«Да будет еда!» — с таким криком Лани врывается в домик, открывая дверь идущим позади и несущим (везущим) тяжёлую ношу Томе, Крису и Дону. Его всё-таки освободили от этого труда, поскольку больная рука никуда не делась. Как только Дон более-менее пришёл в себя, он обратил внимание на мальчика.

— Эй! Лани, какого чёрта ты напрягаешь руку? А ну отойди от тележки! — рявкнул он, останавливая процессию. Они тогда прошли уже больше половины пути, но Дона это мало волновало. — Тома, это ты его подговорил, а сам теперь отлыниваешь?

— Что? — округлив глаза, вопрошал Лани. Тома, конечно, способен на такое, но…

— Это ты ему сказал помочь с тележкой! — корча гримасу недовольства и обиды, вскинул голову Тома.

— А, э-э-э… Прости, — стушевался Дон, и на его лице вмиг расцвела несколько виноватая улыбка. — Но всё равно, Тома, замени его!

Крис наблюдал за происходящим молча и несколько настороженно. Дон настолько устал, что забыл собственные слова? Или о чём таком они говорили с той черноволосой девочкой, что оно настолько подкосило его старшего брата? Мальчик оставил свои вопросы при себе, справедливо решив, что доставать Дона этим всем в тот момент не стоило.

К моменту их возвращения в домик все поголовно, кроме Лани, были вымотаны донельзя, поэтому теперь к его радостному крику никто не присоединился. И есть ещё кое-что, что Лани, Тома, Крис и Дон молча договорились не разглашать: разумеется, информацию о том, где сейчас Эмма и что они вообще её нашли. «Нужно посоветоваться об этом с Нэтом и Анной, прежде чем рассказывать остальным. Или хотя бы просто с Нэтом», — мысленно поправляет самого себя мальчишка, когда вкатывает провиант в помещение. Ребята, что были с ним, — и даже Лани за компанию — приваливаются к стене и тяжело дышат, потряхивая уставшими руками и постанывая. Дон себе такой роскоши позволить не может: нужно разгрузить тачки. Этим он и занимается. А в это время внизу радостно бегают Иветт с Росси да Алисия, подхватывают продукты, чтобы сразу отнести на кухню, и даже самостоятельно оттаскивают мешок с картошкой туда же. Единственный, кто не находит себе занятие — это, конечно, Лани, но и с бездельем он тоже неплохо справляется: важно расхаживает вокруг сестёр и братьев, приговаривая что-то про «усердную работу», которую они втроём делают и которая заслуживает уважения (присоединяться к выполнению этой достойной уважения работы он бы не стал, будь у него хоть все три здоровые руки).

Дон не помнит, говорила ли Паула что-то о возвращении тележек в мельницу. Может, да, может, нет, а если да, то что конкретно? Когда это нужно сделать? И он уверен, что младшие братья и подавно не задумываются о таких деталях, так что сходится с самим собой на том, чтобы отвезти их обратно завтра, с утра пораньше. Закрадывается надежда, что там он и Эмму повстречает, и уж тогда он сможет с ней нормально поговорить. «Нормально, Дон».

Тележки разгружены, падающие с ног дети дают друг дружке вялые «пять», и только Дон стоит по стойке смирно, поглядывая на членов своей семьи несколько нервно и жуя губы. Он тоже устал настолько, что ноги подкашиваются, совершенно не держат, и по понятным причинам чувствует он себя не на десять лет, а на все сто десять. Нет, даже двести десять, а скоро это перерастёт в триста десять, потому что ему ещё предстоит разговор с Нэтом. Это надо сделать сейчас, до утра тянуть нельзя, но Дону кажется, что его сейчас затрясёт от переживаний, и спать не хочется от слова совсем. Больше не думая о мельтешащих вокруг братьях и сёстрах, мальчик сглатывает и сжимает руки в кулаки, будто это может придать ему уверенности. По-хорошему, он должен сказать младшим хотя бы идти спать, но, видимо, им предстоит догадаться об этом самим.

Дон с трудом вспоминает, где вообще находится комната, в которой сейчас должна отдыхать Анна. Он должен подумать, что будет говорить Нэту, но не хочет. Отгоняет ненужные, как ему кажется, мысли, а шаг становится всё решительнее, он старается идти тихо — и всё-таки получается не очень: когда Дон подходит к двери одной из комнат на втором этаже, сидящий по ту сторону Нэт прекрасно его слышит и даже догадывается, кто это.

С момента ухода из помещения Лани и Дона здесь была идеальная тишина: дети на второй этаж не бегали, понимали, что и почему нельзя, а сам Нэт… Чем больше он смотрел на белое лицо Анны, тем сложнее ему самому становилось дышать. Определённо, ему было бы гораздо сложнее, если бы перед этим он не проплакал с час, сидя в коридоре, но у него всё равно не получается воспринимать состояние Анны хоть сколько-нибудь спокойно. Он отослал Дона, зная, что тот вполне может удариться в ещё одну… истерику? Нэт понятия не имеет, что это был за приступ, поэтому пусть будет истерика. Он отослал его с расчётом на то, что сам Нэт будет гораздо более терпеливым — и таковым он и является. Он совершенно точно не собирается обвинять сестру в чём бы то ни было. Однако также он должен был быть более хладнокровным, чтобы оказать должную поддержку сестре, если та проснётся. Когда она проснётся. А Нэт и хладнокровие — это вещи несовместимые ни в коей мере. Напротив, Нэту страшно — страшно до периодически вновь подступающих к глазам слёз, до душащей паники, в простонародье — до усрачки. Он старался отвлекать себя, как бы сложно это ни было в момент уединения с полуживым близким ему человеком, но проходило немного времени — и он снова начинал чувствовать боль в груди. Вспоминал всё хорошее, что с ними происходило за время путешествия с Сон Джу, успокаивался — и всё начиналось по новой. Он не справлялся один, был готов в любой момент сорваться — хотя бы на минутку, хотя бы на две, просто перевести дыхание, но что, если бы Анна проснулась именно в этот промежуток времени? Он не был в праве рисковать, он хотел быть рядом. Поэтому, когда он слышит долгожданные шаги брата, Дона, он находит в себе силы повернуться к двери.

Дон осторожно, как можно тише открывает дверь и в этот же миг натыкается на взгляд Нэта. Они смотрят друг другу в глаза — братья, оставленные у руля обеими сёстрами, никак не готовые к таким ролям, к такой ответственности, но очень старающиеся исправиться. Дон смотрит в глубокие карие глаза младшего брата — глаза уставшие, глаза истощённого человека, который пахал на износ на протяжении очень долгого времени, но по каким-то причинам до сих пор не может расслабиться и восполнить собственные ресурсы. Веки немного опущены, ещё чуть-чуть — и глаза Нэта закатятся, так кажется Дону. А когда Нэт заставляет себя взглянуть в глаза старшему брату тоже, всё, что он там видит — боль и вину, и снова боль, и ненависть, а ещё — страх. Голубые глаза смуглого человека, у которого в голове проносятся иллюстрации всех мыслей, что он так усердно отгонял. Они мешаются в единое целое, он не может выхватить ни одной конкретной. Как рассказать Нэту? Сказать, что он не знает, что происходит, не получится. Он не может ему лгать, он не должен ему лгать. Он должен рассказать о Доминике, — дыхание спирает — но, Боже, как? Он смотрит на Анну, он не хочет тоже упасть в обморок после того, как сообщит о смерти уже третьего ребёнка из их отряда — и ведь он даже не уверен, что потеряет сознание, он просто боится, очень боится всего, боится себя, боится даже Нэта, который смотрит этими потухшими, сонными глазами на старшего в ожидании, видимо, какого-то чуда — только вот Дон не чудотворец и чудо сотворить не может. Он боится сказать не то, боится, что произойдёт нечто подобное тому, что он натворил в мельнице — хотя причин переживать, вообще-то, нет, потому что перед ним абсолютно ни в чём не виноватый младший брат, а не Эмма, которой чисто теоретически можно хоть что-то предъявить. Просто Дон так сильно боится вновь потерять над собой контроль, что не может выдавить из себя ни малейшего словечка.

Он закрывает дверь в комнату, подходит к Нэту, останавливается. Руки висят по швам, пока он открывает рот, так и не решив, с чего начинать, поэтому стоит ещё немного молча, в такой вот комичной позе. Нэт бы усмехнулся, если бы у него были на это силы.

— Не просыпалась? — наконец едва слышно выдавливает смуглый мальчик. Младший отворачивается от него и вновь устремляет взгляд на сестру. Опять. Так же, как делал это последний час (может быть, меньше; ощущение времени у него сбилось окончательно).

— Нет, — ровным голосом произносит Нэт.

И снова тишина. Нэт понимает: что-то произошло, пока они ходили за продуктами, что-то важное, о чём он должен знать, но у него нет никаких ресурсов на то, чтобы самостоятельно спрашивать.

— Мы принесли еду. На девять человек на два с небольшим дня.

Нэт тупо кивает в ответ на его слова. Ни он, ни Дон не видят проблемы в словах последнего: Нэту просто не до арифметики, а Дон не думает, что говорит. Даже не догадывается, что уже косвенно указал на смерть Доминика и вполне мог заставить Нэта думать, будто Эммы тоже не стало. Девять. Не одиннадцать.

— Там… произошло ещё кое-что, — бормочет Дон. Он опирается на спинку стула Нэта, по какой-то причине игнорируя второй, что стоит в углу этой же комнаты. — Мы видели Эмму.

— Вот как.

Безразлично. Нэт будто не понимает, о чём Дон ему только что сказал, будто… Будто не осознаёт его слова, слушает, но не слышит или слышит, но не слушает. Дон мрачнеет с каждой секундой его молчания, потому что ему нужен отклик, нужна обратная связь, знак, что Нэт его понял, услышал, осознал, а Нэт только и делает, что пялится на Анну немигающим взглядом. Дон и сказать-то ему ничего не может, не хочет, не знает, что приведёт брата в чувство. А в это время младший начинает выковыривать грязь из-под отросших, кривых ногтей и чувствует что-то внутри, что-то новое по сравнению с тем, что он ощущал всё это время. «Мы видели Эмму» раздаётся эхом в голове, давно пульсирующее нечто в висках перерастает в назойливую боль. «Мы видели Эмму». Через полминуты сухой тишины сознание цепляется за слово «Эмма». Что Эмма? Нэт подносит руку ко рту, суёт в рот большой палец, принимаясь грызть ноготь на нём. «Видели»? Её? «Видели Эмму». Как это? Она пропала. До ухода мальчиков они точно это обсуждали — то, что она не вернулась, а вместе с ней и Доминик, и… вся эта галиматья про предательство… Он думал о выходке Дона на протяжении, наверное, часа, так почему сейчас так сложно вспомнить? «Видели». Наконец-то это чёткое слово ударяет в голову. Для Нэта это происходит через несколько секунд, для Дона проходит едва ли не час, а на деле Нэту требуется всего несколько минут. Бесконечно долгих.

Он распахивает глаза и резко запрокидывает голову, вынимая изо рта грязный палец.

— В смысле?

Взгляд Дона смягчается.

— Она у них. Она в мельнице. Она остаётся там.

Нэт шокированно воззряется на брата и хватает его за одежду обеими руками. Ему не нужно спрашивать «Почему?» или «Зачем?». Дон всё видит и понимает. Он сам расскажет.

— Она присоединяется к их отряду спасателей. Я… Я пока не знаю, почему, н-но… я обязательно узнаю.

Нэт опускает взгляд и делает глубокий вдох, затем медленно, размеренно выдыхает. Он подаётся вбок и прижимается головой к животу Дона, а взгляд его устремляется в пустоту. «Вот как» на этот раз звучит потерянно и с нотками грусти. Но ещё там есть радость, потому что Эмма хотя бы жива. Одна из немногих хороших новостей за сегодня.

— И Дом тоже? Он же ещё маленький, разве нет? Или она приведёт его позже? — с надеждой спрашивает Нэт. Он начинает покачиваться взад-вперёд, не поднимает больше головы, но Дон всё равно прекрасно его слышит. К сожалению.

— Доминик… — начинает Дон и скривляется, потому что в ушах начинает шуметь, а перед глазами плывут звёзды от волнения. Надо было продумать речь заранее. Тело грозится пошатнуться и бухнуться прямо на Анну, пока мальчик произносит то ужасное и сам себя почти не слышит. — Он убит.

Младший замирает, наклонившись вперёд, и крепче стискивает в руках одежду Дона. Нет. Только не опять. Почему это произошло и с ним тоже?

— Как… Как… Он же был с Эммой… — принимается монотонно бормотать Нэт. Дон не знает, может ли ему говорить правду. Паула приказала молчать, но он всё равно должен рассказать хоть кому-то. Хотя бы Нэту или Анне, или им обоим. Никому больше. Ничего же не случится? Серьёзно, что может пойти не так? Да кого он обманывает! Дон усмехается. Он найдёт миллион и одну отговорку, чтобы только поделиться ношей со старшими из отряда, если ему очень хочется это сделать. Пора перестать врать хотя бы самому себе. В их жизни и так слишком много лжи.

— Она… отвлеклась, — едва ворочая языком говорит мальчик. — Она… — он хочет сказать про спасение незнакомцев, про убийство аристократа, про всё-про всё, уже готов затянуть эту печальную песнь, но неожиданно для самого себя он осекается. «Дело не в том, что мне сказала не делать Паула. Дело в том, что это не моё дело». Он не Эмма. Это не его тайна. У него нет права просто так рассказывать о том, из-за чего Эмма боится вернуться к семье. В крайнем случае он может рассказать про убийство аристократа, но точно не Нэту: каким бы хорошим ребёнком он ни был, Дон не уверен, что он сможет держать язык за зубами. Зато есть кое-что другое, что он хотел бы сказать. Позже. А сейчас… — Тебе надо отдохнуть, Нэт. Иди спать. Я посижу с Анной до утра или хотя бы часа четыре.  Дон говорит это довольно твёрдо, что удивительно, учитывая, какие мысли раздирают его прямо сейчас. Нэт хотел бы возразить, но Дон кладёт ладони ему на плечи, чуть выше локтей, и рывком поднимает брата с места.

— Дон!

Упомянутый шикает на брата. Он устал. Он больше не хочет говорить. Ему ещё предстоит объяснение перед Анной и забота о ней этой ночью. «Уходи», — молча просит Дон взглядом, после того как падает на стул и поднимает лицо на Нэта. Он безусловно волнуется за младшего брата, но сам уже на грани.

— Пожалуйста, — одними губами произносит Дон и отворачивается к сестре. В глазах Нэта поначалу проскакивает обида. Однако, глядя на сгорбившееся тело брата, он поджимает губы и понимающе кивает. Дон этого не увидит, но это не важно. Им обоим надо отдохнуть, и друг от друга в том числе. Кареглазый мальчик отступает к двери и уже открывает её, когда слышит слова, произнесённые ему в спину.

— Она нас не бросала. Но она врала всем нам, и себе в том числе. Себе самой — больше всего.

Нэт задерживается взглядом на дверном косяке, но так и не решается повернуться к Дону. Через пару секунд дверь тихо затворяется. Дон с облегчением вздыхает. У него есть немного времени.

Он мог бы вновь потратить его на попытку самоанализа. В общем-то, именно этим он и занимается большую часть своего времени с момента побега из «Благодатного Дома»… Не сказать, что ему это нравится. Оно происходит само собой, только при одном условии: когда у него есть на это хоть какие-то силы. Сейчас же Дон может сравнить себя с варёной, тухлой креветкой и будет прав: так тяжело ему не было уже давно. Даже во время охоты он был больше сосредоточен на вопросе выживания, чем на собственной философии. Тогда он думал, что вот те мгновения, когда их едва не сожрали, были худшими в его жизни, но после всего случившегося Дон начал понимать, что именно так подкашивает людей в этом ужасном, зверском месте. Это отнюдь не сама охота, нет. Это последствия охоты. Смерть близких и принятие этого, страх остаться одним в следующий раз, попытки взять себя в руки, если человек всё же теряет всех, кого любил, залечивание ран, подавление такого разрушительного, способного убить тебя чувства как гнева на демонов, на людей, которые будут стоять в стороне и смотреть, как ты страдаешь, потому что здесь каждый сам за себя… Именно это и давит на людей, которых в таких поселениях принято считать за тупой скот. И Дон, и все они попали в этот адский круг боли моральной и физической: потеряли троих за один день, лишились лидерши, — вторая кандидатка на это место всё ещё в отключке — начали терять контроль над собой… «Взять хотя бы меня», — горько усмехается ребёнок. Так легко лишиться самообладания, наговорить столько мерзких вещей сразу нескольким людям за день — это же ещё постараться надо! И Дон не знает, что считать вишенкой на торте: представление, которое он устроил в мельнице, или тот факт, что он до сих пор не может простить Иветт и Росси за то, что они выжили. Он должен быть благодарен Богу, Судьбе — да кому угодно! Хотя бы двое из них не получили ни малейшего ранения, сумели хорошо спрятаться и вернулись в целости и сохранности. Почему он вообще винит их за то, что им повезло? Дон знает, почему, и Дона это злит до коликов в животе. Потому что он помнит тот краткий миг, когда он, Тома, Лани, Нэт, Алисия и Крис были уверены, что умрут. Он помнит тот животный страх, который окутал их всех и поголовно, помнит, как инстинкт самосохранения и желание броситься бежать боролись со здравым смыслом: если бы кто-либо из них тогда сорвался с места, его убили бы прямо там, в ту же секунду. Дон помнит всё так, будто это происходило десять минут назад: рану Лани, окружение, те мысли в голове и сожаление о том, что они так и не смогли добраться до обещанной им страны грёз… И потом — облегчение, захлёстывающее подобно сильной морской волне, — Дон читал о таких в книжках из их библиотеки — отступление демонов…

Дон крупно вздрагивает и наклоняется ещё сильнее, так, что голова вот-вот свесится между его коленей. Отступление демонов. «Что, если…» Его осеняет. Догадки начинают закручиваться в вихрь, и мальчик, закрыв глаза, прижимает к ним ледяные ладони, чтобы немного облегчить головную боль и упорядочить то, что у него в черепной коробке сейчас творится. Демоны получили приказ. Они оставили их в покое не просто так. Они разговаривали о чём-то… «Чёрт!» — ругается Дон на самого себя (а вот про себя ли — это тот ещё вопрос), пока пытается вспомнить. Он, как и Нэт, вслушивался в слова, звучавшие из рации, и теперь сознание упорно твердит: нужно понять, что это были за слова. «Помочь», «хозяину», «веселее». «Помочь», «хозяину», «веселее», — ещё раз медленно повторяет для самого себя Дон. Он помнит речь кого-то из мельницы. Ещё вчера, когда они только попали в Золотистый Пруд, им рассказывали, что аристократов… несколько. Дон не помнит, сколько, но это не важно. «Что, если их как раз позвали помочь тому, который убил Доминика? Лью… Льюису, вроде?» Это, конечно, мог быть какой угодно другой аристократ, но ведь и такую возможность нельзя исключать? Дон ни в чём не уверен. Он давит на глаза средними пальцами. «Если их действительно позвал этот Льюис, получается, благодаря Доминику мы…»

Со стороны кровати раздаётся негромкий стон. Дон подскакивает на месте, не ожидавший никаких телодвижений со стороны Анны в ближайший, наверное, час — хотя он понятия не имеет, сколько уже времени здесь сидит.

— Анна! — тихо зовёт мальчик. Со скоростью света он придвигает стул вплотную к кровати и хватает сестру за руку. «Холодная». — Анна, ты…

— Голова… болит… — мяукает девочка, не открывая глаз, — кружится…

— Ч-что мне делать? Принести что-нибудь? Какие-то лекарства? Скажи, что, я принесу! Аптечка недалеко! — возбуждённо подскакивает на ноги мальчик, а руку-то сдавливает всё сильнее. Анна кое-как выдавливает из себя название настойки, — удивительно, что она вообще в состоянии думать — и Дон сию же секунду выбегает в коридор с криком: «Где аптечка?!»

Голова, особенно в области затылка, раскалывается от пульсирующей боли, видимо, из-за пережитого стресса и голода. Живот сводит от него же, всё тело ломит так, что она не может и пальцем ноги пошевелить. Слабость. Лицо горит, во рту сухо как в пустыне, о которой она когда-то читала в одной из книг их библиотеки, производить звуки крайне сложно, а открыть глаза так вообще представляется ей невозможным. Через несколько минут к ней в комнату возвращается Дон. Он даже не утруждается закрыть дверь; с резвостью самого здорового и сытого зайца подскакивает к кровати сестры, приподнимает её голову одной рукой и другой капает столько настойки, сколько велит Анна. Потом помогает лечь обратно, закрывает бутылёк и ставит на пол рядом с её кроватью (это матрас, но давайте называть это кроватью: более престижно звучит).

Настойке нужно время, чтобы подействовать, и Анна терпеливо ждёт. А пока ждёт, вспоминает, что произошло и как и где конкретно она упала в обморок. Она не знает, сколько прошло времени, но, наверное, очень много, раз Дон так обрадовался её пробуждению. Она всё ещё лежит с закрытыми глазами, но это не мешает ей ощущать брата: мальчик ёрзает, сопит, изредка раздаётся хруст костяшками. Анна может поклясться, что он смотрит прямо и только на неё.

Если Анна знает, что настойке нужно время, то Дон — нет, и догадаться об этом ему не суждено. Уже через минуту с небольшим он в нетерпении опускается на пол и садится, скрестив ноги по-турецки.

— Ну что? — торопливо спрашивает он и вызывает этим лёгкую улыбку на лице Анны. — Уже чувствуешь себя лучше? Ох, прости, тебе же сложно говорить… — спохватывается мальчик и вновь хватает Анну за руку, всё-таки не будучи в силах так просто отлипнуть от неё. Он решает, что, пока сестра приходит в себя, можно рассказать ей о произошедшем. — Мы так волновались за тебя, Господи, — принимается лепетать Дон. Ладно, это явно не рассказ о том, что произошло. Сбился с курса мальчик. — В смысле… — он упорно пытается взять себя в руки и заставить мозг работать, — в общем, эм… Сейчас уже вечер, давно стемнело, мы сходили за продуктами в мельницу, встретили там кое-кого, поговорили кое с кем, уже давно вернулись… — Дон под конец начинает запинаться, и Анна слабо шевелит пальцами, поглаживая брата по тыльной стороне руки, чтобы помочь успокоиться. Мальчик глубоко вздыхает и благодарно улыбается. Жаль, что Анна этого не видит. — После того, как ты упала в обморок, мы отнесли тебя сюда. Я не знал, как тебе помочь, так что мы решили не рисковать… Зато я сделал перевязку Лани! — гордо заявляет мальчик, и посеревшие к вечеру глаза на мгновение начинают светиться. Затем он, правда, теряет пыл. — Наверняка получилось отвратно, но я сделал всё что мог. Потом мы с ним, Томой и Крисом пошли в мельницу за провиантом, а с тобой оставался Нэт… Наверное, стоило взять его с собой, а с тобой оставить кого-то из младших. С ним нам было бы проще управиться со всей едой, — делает небольшое отступление Дон, размышляя о своём поступке. Действительно, очень глупо получилось. — Но я следил, чтобы Лани не перенапрягался! Почти, — он неловко улыбается. В этот момент Анна приоткрывает глаза, чтобы увидеть мутную картинку комнаты, а прямо по середине — голова свесившегося над ней Дона. — Сейчас все уже спят, думаю. Я сказал Нэту идти спать, скорее всего, он их всех загнал по кроватям… То есть, по матрасам, — морщась, исправляется Дон. Никак не привыкнет, хотя «Благодатный Дом» они покинули уже давно. Мальчик только сейчас замечает, что сестра открыла глаза. Натянув на лицо счастливую улыбку (потому что, на самом деле, счастья он не ощущает, но конкретно в данный момент времени очень рад видеть сестру живой и пробудившейся), он махает рукой перед её лицом. Анна смотрит на это спокойно (что для неё обычно) и вместе с тем печально (не порядок).

«Он так беспокоится, — картинка начинает проясняться, и девочка ужасается тому, в каком состоянии он находится. И речь тут не о том, какая грязная у Дона одежда. Речь о его лице, выражении и как будто не совсем голубых глазах. — Они все так беспокоились и беспокоятся, потому что я не смогла справиться с их потерей». Улыбка стремительно слезает с её лица. Дон внимательно смотрит на лицо девочки и вымученно вздыхает. «Прекратить лгать самому себе, Дон, значит перестать подделывать эмоции тоже», — строго говорит (думает) он, и на его губах, в его глазах не остаётся и подобия радости.

— Мне… Мне жаль, что так получилось с Джемимой и Марком, — Дону приходится почти физически напрячься, чтобы заставить себя говорить это. — Нам всем жаль. Мы все будем скорбеть по ним ещё… Ещё очень долго.

Анна переводит взгляд на потолок. Ей не хочется плакать. Она чувствует себя на удивление спокойно, как если бы это был обычный, ничем не выделяющийся день жизни в «Благодатном Доме». Вероятно, потому что то нечто, отвечающее в ней за эмоции, разрядилось ещё днём. Или она слишком уставшая. Или и то, и другое. Ей не хочется плакать или кричать, но она всё равно чувствует себя дерьмово. Как будто внутри она опустела. «Так переживают утраты?»

— Что с Лани? — коротко спрашивает она всё тем же едва слышным, сиплым голоском.

— А, да ничего страшного! — излишне энергично отвечает Дон и размахивает свободной рукой. — Так, просто… Царапина на плече. На нас напали, но мы… мы успели убежать. Вернее, это они ушли… — хмурится он. Он так и не успел закончить для себя свою мысль из-за пробуждения Анны. — Не важно. С нами всё в порядке.

— А остальные?

— С остальными тоже всё хорошо! — Дон должен быть рад. Его голос должен быть радостным, но вместо этого отдаёт раздражением и усталостью. Особенно, когда он говорит о них. — Иветт и Росси пережили день лучше всех. Ни царапинки. Они нашли хорошее укрытие. Нэт, Алисия, Тома и Крис тоже в полном порядке… Только устали, а так…

Мальчик не заканчивает предложение в силу отсутствия в этом необходимости. Он очень надеется, что только очнувшаяся Анна не будет задавать вопросов. Он не учитывает, что она не просто так всегда была одной из главных после Нормана, Рея, Эммы и Гильды.

— А Доминик и Эмма? — через какое-то время, когда Дон уже радуется, что «прокатило», вопрошает Анна. Мальчик тянет с ответом, и через несколько десятков секунд она спрашивает снова — так же тихо, но на этот раз требовательно и с нотками страха в голосе. — Что с Домиником и Эммой?

— Анна, я не уверен, что тебе… — мямлит мальчик, покрепче сжимая руку сестры.

— Дон. Что с Домом и Эммой? — Анну начинает слегка потрясывать, когда она пытается принять сидячее положение и проваливается. Всё, что ей остаётся, — умоляюще смотреть на брата. — Дон! — она пробует повысить голос и корчится от боли — как и Дон, уши и сердце которого эта попытка испуганно закричать просто режет подобно ножу.

— С Эммой всё хорошо.

Молчание — и вновь этот укоризненный, просящий взгляд девочки.

— Доминик… Он погиб. Эмма не смогла его спасти, — звучит в абсолютной тишине голос Дона. Он не осмеливается смотреть на Анну. Боится увидеть там то же, что видел на лице Нэта. То же, что чувствует сам. — Несмотря на то, что она самая сильная из нас и говорила, что всё будет хорошо.

Анна поначалу ничего не отвечает, храня траурное молчание.

— По сравнению с этими монстрами никто из нас не может называться сильнейшим.

Она сипит, но голос звонко отдаётся в ушах, потому что в нём сквозит боль. Чистейшая. Снова.

— Десять, — проговаривает она ещё через какое-то время. Дон напрягается и, вроде как, тоже насчитывает десятерых.

— Да, только… Скорее, девять с половиной, — жмурится он. Последнее, что осталось сообщить новой лидерше их отряда. — Эмма осталась в мельнице. Они уговорят её навестить нас, но она вступает в их отряд.

Анна ошарашенно молчит — вероятно, пытается осознать, что теперь ответственность почти полностью лежит на ней с Доном и Нэтом.

— Анна? Ты в порядке?

Чушь собачья. Никто из них не может быть в порядке.

— Д-да… — с запинкой отвечает Анна. — Хотя бы… Она хотя бы жива. Ты знаешь, почему? Так внезапно…

— Она… — и вновь Дон притормаживает, даёт самому себе собраться с мыслями. Надо сказать хотя бы ей. Анна же не разболтает, что в курсе, правда? Он не может вечно молчать, ему очень, очень нужно разделить это хоть с кем-то. Ему так тягостно. — Она убила аристократа. Проявила себя. Он был самым слабым, но, насколько я понимаю, это всё равно достижение, так что… — он прикусывает нижнюю губу, — она им подходит. Кажется, его звали Люс.

Он не смотрит на Анну, а Анна забывает как дышать. У Анны внезапно подскакивает пульс, Анне на грудь будто падает что-то очень тяжёлое, выбивая, выдавливая из лёгких воздух.

— Дон, я… — она спотыкается на полуслове, давится воздухом и, видимо, собственным ужасом и смятением. Однако дальше она старается говорить размеренно и чётко. — Я хочу спать. Я уже в сознании, так что ты тоже можешь идти.

— Конечно. Я лягу здесь, тут есть второй матрас. Зови, если что, — начинает быстро-быстро кивать мальчик. Он наконец находит в себе силы посмотреть в лицо Анне, а та едва успевает опустить веки — во-первых, для пущей правдивости, во-вторых, чтобы он не увидел её бегающих глаз.

Дон испытывает некоторые трудности с тем, чтобы подняться на ноги, и, как только ему удаётся, усталость наваливается с новой силой. Матрас, на котором он собирается спать, даже не застелен, но это не играет никакой роли для него. Он плетётся к нему — плетётся в прямом смысле, то бишь идёт на абсолютно заплетающихся ногах, а на матрас уже действительно падает. Наконец-то можно чуть-чуть расслабиться. Однако он верен себе, поэтому перед тем, как отрубиться, он думает: «Если это из-за Эммы тех демонов позвали помогать Люсу… или Льюису… — он всё ещё путается в именах, — получается, она нас спасла. Эмма спасла нас, пожертвовав Домиником и убив Люса». На большее Дона не хватает. Веки наливаются свинцом, и, исполнив долг перед самим собой, мальчик отключается.

«Эмма погубила Джемиму, убив Люса», — отчётливо звучит в голове Анны. Она прекрасно помнит, о чём говорили те твари. «Господин Люс мёртв. Будет прощальное застолье. Мне нужен минимум ещё один». Если бы Эмма не убила Люса, они бы потеряли только Марка и Доминика. Если бы не Эмма, девочка была бы жива. Эмма виновата в том, что всё так произошло. «Она не виновата. Она не знала, на что это повлияет», — одёргивает саму себя Анна, потому что так нельзя. Эмма действительно всего лишь защищалась. Верно? Она бы не стала просто так нападать на демонов, Эмма одна из умнейших среди них. И всё-таки Джемима погибла из-за неё. «У неё даже не было никаких шансов сбежать. Из-за Эммы. Она обрекла её на смерть. Не меня, не нас, а именно её». Из глаз текут слёзы, скатываются по вискам, затекают в уши, раздражают, пока девочку душат почти физическая боль и злоба, застревающие в где-то глотке. Анна хочет рвать и метать, хочет закричать, потому что снова чувствует то же, что и в конце охоты, но на этот раз злится не на едящих людей монстров, а на собственную сестру, это непростительно, это неправильно, но она не может, не может перестать, Эмма виновата в смерти Джемимы, Эмма говорила, что всё будет хорошо, но Эмма же её и погубила. Она не должна испытывать такой сильный гнев по отношению к Эмме, но не может остановиться, не может перестать молча проклинать её, не может ударить себя кулаком по груди, чтобы выгнать это уродливую злость, не может, не может, ничего не может! Анна открывает рот, беззвучно кричит, слегка скручиваясь и выдавливая из груди остатки воздуха, потом глотает его, жадно и торопливо, и повторяет это вновь и вновь.

Анна не знает, как будет смотреть на Эмму, если они встретятся.

— Когда мы встретимся, — звучит в это время шёпот маленькой девочки в коридоре, — я уговорю Эмму взять меня с собой.

Маленькой девочки по имени Иветт.