыми вас бы разделили в юном возрасте, вы бы не меньше моего хотели бы увидеть их снова. Но у вас, как я знаю, родных, единоутробных сестер нет. Так что вам меня не понять. В любом случае, — сказала она, с трудом вернув своему голосу прежнюю ровность и спокойствие, — повелитель знает об этом, ибо это он мне позволил писать на родину. Не думаю, что он изменит свое решение.

С этим Рукийе-султан действительно спорить смысла не было. Она вздохнула, понимая, что здесь им обеим придется сойтись на компромиссе.

— Что же, пусть так, — она вздохнула. — Пиши столько писем, сколько нужно, но отправляй их с обычными слугами. И Хаджи-агу больше от службы не отвлекай. Можешь идти.

Приняв из рук Элиф-хатун письма, Кесем, красная, как тюльпан, резко поклонилась и поспешила уйти в свои покои.

— Где вы были так долго, госпожа? — упрекнула ее Эйджан, пытавшаяся укачать плакавшую от голода Айше. — Дети извелись все, есть хотят, а кормилицу не принимают.

— Я была у Рукийе-султан, — бросив на диван футляры, Кесем взяла дочь на руки и, приспустив рукав платья, приложила девочку к груди. Она села на диван, чтобы было удобнее, и покачивая Айше, злобно прошипела. — И она наконец показала свое лицо. Она посмела велеть Хаджи-аге оставить мои письма и заняться другими делами, тем самым меня принизив.

— Ну, вообще-то, совершенно неудивительно, что она так сделала, — Эйджан вздохнула. — Хаджи-ага ведь и правда высокого положения евнух… Не думаю, что Рукийе-султан злой умысел имела, но в любом случае союзников в гареме у нас больше нет. Что же мы будем делать?

Кесем задумалась на время, что кормила дочь. Первым ее желанием было разработать серьезный план, очередную интригу, какая позволила бы ей избавиться от Рукийе-султан. Однако, подумав получше и взвесив свое положение, Кесем была вынуждена признать, что ее союзники не столь многочисленны и могущественны, чтобы помочь ей в этом, более того, все они находились за пределами дворца.

Куюджу Мурад-паша еще не вернулся с фронта, продолжая уничтожать остатки примкнувших к сефевидам Джелали. Насух-паша был ей искренне предан, но особыми возможностями не обладал — служба Сафие-султан в прошлом сделала для него невозможными повышения в настоящем и будущем. Мехмед Гирей, с которым она лишь раз виделась лично, ярого желания служить ей не выражал, хоть и помог ей и ее детям спастись. Он занимался своими делами, и до него особого дела никому не было до тех пор, пока он не доставлял проблем. Обращаться к крымскому ханзаде было себе дороже — с него станется попросить либо брата из темницы вытащить, либо калгой Крыма назначить. Наконец, Гюрбюз-ага, евнух, служивший ей в Старом дворце, так там и остался — Ахмед не позволил ей забрать евнуха с собой, а Рукийе-султан, зная это, никогда его переезда не допустит.

Таким образом, поняла Кесем, она осталась одна во дворце, и никто, кроме Эйджан, не мог ничего для нее сделать. Это было обидно и унизительно, но впервые Кесем смогла перебороть эти чувства и признать очевидный факт: прямо сейчас от нее не зависит ровным счетом ничего.

— Мы будем ждать, Эйджан, — сказала Кесем. — Будем терпеливо выжидать нужного момента, наблюдая за происходящим вокруг. Рукийе-султан полагает себя справедливой и строгой правительницей гарема, но и она оступится на этом пути не раз и не два, и мы воспользуемся этим. До тех же пор мы будем собирать информацию и обзаводиться союзниками. Поэтому… я хочу, чтобы ты разузнала о Рукийе-султан и ее близких как можно больше.

Эйджан, пораженная ее словами, не сразу нашла в себе силы поклониться. Справившись с собой, она взяла из рук Кесем насытившуюся Айше и, неся девочку к кроватке, думала: такая Кесем, холодная, расчетливая и руководствующаяся чистым разумом без лишних эмоций пугала ее еще больше прежней, импульсивной и открытой.

Следующий месяц прошел тихо. К удивлению Рукийе-султан Кесем смирилась со своим положением и вела себя так, как подобало ее статусу. Ни разу с того дня она не отвлекла Хаджи-агу, решившего даже, что его госпожа лишила его своей милости, и успокоившегося лишь после разговора с Эйджан. Тому, что Рукийе-султан начала посылать новых девушек к повелителю, она не препятствовала, и с тем, что сама она с дня своего возвращения в Топкапы ни разу к нему не попала, Кесем, казалось, смирилась.

Какое-то время это устраивало Рукийе-султан, считавшую, что скоро одна из посланных ею девушек понесет. Но время шло, и ничего не менялось. Это смутило Рукийе-султан, и она заставила Элиф-хатун расспросить девушек. Гурии, понимая серьезность положения, и хотели бы рассказать, но явно чего-то смущались и продолжали молчать, и Рукийе-султан, знавшая, что все они оставались у племянника до утра, была вынуждена признать — ей нужно поговорить с Ахмедом лично. Случай ей представился весьма скоро.

— Ахмед, мой благословенный повелитель, — сказала она за очередным обедом в покоях племянника, когда все прочие темы для разговоров были исчерпаны. — Я очень волнуюсь за тебя и твой род. Столько раз я посылала к тебе прекрасных девушек, и все они оставались до утра в твоих покоях, но еще ни одна из них не вернулась по Золотому пути беременной. Как такое может быть?

Ахмед вздохнул. Он знал, что рано или поздно эта тема поднимется, но рассчитывал на поздно.

— Ответ прост, моя госпожа, — ровным голосом ответил он. — Они лишь спят в моей постели. Ложа с ними я не делю.

Рукийе-султан, ошарашенная этими словами, подавилась щербетом, который пила. Такая простая истина не приходила ей в голову до этого момента. И сейчас, услышав это, Рукийе-султан пообещала себе немедленно рассчитать всех лекарей гарема и нанять новых. Подумать только, столько проверять девушек, говорить, что они не понесли, но ни слова не сказать о том, что повелитель так и не сорвал их цветков в благословенную ночь? Немыслимо и недопустимо. С трудом взяв себя в руки, Рукийе-султан вернула свое внимание султану — сейчас речь шла о его чувствах и мотивах, а не о глупых гуриях, неспособных его соблазнить.

— Прошу простить, повелитель, за то, что неподходящих девушек к вам отправляла, — сидя склонилась Рукийе. — Скажите же мне, каких вы девушек предпочитаете, чтобы в следующий раз я точно угодила вашим вкусам.

Ахмед грустно усмехнулся.

— Моим вкусам, тетушка, может угодить только одна девушка в этом гареме, — признался он, и Рукийе, поднявшая голову, все сразу поняла по его глазам. — Кесем. Время, положенное ей на отдых после родов, давно прошло. Полагаю… она снова может посещать мои покои. Но только по четвергам.

— Хорошо, я все устрою, — Рукийе, не показав, что ее почему-то разозлило это его решение, кивнула. — Позволите ли вы в другие дни присылать других девушек?

Этот вопрос повис в воздухе невидимой гарью от постепенно разрушающихся надежд Рукийе на воспитание шехзаде и будущего султана, рожденного какой-нибудь глупышкой. Ахмед, не усмотревший в ее вопросах ничего личного, искренне раздумывал, даже не подозревая, в каком напряжении он держит свою тетушку.

— Позволю, — согласился он, чувствуя, что лучше сделать это сразу, чем спустя время снова иметь разговор на эту тему. Это был компромисс, лучший из всех возможных, и им всем придется смириться с ним. — Но не обещаю, что буду делить с ними ложе. Кесем это тоже касается.

Эти слова немного утешили Рукийе-султан, и она поблагодарила племянника за его мудрость. Наблюдая за ней, Ахмед прокручивал в голове вещь, сильно его беспокоившую, и думал — стоит ли спросить сейчас? Достаточно ли прошло времени с приезда тетушки, чтобы о таком можно было бы заговорить откровенно? Решив, что можно попытаться, Ахмед заговорил.

— Тетушка, есть что-то, что я хочу у вас узнать.

— Все, что угодно, дорогой.

— Почему вы не общаетесь больше со своей матушкой, Шемсирухсар-султан? — Ахмед смутился, увидев, как удивленно воззрилась на него Рукийе-султан. — Моя покойная валиде много рассказывала о том, как вы были близки, и я завидовал этому немного. Но с момента, как вы приехали, вы словно и не вспомнили о ней ни разу, не попросили меня позволить навестить ее в Старом дворце… Если это не слишком личное… что произошло между вами?

Рукийе смутилась еще сильнее и отвела взгляд. Она и не думала, что племяннику это может быть интересно, даже не придумала никакой отговорки на этот счет, и сейчас об этом ей оставалось только жалеть. Ведь причина была, и довольно серьезная, но племяннику о ней знать было совершенно необязательно. Рассудив, что вряд ли Ахмед поедет в Старый дворец поговорить с ее матерью, Рукийе выбрала самую достоверную версию этой истории.

— Мне льстит, что вы называете мою матушку султаншей, — тепло улыбнулась Рукийе, — хоть вы и лучше меня знаете, что не пристало так называть наложницу, не родившую шехзаде. Но причина, почему мы не общаемся, действительно есть, и она не очень-то и приятная для нас обеих. Боюсь, я стала для своей матери разочарованием столь сильным, что она поспешила выдать меня замуж за первого, кто мне приглянулся, и забыла обо мне. Не скажу, что я недовольна моим браком, но, конечно же, мне бы хотелось больше материнского участия в жизни.

Эти слова сильно опечалили Ахмеда, и он с большим трудом смог это скрыть. Он видел, что Рукийе-султан переросла эту боль и нашла в себе силы жить дальше, но ему, имевшему весьма близкие отношения с собственной матерью, было не понять, каково это. Решив, что если Рукийе-султан изменит свое мнение и захочет предпринять попытку примирения с матерью, то сама скажет ему об этом, Ахмед оставил эту тему. Но ни он, ни сама Рукийе не предполагали, что пообщаться с Шемсирусхар захочет кое-кто другой.

Разумеется, Кесем узнала, что мать нынешней хозяйки гарема все еще жива и находится в Старом дворце. И это поразило ее до глубины души. Она несколько месяцев там прожила, практически не покидая своей комнаты, но о том, что где-то в одной из соседних комнат может жить наложница деда ее любимого Ахмеда, она и помыслить не могла. В конце концов, трудно было поверить в то, что кроме нее там живет хоть одна наложница повелителя мира, ведь из любимиц султана Мехмеда там никто не жил, а из всех наложниц султана Мурада Кесем рассказывали только про Сафие-султан. И этот факт заставил Кесем наведаться в Старый дворец. Солгав Ахмеду о том, что оставила там некоторые важные вещи, которые ей только сейчас понадобились, Кесем получила разрешение выехать из Топкапы.

Гюрбюз-ага, получивший весточку о приезде Кесем, ждал ее.

— Надо же, кто-то еще помнит об этой женщине, — сказал он, провожая Кесем к комнате Шемсирусхар. — Признаться честно, я и сам забыл о ней.

— Это уже неважно. Мы узнали о ней, и это самое главное, — Кесем, вместе с Гюрбюзом остановившаяся у дверей, вздрогнула от странного, нетерпеливого возбуждения. — Аллах помоги, пусть этой женщине будет известно что-нибудь, что поможет мне заточить ее дочь в этом же проклятом дворце.

Сделав глубокий вдох, Кесем кивнула слуге. Гюрбюз открыл перед нею двери, и Кесем вступила в комнату, такую же, как та, в которой она жила сама совсем недавно. Обитательница этой комнатки обнаружилась на самом светлом участке — на краю дивана под окном. Шемсирухсар, к удивлению Кесем, оказалась обычной внешности женщиной. Ее тело сильно располнело с возрастом, но овальное лицо осталось достаточно худым, отчего ее внешность имела ощутимый контраст. Длинные, некогда черные волосы, сейчас почти что полностью окрасившиеся в серебро, были заплетены в тугую косу. Руки женщины колдовали над шитьем, выводя удивительной красоты золотой узор на белом шелке платка, но глаза ее, серые, совершенно безэмоциональные, смотрели поверх ткани. Они словно были покрыты какой-то пеленой, мутной и неприятной, и Кесем к своему удивлению осознала — Шемсирухсар либо очень плохо видит, либо и вовсе полностью слепа, и это зрелище вышивающей женщины привело ее почти что в благоговейный ужас.

— Кто пришел? — немного скрипучим голосом сказала Шемсирухсар, повернувшись на звук открывшейся двери. Ее глаза уставились прямо на Кесем, но не видели ее. — Это ты, Явуз? Вернулся наконец из этого проклятого места?

— Нет, госпожа, — с трудом выдавила Кесем. — Это не Явуз-ага.

Шемсирухсар вздохнула и причмокнула губами, за ними, разомкнувшимися на миг, Кесем успела насчитать три просвета — каким-то образом женщина уже успела потерять несколько зубов.

— Жаль, — сказала она. — Я надеялась, Явуз вернется ко мне, но, должно быть, его золото-таки сманило. Кто ты? Теперь ты будешь за мной смотреть?

— Нет, госпожа, — эти слова дались Кесем еще тяжелее. Преисполненная невесть откуда взявшейся жалости, она подошла к Шемсирухсар и села рядом с ней на диван, взяла ее за едва теплую морщинистую руку. — Я не служанка. Я… Меня зовут Кесем. Я приехала сюда поговорить с вами.

— Кесем, — Шемсирухсар, медленно, как столетняя черепаха, повернула голову в ее сторону. Она произнесла имя наложницы так, словно пыталась тем самым выстроить ее образ перед своим мысленным взором, и только ей одной было известно, увенчалась ли эта попытка успехом. — Одна из множества любимиц, живших в этом аду, но сумевшая его покинуть… Зачем ты сюда вернулась?

— Я хотела поговорить с вами о Рукийе-султан…

Эти слова Кесем заставили Шемсирухсар уронить ее шитье и резко отодвинуться в противоположную сторону, вжаться в стену.

— Это она тебя послала? — с неподдельным ужасом в голосе спросила она. — Чего она от меня хочет? Что еще ей нужно? Я уже все отдала ей из того, что имела. Деньги, камни, подарки… Все отдала. У меня больше ничего нет.

— Прошу, успокойтесь, — воскликнула Кесем, пораженная реакцией женщины. — Рукийе-султан мне не подруга, вовсе нет. Я сама приехала, хотела с вами поговорить. У меня нет цели вам навредить, госпожа.

Шемсирухсар, однако, верить ей не торопилась, лишь продолжала смотреть в ее сторону своим мутным взглядом, будто стараясь расслышать в ее голосе намек на ложь. Искреннее удивление в голосе Кесем вскоре убедило Шемсирухсар в том, что девушка говорит правду, и старая наложница позволила себе расслабиться.

— Что ты хочешь узнать? — прошелестела она, прикрыв глаза.

— Что за человек Рукийе-султан? — Кесем выпалила эти слова как на духу.

К ее еще большему удивлению Шемсирухсар рассмеялась, и сделала она это как-то сильно, почти что восхищенно и так искренне, что на ее мутные глаза навернулись слезы.

— Воистину, ты умная наложница, — кряхтя, сказала Шемсирухсар, едва отсмеявшись и вытерев глаза. — Глупая бы такого не спросила. Только уж не знаю, как тебе на этот вопрос ответить. Грешно так о собственной дочери говорить.

— Это будет грешно лишь в том случае, если вы солжете. Мне же нужна правда.

Эти слова явно понравились Шемсирухсар, как поняла Кесем по ее горькой ухмылке.

— Рукийе — что настенное зеркало, — сказала она. — В стеклянной глади ты не увидишь ничего плохого. Лишь искреннее счастье, удовлетворение жизнью, ровную линию судьбы. Но оборот зеркала, такой же ровный, обычно выкрашен в черный, затягивающий цвет бездны и чистого лицемерия.

— Получается, Рукийе-султан не та, за кого себя выдает? — уточнила Кесем, не до конца понимая слов Шемсирухсар.

— Не совсем, девочка, не совсем. Она лишь прячет за своим статусом и благородным характером со всеми ее манерами черную, почти что бездонную зависть, желание держать все под контролем и возвыситься над теми, кто годами ею пренебрегал. Меня, не разделявшую ее желания, она отвергала с самого раннего возраста и презирала за жизнь в согласии с подарившей меня султану Сафие-султан. Замуж Рукийе и вовсе вышла без моего благословения за первого пашу, которого она сочла своим возлюбленным. С его помощью она отправила меня в этот дворец, отняв перед этим все подарки султана, все мои средства и дома в городе, а сама уехала в далекую Румелию и ни разу с тех пор не написала и не приехала меня навестить.

— Звучит ужасно, — эта история вызвала искренние слезы на глазах у Кесем. — Почему вы никому не рассказали об этом?

— Потому что это не вернуло бы моей жизни потерянный смысл, — ответила Шемсирухсар, снова усмехнувшись. — Мой султан Мурад разлюбил меня и не желал более видеть, а это все равно что смерть. Все, что мне оставалось — подчиниться правилам. Переехать сюда и дожить мой век в одиночестве, как и положено каждой ненужной более гурии.

Еще никогда Кесем не приходилось слышать ничего более печального, горького и болезненного, и от этого ей как никогда было тяжело дышать. Смотря на эту женщину, она вдруг подумала — а ведь это может быть ее, Кесем, судьба. Стоит Ахмеду разлюбить ее, и этот ужасный Старый дворец с его унылыми комнатами, впитывающими в себя желание жить, станет ее новым домом, где глаза ее ослепнут от пролитых по прежней жизни слез, а сердце, измотанное отчаянием и болью, будет биться все медленнее, пока окончательно не остановится. И если она не хочет закончить так, как Шемсирухсар, ей нужно все изменить.

— Почему ты спрашиваешь меня о Рукийе? — вдруг встрепенулась Шемсирухсар. — Неужто она и правда вернулась в Стамбул.

— Не только вернулась, госпожа, — Кесем вздохнула. — Султан Ахмед, мой возлюбленный повелитель, сделал ее хозяйкой в гареме.

— Это плохо, — Шемсирухсар нахмурилась. — Рукийе всегда завидовала власти Сафие-султан и втайне мечтала занять ее место. Я видела это в том, как она смотрела на госпожу и ее дочерей, как отчаянно она пыталась быть незаменимой для отца и братьев, но никто из них не интересовался ей достаточно для того, чтобы она смогла завоевать их сердца. Если она сумела укоренить ростки любви к себе в сердце повелителя, то тебе стоит выкорчевать их как можно раньше.

— Но как же это сделать? Как заставить Рукийе-султан отказаться от своих планов на сближение с повелителем?

— Лишь услав ее куда подальше до того, как она обзаведется союзниками. А она быстро сумеет сделать это, уж будь уверена — средств и дорогих вещичек у нее в достатке.

Услышав это, Кесем вздрогнула. Это было хуже, чем она себе представляла. Кесем поняла: война между ними с Рукийе-султан началась в тот самый миг, когда нога госпожи только переступила порог Топкапы, когда она, Кесем, об этом даже не подозревала. И, конечно же, Шемсирухсар, знавшая дочь как никто, была права. Рукийе-султан должна уехать. Чем раньше, тем лучше. Неважно, кто станет хозяйкой гарема после нее, рассудила Кесем, понимая, что вряд ли этот человек будет обладать таким же обманчивым видом, скрывающим под собой почти что форменную жестокость к ближнему, каким обладала Рукийе-султан.

— Благодарю вас, госпожа, — сказала она, снова сжав руку Шемсирухсар в своей. — Я не забуду того, что вы сделали для меня. Скажите, как я могу отплатить вам за все?

— Боюсь, что никак, девочка, — Шемсирухсар усмехнулась. — Я перед смертью разве что воздухом бы подышать хотела бы морским, да не смогу. Даже тебе не под силу вывезти меня из этого проклятого дворца.

Больше Шемсирухсар ничего Кесем в тот день не сказала. Высвободив свою руку из пальцев Кесем, старая женщина вернулась к своему шитью и так глубоко погрузилась в свои мысли, что, казалось, совершенно позабыла о присутствии в комнате кого-то еще. Кесем, видя, что женщина больше не настроена с ней говорить, покинула ее. И лишь в карете, везущей ее домой, Кесем позволила себе расплакаться.

***

Мир, восстановившийся в гареме с приездом Рукийе-султан, продлился недолго. Он оказался разрушен гораздо раньше, чем могли этого ожидать даже все живущие в нем скептики, но самым удивительным в этом стала личность человека, которого сочли причиной раскола.

Этим человеком оказалась Эсма, которая по приказу Халиме-султан часто приходила к Мустафе, чтобы проверить его, принести или забрать его вещи или просто провести с ним время, если он в том нуждался. На это почти все смотрели сквозь пальцы — Халиме-султан до этого момента не была замечена в сомнительных связах, да и сама Эсма особой склонностью к интригам не отличалась. Если бы за ее посещениями шехзаде скрывалось что-то помимо доброго к нему отношения, это стало бы сразу же заметно. До поры до времени на это смотрела сквозь пальцы и Рукийе-султан. Видя, что сама Халиме посещает сына только в положенное ей время, ни минутой больше, Рукийе-султан была спокойна, и это безумно радовало Халиме.

Одного она не учла — душевного расстройства Мустафы, которое пусть и не так сильно уж мешало ему жить, успокоенное посильной заботой его близких, но все-таки жизнь его отравляло. Ему все еще чудились разные вещи, иногда слышались голоса знакомых, которые озвучивали его потаенные желания, и которые он по юности не мог отличить от реальных, а другие не слышали. И ответы Мустафы на только ему слышные вопросы все вокруг принимали за причудливые детские фантазии. Но однажды эти фантазии обрели плотность и реалистичность и сыграли злую шутку и с мальчиком, и с его близкими.

Заглянув однажды к Мустафе, Рукийе услышала от него удивительный вопрос, который заставил ее разволноваться не на шутку.

— Когда Эсма отведет меня к маме? — сказал он, когда его тетушка, поиграв с ним немного, собралась уж было уходить. — Она обещала.

Рукийе-султан нахмурилась было, но, поняв, что это может быть ее шанс укрепить позиции во дворце и избавиться и от Халиме-султан, и от ее сына, больше мешавшего будущему династии, чем укреплявшему ее, быстро взяла в себя в руки.

— О, дорогой, — сказала она с самым печальным видом. — Боюсь, это невозможно. Ты же знаешь, ты никогда не покинешь эту комнату.

— Как это? — Мустафа часто заморгал, борясь с желанием расплакаться. — Зачем же она так сказала?

— Я не знаю, мой львенок, — Рукийе погладила его по щеке. — Наверное, сглупила, желая тебя порадовать. Но такого больше не повторится. Я послежу, чтобы тебя больше никто так не расстраивал.

На этом ее посещение племянника было окончено. Даже не обернувшись на звук тихих всхлипываний Мустафы, Рукийе оставила его одного в большой комнате. Но вместо того, чтобы пойти в свои покои, она направилась прямиком к Халиме, рассчитывая выяснить все прямо сейчас. Слуги сразу же пропустили ее в комнаты наложницы. Увидев Рукийе, Халиме встала и замерла в поклоне, все ее служанки, среди которых была и Эсма, последовали ее примеру. Рукийе, выцепив взглядом нужную наложницу, подавила радостную усмешку. Сказала ли она эти слова на самом деле, или же Мустафа выдумал все, для нее значения не имело. Сейчас Рукийе было достаточно самого факта разговора с ребенком, чтобы растоптать Халиме.

— Что это за дерзость, Халиме? — ринулась она в наступление в ту же секунду, как наложница и служанки, поприветствовав ее, выпрямились. — Почему твои служанки смущают душу Мустафы лживыми обещаниями?

— Я не понимаю, госпожа, — нахмурилась Халиме и бросила суровый взгляд на служанок. Все до одной, явно знавшие тяжелый нрав Халиме в мгновения, когда что-то угрожало ее сыну, сжались в страхе, пытаясь казаться незаметными.

— Разве? — удивилась Рукийе, не скрывая сарказма. Она повернула голову в сторону Эсмы и указала на нее кивком. — Эта девица обещала Мустафе отвести его к матери. Разве не твои слова она повторяла?

Лицо Халиме покрылось яркими алыми пятнами от злости. Она кивнула Эйджан, и та за руку потащила Эсму за собой и, резко дернув, вытолкнула ее вперед, опрокинув на колени аккурат между Рукийе и Халиме. Эсма, напуганная до глубины души, разрыдалась.

— Госпожа, это неправда, — воскликнула она, смотря прямо в глаза Халиме. — Я такого не говорила никогда… Как можно? Это так жестоко…. Я бы не посмела…

— Что за возмутительное поведение, — Рукийе повернулась к ней и скрестила руки на груди. — Неужто ты хочешь сказать, что я солгала? Или, быть может, ты считаешь, что это шехзаде солгал? Кто из нас по-твоему врет: шехзаде, я или ты?

Чувствуя, что собственными же словами подобно лопатой она вырыла себе могилу, Эсма заплакала пуще прежнего, бормоча бессвязные извинения и оправдания. Не имея никаких доказательств собственной невиновности, она не могла ничего поделать. И это убедило и Рукийе, и Халиме в том, что она действительно это сделала.

— Поверить не могу, — воскликнула Халиме. — Как ты могла так поступить, Эсма? Ты хоть понимаешь, как опасно так обнадеживать Мустафу? Его состояние и без того шаткое, любое волнение ему запрещено! Ты будешь наказана за такую глупость…

— Я ценю твое здравомыслие, Халиме, — остановила ее Рукийе, и Халиме с удивлением воззрилась на правительницу гарема, — но принимать решение о наказании Эсмы буду сама. В конце концов, устанавливать справедливость — мой святой долг перед Аллахом, повелителем и тобой.

— И как же вы поступите? — Халиме посмотрела на Рукийе с опаской.

Разумеется, она сердилась на Эсму, однако сейчас опаснее проступка служанки была лишь непредсказуемость госпожи, что стояла выше их обеих. Если она отдаст приказ о казни Эсмы или запретит им всем видеть Мустафу, отменить его сможет лишь повелитель, и то лишь в случае, если кому-то удастся к нему попасть с просьбой это сделать, что может оказаться невозможным, учитывая влияние Рукийе на племянника. Осознание этого факта ввергло Халиме в ужас.

— Я распоряжаюсь о двух вещах, — Рукийе с трудом подавила улыбку от мысли, что прямо сейчас она воплотит кошмары всех присутствующих в жизнь. — Во-первых, Эсма больше не будет служить в этом дворце. Нам не нужны слуги, неспособные беречь покой своих господ. Во-вторых, я запрещаю тебе, Халиме, видеть Мустафу.

— Госпожа, как так? — возмущенно вскричала Халиме. — Это все лишь недоразумение! Как можно из-за него снова разлучать меня с сыном? Вы же знаете, Мустафа и без того переживает, не ухудшайте его состояние…

— От твоих посещений в таком состоянии вреда будет больше, чем от их отсутствия, — строго сказала Рукийе. — Да и грех жаловаться, Халиме! Повелитель избаловал тебя своей добротой, сохранив твоему сыну жизнь и позволив тебе видеть его, когда как должен был казнить Мустафу, а тебя навеки сослать в Дворец Плача. Скажи спасибо, что я всего лишь запрещаю тебе его видеть, поскольку будь моя воля — за вами обоими уже пришли бы палачи. Мое решение окончательно.

Покидая покои Халиме, Рукийе уже не смогла сдерживать улыбки. Страдания Халиме доставили ей большое удовольствие, а рыдания, что она услышала прежде, чем закрылись за ней двери, были подобно музыке для ее ушей. Ненависть, что она годами питала к наложницам отца и брата и их детям, и которую она тщательно скрывала от чужих глаз, цвела буйным цветом в ее душе, и сейчас, имея право распоряжаться жизнями тех, на кого эта ненависть была направлена, Рукийе ощущала себя как никогда счастливой.