Тишина склизкая, течёт сквозь пальцы и оседает на ресницах маленькими комками, заставляя Даню устало прикрыть глаза. Кресло, слегка просевшее под его весом, скрипит. Небрежно накинутая на плечи толстовка пахнет потом, скисшим молоком, Олегом и, — слава богу, совсем немного, — парфюмом его вчерашних пассий. Даня дышит рвано, сглатывает, мужественно сдерживает порыв кинуть толстовку прямо в лицо её мирно спящему обладателю.
В комнате холодно.
У него на обратной стороне век криво смонтированным и обрывочным фильмом крутятся последние два года его жизни. Картинки вызывают лёгкую, почти ностальгическую улыбку; они красочные, по-весеннему тёплые, переливающиеся всеми самыми приятными для глаз цветами: приглушённо-красная помада целующей его в щёку Софы, персиковый румянец на щеках сидящей за столом Илоны, кафельно-белая надпись «чёрный флаг» на привязанной к ремню бандане Серёжи, дымчатые глаза просто залипшего в его сторону Максима, шоколадные вихры Кристины. И Олег.
Его раскрасневшееся после душа лицо, еле заметные синяки на бёдрах, родинки и мятая чёрная футболка, в которой он всегда ходит дома. Следы чужих поцелуев на шее, содранная кожа на спине, блеклое «вернусь сегодня поздно, ложись спать».
Данины пальцы сводит судорогой. Он сжимает и разжимает их несколько раз, глухо постанывая. Снимает очки, заторможенно встаёт и кладёт их на стол, чуть не уронив стакан с водой.
Даня на ощупь находит провод от лампы, потом так же, — на ощупь, — розетку. Лампа несколько раз мигает, а потом комнату озаряет тусклый больнично-жёлтый свет.
Лежащий на кровати Олег что-то недовольно бормочет, смотрит на Даню заспанными глазами, в полудрёме хлопает рукой по пустому месту на кровати, мол, иди сюда.
Бурцев падает на спину, сразу же с головой заворачивается в одеяло, надеясь избежать пустых бесполезных разговоров и осуждающих взглядов. Олег поворачивается на бок, приподнимается, мягко притягивает его макушку к себе, целует невесомо, наклоняется к самому уху.
«Всё хорошо. Ты нашёл своё место», — шепчет Терновой, откидывая голову обратно на мягкую подушку. Даня переплетает их ледяные ноги, трётся щекой о его плечо, котёнком ластится к рукам/словам. — «Я здесь с тобой, ради тебя, и я всегда буду здесь».
(Первое правило — никогда никому не верь. И его Даня за свои девятнадцать лет выучил отлично.) Он закрывает глаза и проваливается в беспокойный сон. Как и всегда.
Открывает глаза. Прошло, наверное, часов шесть.
Каждое утро, каждый день, каждая ночь, каждый концерт, каждый секс, каждый разговор, каждая ссора, каждый брошенный в его сторону обеспокоенный взгляд. Всё это смешивается в тот же видеоряд, но напоминает скорее не подростковый инди-фильм про дружбу, любовь и исполнение мечты, а показ содержимого мусорного ведра на протяжении шести часов.
Данин голос больше не звенит тысячей колокольчиков, и едва ли в этом есть его, Олега, вина. Его тело — храм: разрушенные колонны, каменная крошка и ни единой души внутри. Глаза у него красные, кожа совсем бледная, щетина непривычно колется, но пальцы всё такие же: по-мальчишески тонкие, длинные, тёплые.
Терновой же абсолютно бешеный. У него руки дрожат, голос срывается, глаза горят; затуманенный взгляд устремлён насквозь. На гудящую толпу, на его фанаток, на его слушателей, на его семью, на проходящего мимо соседа с мелкой собакой, на кипящий чайник, на что, блять, угодно, но не на Даню. Даже если они, как сейчас, сидят в одной комнате, на расстоянии тридцати сантиметров друг от друга.
Кажется, от напряжения звенит воздух, стёкла очков вот-вот полопаются и превратят Данино точёное лицо в жалкое подобие подгнившего мяса, которое бросают сошедшим с ума из-за голода бездомных собакам. (Олег бы спокойно залил всё это перекисью и внимательно смотрел за образующейся пеной.) Его кожа мокрая, рубашка прилипает к спине, а взгляд — к Олегу.
Несмотринесмотринесмотри.
Из семи смертных грехов Олег, золотой, пусть и заигравшийся, мальчик, добившийся всего сам — гордыня. Из семи смертных грехов Даня, такой же золотой, но просто пиздецки уставший — зависть.
А ещё Даня слишком молод для всего этого дерьма.
Он улыбается, но улыбка получается вымученной и болезненной. Олег издаёт тихий смешок в ответ, но смотрит всё так же насквозь.
Так и не высказанное «я люблю тебя» с противным хрустом лопается под колёсами проехавшего под их окном автобуса.
Каждое утро Даня просыпается в его-своей постели, лелея надежду, что завтра это повторится.