«Я садовником родился, не на шутку рассердился. Все цветы мне надоели, кроме…»
Мак снотворный (Papaver somniferum) Забвение, воображение, удовольствие. «Воспоминания о тебе со мной будут всегда неразлучны, и в счастье, и в злополучии»
У Ёнджуна в носу чешется — краска невозможно вонючая и кислотного цвета, зато перед окнами третьего этажа хорошо видно. Ёнджун чертит букву «П» специально пожирнее, чтоб смыть потом было трудно. Статуя давно почившего ректора не смотрит на него, устремляет взгляд, полный необъятной мудрости, куда-то в небо, оттого нисколько не стыдно. Не стыдно даже, когда Ёнджун принимается чертить еще более въедливую букву «И», и мимо проходит какая-то студентка, стреляет глазами крайне осуждающе. Но инициатива испоганить университетскую собственность полностью спонсирована злостью, плюсом трещит голова и давит похмельный сушняк — не до совестливости как-то. «Д» и «О» выходят уже заметно неряшливо и блекловато, потому что перерыв на обед совсем скоро, а это значит почти весь народ столпится во внутреннем дворе.
— Чхве Ёнджун! — визгливый мужской крик разрезает летний воздух. От неожиданности рука вздрагивает. «Р» вздрагивает вместе с ней. Двери корпуса со стекольным дребезжанием распахиваются. Декан, маленький круглый бочонок в темно-сером костюме-тройке, размахивает на ходу меловой тряпкой. Из глаз — искры, из-под ног — облако пыли как от конских копыт. — Вы что себе позволяете?! Вандал! Отчислю! Отчислю к чертовой матери!
///
Злая отцовская рука скидывает в кучу дорожную сумку и рюкзак, защелкивает багажник. Дверца машины размашисто закрывается. Ёнджун на заднем сидении нарочито отрешенно ковыряется в ногтях — краска всё никак не вычищается. Отец в предгрозовом молчании заводит двигатель. «Вчера во всех провинциях страны на сдачу главного экзамена в школы явились более полумиллиона школьников, — радио говорит приятным женским голосом, — Мы искренне поздравляем всех выпускников с этим важным событием, а студентам желаем хорошо отдохнуть перед следующим семестром…» Кондиционер с тихим шуршанием выпускает прохладу в салон. Ёнджун случайно отрывает ноготь по самую кровь. «… родителям абсолютно не о чем беспокоиться, их ребенку будет, чем заняться. Сейчас в ВУЗ-ах очень много различных секций и кружков, повсеместно проводится политика…» Отец резко вырубает радио и трогается с места.
— Твоя мать вчера чуть натурально под землю не провалилась, — высвобождает весь гнев одной фразой. Ёнджун знает, что злится он тихо, но от этого нисколько не легче. В его молчании всегда слышится немой укор и жгучее разочарование.
— И надолго это всё?
— Посмотрим на твое поведение, — под колесами хрустит асфальт. Через слегка опущенное стекло доносятся звуки с детской площадки. Машина плавно ее огибает и выезжает со двора, — На все лето было бы неплохо. Но мать боится, как бы ты там не откинулся ненароком.
— Потрясающе.
///
Шихён вдруг спрашивает:
— Он нравился тебе, да?
— Пф, — Бомгю отталкивается ногой от земли, раскачиваясь на плетенном кресле-качалке. Персиковые деревья скачут перед глазами вверх-вниз, вверх-вниз, — Само собой. Мы же дружили.
Шихён ничего не отвечает, но даже с полуоборота видно — ее щеки слегка округляются. Эта таинственная улыбка Бомгю не нравится, потому что он догадывается, о чем Шихён сейчас думает. О том, что детская влюбленность так просто не забывается. Пусть эта мысль и претит ему, но Шихён единственная, с кем он может свободно о подобном поговорить — она понимает его. Субин — нет. Дживон — слишком много про него знает, оттого говорить с ней о делах сердечных стрёмно.
Бомгю Ёнджуна не любил. Сложно любить кого-то той самой любовью в шесть лет, когда еще сопли на кулак наматываешь. И так же сложно осознанно в четырнадцать — чувства запоздали, и на взаимность рассчитывать не приходится. В то далёкое лето Ёнджун попрощался с ним, и Бомгю был уверен — навсегда, но теперь, спустя пять лет это всё больше смахивает на какой-то плохой анекдот. За спинкой кресла где-то в кустах слышится неуверенное шуршание, детский шепот. Девочки прячутся в саду без малого час, даже на обед не ходили — а на десерт между прочим персиковый пудинг, от которого обе без ума. Бомгю даже пригрозил им, что слопает всё сам, но хоть бы хны.
— Надо же событие какое, — спустя какое-то время фыркает, — Выпускной Субина. Дядя мог вообще не париться — отметили бы в кругу семьи и всё. Кого-то приглашать? Зачем?
У Шихён на бумаге мокрой акварелью распускается мак. Нуна промывает кисточку в стакане, отвечает утвердительно, словно озвучивает аксиому:
— Потому что такой день раз в жизни бывает, Гю, — игриво подмигивает, — Хороший повод встретиться со старыми друзьями, разве нет?
— Дру-зья-ми, — Бомгю медленно по слогам это цедит, — А не кидоками!
С одной стороны он соврет, если скажет, что ему нисколько не интересно, как Ёнджун изменился за это время, соврет, если скажет, что ни разу не представлял, как жмет ему руку и обнимает крепко-крепко. Он возможно опишет эту историческую встречу в своем дневнике. Возможно. А другой стороны — тьфу! нафиг надо. Просто нафиг. Параллельно с этим думается, что не будь Субин таким тихоней и согласись он на приглашение старосты отметить выпуск в клубе, может быть всё обошлось, и дядя не решил бы устроить это семейное воссоединение. Которое однозначно обещает провалиться. Бомгю уж об этом позаботится.
Раздается треск веток, возня и визгливый голос Сохён надрывается от детской ярости:
— Дахён! Ты дура надутая!
Шихён подскакивает на месте. Дахён парирует с таким же высоким гневом и выскакивает из укрытия первой.
— Сама такая! Сама дура! — после чего находит в лице Бомгю потенциальную защиту, забирает на него с ногами и с высоты просевшего кресла грозится сестре: — Я пожалуюсь брату, что ты дергаешь меня за волосы!
— А ну цыц! — Шихён видит, как Бомгю повержено затыкает уши от визгов, и как самая ответственная возмущается: — Это что за новости такие? Сохён, ты почему сестру обижаешь?
— Она всё испортила, — маленький рот сжимается в полоску, щеки округляются от обиды, — Все испортила! Там! — тычет пальцем в кусты лиловой гортензии, — Девять утят было. Уточка их к речке вела. А глупая Дахён ее спугнула!
— Неправда! Не девять было, а восемь! Сохён д-у-у-ура, считать не умеет! Бомгю вжимается в спинку под весом пятилетней кузины, чувствует, как плетенка хрустит под ними.
Дахён предпринимает попытку взять кресло штурмом, цепляется руками за спинку, хочет и сестру и Бомгю вместе с ней перевернуть, но Шихён хватает ее в охапку и в дом скорее. По пути грозится, что пудинг ей в ближайшую неделю точно не светит. Сохён глядит им вслед растрепанная с листьями кустарника в волосах. Хмыкает. Все сладости этого дома пусть и ненадолго, но теперь ее. Бомгю кличет что одну, что вторую «Занозой». Шихён называет их обеих «Птенчиками» (довольно примечательно, потому что Дживон у нее уже год как «Горлинкой» ходит). Для Субина, их родного брата, они «Адские Исчадия».
Девчонки вреднючие до безбразия, пакостницы редкие. Даже от детсада пришлось отказаться, всех детей в группе закошмарили. Но Бомгю ими гордится и всячески поощряет их забавы — сам таким не был. Возможно, на них сказалось женское воспитание, которое девочкам сейчас из всех сил пытаются дать Шихён и Дживон. Если первая слишком мягкая, то вторая слишком бойкая, становится невольным примером для подражания.
Бомгю ставит кузину на землю, поправляет платье и гольфики, вычесывает из косичек траву и листья. Зазря. Сохён неуклюже разворачивается, чтоб после юркнуть обратно в кусты. Наверное, мама-утка еще не успела дойти до речки.
— У-у-у, зелень неблагодарная!
Когда со стороны тех кустов доносится испуганный птичий щебет, спину осыпает холодными горошинами мурашек.
« — Джуни-хён, покрякай! Джуни-хен, покрякай!» — сердце сжимается в груди, будто смущаясь нахлынувших воспоминаний. За пушистыми желтыми утятами Бомгю в свое время тоже наблюдал, помогал отстающим комочкам не потерять маму. Субин тогда восторженно закрывал рот ладонями и тихо вскрикивал от счастья (и до сих пор так делает, если чему-то радуется). С Субином Бомгю мог смотреть за утячьим семейством сугубо в тенях сада, а с Ёнджуном… хен был тем, с кем не страшно забрести по пояс в воду, если не умеешь плавать, был тем, кто заботливо посадит на спину и цыкнет, потому что Бомгю слишком шумный и нетерпеливый, а река хорошо разносит звуки.
«— Я не утка, глупый. Я щебечу, а не крякаю».
Струя из шланга бьет по горячим листьям. Бомгю Ёнджуна не любил. Мокрый мак, предвестник забытых чувств, осыпается на траву красным дождем.
///
Сплошные поля вдоль трассы мешаются с редкими заборами. Ёнджун смотрит в окно автомобиля со скрытым недовольством в плотно сжатых губах.
— Ммм? — отец прижимает телефон плечом, мягко поворачивает на гравийную дорогу. Мама что-то говорит ему по линии. — Да, дорогая, не волнуйся. Что делает? Да сидит, вон, с лицом умирающего. Ага. Повтори еще раз — плохо слышно.
Ёнджун медленно сползает по спинке вниз, за два часа в дороге все мышцы затекли. Небо сбоку — скошенный квадрат в бурой пыли. Там волнится жара, и солнце плавится золотой монетой.
— Позвони потом в деканат. Да-да, придется отменить. Вообще всё. М-м-м. Не волнуйся, деньги можно вернуть, он же… погоди, — отец видит на заднем сидении тухлую клецку. — Ёнджун, — тот вяло ведет плечом. — Ты же на курсы так и не ходил? Нет?
— Завтра должен был начать.
— Всё в порядке, — возвращается к телефону. — Просто позвони в деканат. Какой еще «военкомат»? Говорю, по-зво-ни в де-ка-нат.
Через переднее стекло дорога змеится вверх к холмику, что оканчивается плавным спуском к реке. На холмике стоит нисколько не изменившийся коттедж с пышной шапкой сада на заднем дворе. Ёнджун провел там львиную долю своего детства, бывало даже жил, когда сбегал от предков. Дживон всегда прятала его под своей кроватью, и зачастую даже любопытный Бомгю не знал об этом.
«Бомгю…»
В этом доме для Ёнджуна всегда было место, хотя бы потому что добрая его часть всегда пустовала. Дом рассчитан на две семьи, но Бомгю и Дживон воспитывали родители Субина. Если родители Ёнджуна в то далекое время жили на отшибе города, то другие Чхве жили на отшибе отшиба. И живут там до сих пор.
Отец устало повторяет что-то в трубку, но похоже мама все равно не услышала. Отец повторяет еще раз и раздражается, когда на той стороне раздаются короткие гудки.
— Связь пропала, — телефон обреченно падает на соседнее сидение. Ёнджун в ответ мычит:
«Блеск».
Ему ближайшее время здесь жить.
— За столько лет могли бы уже нормальную вышку поставить. На что только налоги платим?
— На содержание государственных учреждений — это раз, — Ёнджун принимается загибать пальцы до неприличия показушно. — На содержание армии — это два, на зарплаты госслужащим и сотрудникам правопорядка — это три, потом на пенсии, потом на…
— Отрадно слышать, — отец видится усталым, — что хоть что-то запомнил за этот год в университете. Но прекращай ёрничать. Ты сам во всем виноват. Скажи спасибо, что вообще не отчислили!
Ёнджун не отпирается, не пытается что-то доказать с пеной у рта — всё уже давно решено. Он просто издевательски кидает:
— Спасибо! Век не забуду, как этот старый хрыч перед всей кафедрой хаял мои увлечения!
///
В три года Бомгю кусал его вафельную щеку молочными зубами и цеплялся за край футболки бывало тоже ртом. В пять лет Ёнджун научил его делать скворечники из картонной коробки, чтобы ещё через полтора года всучить в его руки маленькие гвоздики и молоток. Скворечник, который Бомгю сколотил с его подачи, давно высох, но висит у оконного наличника до сих пор. На халявных харчах птицы уже давно потеряли стыд.
Вместе с Ёнджуном в его жизнь пришла острая нелюбовь к маковым булкам. Бомгю помнит, как они втроём слонялись по рынку, и Ёнджун звенел мелочью в кармане. Хен купил себе большую горячую сдобу с липкой патокой и поделился только с Субином. Это сейчас ясно, что пожадничал, но тогда Бомгю серьезно поверил, что вот эти чёрные точки внутри теста никакой не мак, а «самые настоящие птичьи какашки, не ешь это, Гюни!».
И вот Ёнджун стоит перед ним — повзрослевшее воспоминание с дорожной сумкой через плечо и ветром в дымчато-синих как ирис волосах. Между ними временной кусок общего детства и раздельной юности. Но щеки у Ёнджуна все такие же вафельные. А губы пухлые и красные точно лепестки пресловутого мака.