Примечание
***
Хоть бы раз, хоть бы раз в этом чёртовом городе Данковскому удалось уснуть без сновидений. Казалось бы, выматываться за день сильнее уже невозможно — или возможно, но на грани жизни и смерти — и он должен бы проваливаться в чёрную пустоту, едва коснувшись головой подушки.
Но каждую ночь у Даниила над плечом снова встаёт чёрный силуэт. Бормочет что-то. Стоит Данковскому обернуться направо, чтобы разглядеть — силуэт тут же оказывается за левым плечом. Стучат друг о друга добела обглоданные косточки, которыми его кошмар увешан, раздаётся трескуче не то карканье, не то насмешка. Ночной гость высокий, на полторы головы, наверное, выше бакалавра, и будто облачён в те костюмы из театра, что Данковский сам велел носить мортусам — на огромную птицу похож.
Что такой огромной птице какой-то человек, будь он хоть столичный бакалавр медицинских наук, хоть простой рабочий с заводов? Склюнет и не заметит.
Даниил ненавидит себя за эти мысли. Ему нужно эту птицу извести. Стереть с лица земли, будто никогда и не было. Вернуть всех, кого она успела утащить в своё гнездо… он понимает скептическим умом, присущим людям науки, что это идеальный исход событий, маловероятный, но что-то ещё в груди беснуется, не признавая никаких компромиссов.
Будто и не было никогда никакого бакалавра медицины Данковского — только мальчик Даня, утирающий жгучие слёзы горя и досады, обещающий себе, что больше никого не позволит у себя отнять, слышишь? больше никого! Ни у меня, ни у других!
Только птица за спиной никуда не делась. Стоит строгим надзирателем. Напоминает: ничего, дорогой, ничего, покричи, поплачь, повозмущайся, помаши кулаком, ничего-ничего, тебе полезно. Всё равно, какой бы ни был дерзкий, самонадеянный, какой бы ни был змееборец, ты всё ещё хрупкий человечек, тряпичная куколка в неаккуратных, небережных детских руках. Всё равно и тебя с собой утащу, и ты мой будешь.
И все, кто рядом с тобой.
От этого спирает горло, ни вдохнуть, ни выдохнуть, ни уж тем более сказать что-либо — по всем признакам катаплексия пробуждения, или, по-простому, сонный паралич. Данковский знает, что это ненастоящее, порождённое его утомлённым рассудком, что это развеется, стоит ему проснуться и плеснуть в лицо холодной водой — греть некогда, да и дрёму прогнать нужно быстрее. Знает — но от этого не легче.
Птица за спиной редко молчит. Всё бормочет, иногда что-то связное можно разобрать, если прислушаться… да зачем, зачем Даниил теперь прислушивается? Чтобы вместо скрипучего, хриплого клёкота знакомый, ставший за неделю почти родным голос разобрать?
Он не видит птицу — только стену, кажущуюся серой в предутреннем полумраке. Но уверен, почти чувствует: клюв её раскрывается в трещине усмешки, когда она произносит:
— Во мне слишком много души. Я могу поделиться…
Данковский хочет биться об стену — головой ли, кулаками ли, всё равно — когда ему напоминают, что как ни старался, не уберёг, не спас, не выхватил из цепких когтей ту, что была всегда рядом для него. Ту, что сама шагнула навстречу бездне — как же не догадался Даниил, что она давно заглядывала в самую чёрную, полную теней глубину её, и как же не догадался удержать, когда бездна вернула её взгляд!
Он просыпается в пустом Омуте.
За его пустоту Данковский никогда себя не простит.
***