И если когда-то, спустя десять зим, ты встретишь меня в толпе, найдешь меня серым, безликим, пустым, ушедшим в чужую тень, схвати меня крепко, сожми воротник, встряхни меня за плечо, скажи, что я трус, неудачник и псих, брани меня горячо. Заставь меня вспомнить ночной океан, рассветы, ромашки, джаз.

Прижми свои губы к холодным губам,

заставь меня

вспомнить

нас.

Хлоя стремительно идет по коридору, чеканя шаг; и звук низких каблуков ее сапог разносится по всей утренне-безлюдной STARS GALLERY.

Виктория едва поспевает за ней, на ходу делая заметки в синем, с золотым переплетом, ежедневнике.

— Мы не укладываемся в срок. — Чейз переводит дыхание. — Нам нужно больше человек.

— Ты что, не можешь найти людей? — язвительно уточняет Хлоя, останавливаясь у черно-белой фотографии.

Виктория бросает на нее раздраженный взгляд:

— Я могу найти кого угодно, но не нормальных аппаратчиков. Они все на мартовском джаз-фесте.

— Что за проблемы? Дай им на пару сотен больше. Нам же не двести человек на неделю нужно. Или это тоже я должна делать? — Хлоя достает карандаш из-за уха и водит острием по стеклу. — Это какая-то херня, сними это убожество отсюда.

— Я просто уточняю, чтобы не было, как в прошлый раз, — отвечает Виктория.

«Как в прошлый раз» — это конец января, пора сильных ветров и новых художников и Хлоя, не успевающая подготовить галерею к открытию после отпуска.

«Как в прошлый раз» — все валится из рук, ключ не находится на нужном месте, а сигналки не отключаются, и начинаются тысячи звонков раздраженных клиентов.

«Как в прошлый раз» — это уничтоженная до пепла Хлоя с забинтованной рукой, которой она едва может шевелить; это нервная Виктория, невовремя заболевший Тревор, скулящий Джастин и вопящий про опять забытую доставку Прескотт.

Хлоя думает, что она не сходит с ума окончательно только потому, что у нее нет на это времени.

— У меня нет минуты на перекур, какая, на хрен, депрессия? — говорит она Тревору, который сообщает, что она выглядит слишком угнетенно для начала рабочего года. — И как бы ты, блядь, выглядел на моем месте? Заткнись и работай!

Хлоя злится: «Miss Caulfield's Art Center» забирает у нее идею с итальянской выставкой; и из-за пошедшего наперекосяк годового плана они не успевают поймать с десяток выгодных контрактов.

— Если ты не подготовишь мне «LE PÈRE» до вечера, я тебя придушу, — шипит Хлоя на Джастина.

Французская страсть и ледяная английская ненависть смешиваются в их новом проекте «LE PÈRE». Хлоя получает то, что хочет: квинтэссенция ярости воплощается в искаженных фотографиях, агрессивных картинах, немыслимо искривленных скульптурах.

Они развешивают полотна шелка повсюду: серые, черные и красные — и подсвечивают их ледяными неонами, придавая внутреннему убранству STARS GALLERY тревожные ноты.

Хлоя не скупится на рекламу — они захватывают все блоки и баннеры, распродают площадки одну за другой, приглашают известных гостей, но ей все равно мало.

Март бросается в окна сумасшедшим солнцем, и Прайс плавится от жары в своем кабинете; ее спасают только кофе со льдом и стальная ярость к Колфилд: не стереть в порошок, не уничтожить, нет, жить только благодаря ненависти.

Прайс намеревается ворваться в первую полосу во всех газетах с дерзкими заголовками, сорвать джекпот и выиграть на этом миллиард; сделать все, чтобы об арт-центре забыли на ближайшие полгода.

— Свяжитесь с Блэквеллом, — командует она, резко поворачивая в следующий сектор. — Пусть пришлют мне лучших из лучших. Насилие, жестокость, агрессия... Найдите мне нормальные работы, мать вашу, а не вот это сопливое дерьмо.

Виктория только кивает.

— Прескотт прислал нам несколько работ, мы вывесили их в А5-А6, — говорит Чейз. — Ждем Антуа и Женевье.

— Их в А3. — Хлоя двумя пальцами показывает на пустое место на стене. — Сюда нужны фотографии, небольшие, подбери пленочные или полароидные, может быть, виньеточные. Только без этих уродских рам, ты посмотри на них, это же невозможно...

Прайс взлетает на второй этаж, обходит площадки; ей хочется курить, но здесь нельзя, а выйти нет времени; она злится и нервничает, кричит на Тревора, ругает Чейз, грозится уволить Джастина.

— Найдите мне аппаратчиков! — Она бьет ладонями о столешницу. — Чтобы через час они были здесь!

Хлоя закидывает ноги на стол, затягивается «Marlboro» и закрывает глаза.

Она — человек-сталь, каленое железо, прочный чугун; но все еще не может контролировать абсолютно все.

Например, свое сердце — этот кровавый, покрытый язвами и совершенно ей не нужный орган, гниющей кашей оставленный на ледяном полу галереи ровно в полночь в прошлом году.

Или контакт Колфилд в ее телефоне, заботливо переименованный в «Не брать трубку».

Или вот это чертово чувство пустоты внутри — и каменного скафандра снаружи; деструктивные поступки по отношению к себе, превратившиеся сначала в бесконечные литры алкоголя, а после — в громкие крики от кошмаров среди ночи.

Хлое снится галерея: она, сломленная, согнутая, скукоженная, лежит на холодном полу, её душат рыдания, а в окно морозным штормом врывается метель.

Она не видит снега уже шесть лет, но ей все равно страшно, когда мелкие, колкие снежинки опускаются на мокрое лицо и застывают там ледяным покровом.

Прайс просыпается — страшный крик, мокрые от пота простыни, разбросанные подушки, сухость во рту и страх.

Ей некому звонить в такие минуты: она не может набрать ни Макс, ни Брук, ни Кая, ни-ко-го; она одна, стена плача в Иерусалиме, брошенный на рынке ребенок, подкинутая в миску нищему одинокая монета.

И тогда Хлоя берется за карандаш и пишет письма неровным почерком в пустоту, заклеивает конверты: «Брук», «Макс», «мама», «папа» — и складывает в картонную коробку, к тысячам других, точно таких же, конвертов и открыток. Однажды она пишет слово «Рейчел» на конверте и долго думает, стоит ли оставлять его, а потом сжигает, как когда-то сжигала саму себя в метеоритном дожде.

— Мы просто ожидаем от людей слишком многого, — говорит ей как-то Кай. — И часто думаем, что наше представление о «близких» совпадает с их представлением. Но это не так, мисс Хлоя. И Вы это сами знаете.

И Хлоя перестает ждать вообще: она видит Макс каждый день, когда та идет к автобусной остановке, а Прайс — к своей машине; приветственно-прощально кивает Колфилд и захлопывает дверь. Они чужие люди, теперь уже навсегда; и Хлоя прочно штопает белые пятна в своей душе черной капроновой нитью.

Но иногда Прайс видит теплую вспышку полароида в окнах «Арт-центра», и по ее искусственно выращенному новому внутреннему стержню идет едва заметная трещинка, которая не проходит.

Но сейчас до «LE PÈRE» остается всего три дня, и Хлоя ставит на уши всех, требуя от авторов работы высочайшего уровня.

Когда спустя час она выходит из кабинета, то слышит, как Джастин елейным голосом пищит в телефон:

— Да, мистер Ронданэ, мы готовы предложить за вашу «Смерть» около шестисот тысяч долларов... Да, за весь цикл сразу... О, это прекрасно! Тогда я направляю реквизиты.

Хлоя спускается вниз: ей необходимо осматривать площадки каждые два часа, чтобы не было никаких казусов и неприятных неожиданностей; да и Чейз уже наверняка выставляет измененные работы.

Первый этаж теряется в натянутых повсюду проводах; шнуры повсюду: под ногами, на стенах, на окнах, даже на некоторых картинах. Прайс громко ругается, когда спотыкается о толстый черный кабель и нелепо падает на одно колено, больно ударившись коленной чашечкой, принявшей на себя весь ее вес.

— Какого х... — начинает заводиться она.

И слышит до боли знакомый голос:

— Помочь?

Хлоя кое-как поднимается, и синие волосы сразу начинают лезть в глаза, мешая рассмотреть стоящего перед ней человека; оттого она по привычке запускает в них руку, убирает с лица и, наконец, смотрит на человека перед собой.

Брук стоит перед ней, улыбаясь, и иссиня-черная помада оставляет едва заметный отпечаток на ее зубах.

Хлоя разглядывает ее: серый фирменный комбинезон, тонкая хлопковая футболка, разношенные кеды и невероятно яркие желто-алые волосы, наэлектризованные духотой галереи.

— Ну, попытайся.

— Вы уже и сами справились, босс.

Брук пахнет цитрусовой мятой, будто только что вернулась с Гоа, где только и делала, что пила коктейли у океана и танцевала в разноцветных боа; и Хлоя делает глубокий вдох, наполняя легкие ее запахом.

Сколько мы не виделись, думает она, три с половиной месяца? 

И считает: да, три с половиной, все четко и правильно; но цифры — удел Тревора, а не ее, поэтому Прайс не переводит время в минуты или часы, только смотрит и смотрит на Скотт и не может отвести взгляда от графитовых глаз.

— Вы знаете, что черный — ахроматический цвет? — спрашивает Брук, оглядывая ее с головы до пят. — Вы — воплощение искусства.

— Ты только что назвала меня бесцветной? — уточняет Хлоя.

— Нет. Моей волны света хватает на то, чтобы разглядеть что-то, кроме черного. — Скотт облизывает губы.

— Но обратный световой поток у черного отсутствует.

— Это потому, что он умеет только поглощать, ничего не давая взамен.

Брук делает шаг навстречу к ней, и Хлоя оказывается в ее объятиях.

Мир вокруг них гаснет, когда она зарывается лицом в волосы инженера и дышит.

Это длится несколько секунд — большего не дано, большего Хлоя не умеет, но и это для нее — огромный шаг; Брук это понимает и принимает, только задерживает руку на секунду, касаясь шеи Хлои кончиками пальцев.

Они разговаривают, наверное, больше получаса; но говорит в основном Брук. Хлоя только слушает и изредка кивает, создавая иллюзию присутствия себя.

Скотт хвастается: она получила грант и поступила в Калифорнийский университет, работает в Metals&Metals и мечтает переехать в верхний город, ближе к Беверли-Хиллз; шутит:

— Стану соседкой Чейз и буду посылать к ней дроны, снимая freeporn.

Прайс улыбается. В волосах Брук сияет рассвет: желтые пряди переплетаются с красными, ловят потоки света и, действительно, отражают его. Скотт — словно источник энергии посередине ледяного зала, и Хлое хочется увести ее отсюда: она боится, что ее солнце закончится.

Брук ее опережает:

— Босс, мне надо закончить, а после я буду вся Ваша.

— Тогда… кофе?

— Я принесу, — подмигивает Скотт.

Для Хлои следующие несколько часов тянутся, как резина, у нее много дел, но одновременно она не знает, куда себя деть. Она видит Брук — инженер копается в компьютерах, настраивает звук и свет, мелькает то здесь, то там; звонко кричит своим коллегам или произносит в микрофон-петличку свое любимое:

— Drew Dodd's dad's dog's dead… Ах, зараза, все херня, переделываем!

Через полтора часа Хлоя устает от суеты и сбегает к себе в кабинет, где, плотно закрыв дверь, курит одну за другой в раскрытое панорамное окно, создающее в стене дополнительный выход со второго этажа; Прайс думает, что может кинуть окурок в вентиляцию арт-центра Колфилд и уже даже начинает метко прицеливаться, как в дверь стучат.

— Черт! — Хлоя спешно тушит сигарету. — Ну, кто?

Брук, сменившая униформу на желтый сарафан, заходит к ней в кабинет, держа в руках подставку с двумя чашками кофе.

Американо с ванилью для нее.

Ледяной латте с карамельным сиропом для босса. 

Когда Скотт садится на излюбленное место у подлокотника дивана, в кабинете Хлои все становится на свои места. Кроме…

— А где Кельвин? — спрашивает Прайс, усаживаясь рядом с ней.

— Он на переработке, — машет рукой Брук. — Его надо чинить. На него пал слишком большой груз, хм, ответственности.

— Заставляла таскать его на себе гири? — Хлоя смеется.

— Не, просто было интересно, выдержит ли он больше двадцати кило. — Скотт делает глоток. — Не выдержал.

Какое-то время они сидят в тишине, а потом Брук говорит:

— Босс, как вы тут вообще… без меня?

Хлоя понимает, что та имеет в виду вовсе не галерею; но не знает, что сказать: все ее чувства похоронены под бетонной плитой пола третьего этажа, заперты в сундук и завешаны стальными цепями.

— Есть правильный ответ на этот вопрос? — отвечает она. — Потому что я боюсь проиграть эту партию.

— Брось. — Брук встряхивает волосами. — Мы не играем. Как насчет правды?

Правды, думает Прайс.

«Правда» — это огни, которые никогда не гаснут просто потому, что она обещала.

«Правда» — это выученный наизусть номер телефона, путь до дома и адрес.

«Правда» — это тщетные попытки найти замену.

«Правда» — это побег от самой себя, искусно выращенный новый стержень, нарощенный панцирь, двухсоткилограммовая броня.

— Что, нет никакой правды? — догадывается Брук. — Ну, что-то же должно быть, Хлоя Прайс.

Хлоя не понимает, что хочет Брук — это для инженера все просто, два плюс два равно четыре; а для Хлои два плюс два будет «не двадцать».

И это ее бесит.

— Да что же ты хочешь услышать? — злится Прайс. — Неужели сама не видишь?

— Вижу, — соглашается Брук, ставя пустой стакан на подлокотник дивана. — Но этого мало.

— Мало для чего?

— Для меня.

Вместо лица у Хлои возникает BDOS; Брук хохочет:

— Босс, Вы не изменились, ей-богу, я просто хотела услышать что-то вроде «О, Брук, ты была лучшим инженером, я была бы рада, если бы ты все бросила и вернулась, вот тебе десятикратное увеличение зарплаты и поцелуй на удачу!».

— Ах, это, — облегченно вздыхает Прайс. — Безусловно, ты лучший инженер на свете.

— И все? — разочарованно тянет Скотт.

— О господи! — Хлоя хватается за голову. — Ну что, что ты хочешь от меня?!

Брук переворачивается спиной и ложится, кладя голову ей на колени. У Хлои перехватывает дыхание: ткань платья Брук настолько тонкая, что она может видеть даже сережки-колечки в ее сосках, россыпь родинок по загоревшему животу и небольшой синяк на ребрах.

— Жаль, что ты так не научилась одеваться, — одними губами говорит Хлоя.

— Зато я классно раздеваюсь, — парирует Брук.

Хлое становится нестерпимо жарко.

— О! Оказывается, мой босс умеет смущаться! — ликует Скотт.

Прайс фыркает и кладет руку ей на колено, устраиваясь удобнее, отчего короткое платье задирается до бедер, обнажая бежевое кружево белья и…

— Что это? — У Хлои деревенеют губы.

По нежной коже бедер идет сетка красных, набухших шрамов — настолько глубоких, что полностью от них никогда будет не избавиться; они расположены не хаотично, а в каком-то определенном порядке, и Прайс долго не может понять в каком, а когда понимает, то вздрагивает всем телом.

Слова вырезаны на коже, словно на холсте, и их наверняка больше, чем несколько десятков, но Хлоя успевает увидеть «любовь», «боль» и «прощение» — последнее самое свежее; кажется, что коснись она его — и он закровит.

Она замечает и другие отметины — засечки или зарубы, кое-где мелкие круглые пятна от ожогов; на бедрах Брук нет ни одного живого места; и Хлое страшно представить, как выглядит кожа между них.

Скотт одергивает платье и стремительно поднимается с колен; теперь Хлоя может видеть только ее спину и ворох красно-желтых волос.

— Это неважно, босс, — глухо отвечает она. — Это… ошибки.

— Многовато ошибок.

— Достаточно.

— Для чего достаточно?

Но Прайс уже знает ответ на этот вопрос.

— Для меня.

Брук поворачивается к ней, и Хлоя видит в ее глазах тихую печаль, от которой щемит сердце.

Ей нужно время, чтобы осознать; вид изрезанной кожи не выходит из головы, но даже в таком состоянии она восклицает:

— Но это неправильно! Слышишь?

— Только не надо лекций, — раздраженно говорит Брук. — Не лезь в это. Это тебя не касается.

— Да ну? — Хлоя вздергивает бровь. — Не касается? Серьезно? Их не было, когда мы были вместе в последний раз.

— В последний раз, — эхом повторяет Скотт. — В последний раз много чего не было, — грустно добавляет она.

Например, сломавшейся напополам Хлои; или порванных надежд, осыпавшихся цветными кусочками картона у ног, или кошмаров по ночам, или горького запаха волос Брук, виски на кухне, ночных кинотеатров, или...

— Не глупи, возвращайся. Я же знаю, что для тебя значит галерея. — Хлоя бросает еще льда в виски.

— Значит, ты знаешь и то, что ты для меня значишь не меньше. И ты знаешь, почему я это делаю, босс. Не надо пытаться меня уговорить. — Брук залпом выпивает ее стакан.

— И что, это все, конец? — глухо спрашивает Прайс, поджимая ноги под себя. — Не надо. Пожалуйста, — едва слышно просит она.

Брук гладит ее по синим волосам и улыбается:

— Однажды ты все поймешь, и я вернусь, Хлоя Прайс. А пока нам обеим нужно время.

Хлоя бежит по коридору реальности, распахивая двери настежь.

Задыхается в своих эмоциях.

И, открывая последнюю, говорит то, что должна была сказать все это время:

— Я счастлива, что ты здесь.

Она смотрит на Брук — солнечный луч на рассвете, искра только начинающего гореть костра, всполох пламени в камине — и теряется в ее глазах.

— Она так и не сделала тебя счастливой, да? — тихо спрашивает Брук.

Хлоя качает головой и понимает: нет, не сделала, и уже никогда не сделает; да и все, что было — просто фальшь, очередное испытание в ее жизни, стометровка перед огромным забегом.

Слепая, глупая Хлоя Прайс, которая до сих пор не может признать свое поражение.

— Я бы не взяла десерт в ресторане, — вдруг говорит Хлоя.

— Что?

— Десерт. В ресторане. Ты говорила: если однажды всей командой пойдем в ресторан, то я возьму десерт и буду есть его в одиночестве. — Брук кивает, и Хлоя продолжает: — Я бы не взяла. Не люблю подобное. Порции слишком маленькие.

Хлоя чувствует себя глупо и нелепо; и ушибленное при падении колено все еще болит, но она почему-то улыбается.

— Помнишь, как мы разделись и сидели у меня на кухне? И ты скользила в своих смешных носках от стола до холодильника. — Брук смеется. — А потом заплакала. Помнишь?

— Помню, — отвечает Хлоя. — Ты сказала, что я притягиваю свет, — почти наизусть цитирует она. — Знаешь, я так и не поняла, о каком свете, ну, который я притягиваю, идет речь. Я ведь ахроматична.

— Нет, — серьезно говорит Брук. — Только снаружи. А внутри ты светишься. Ахроматика только здесь. — Она показывает на ее одежду. — Но я-то знаю тебя, Хлоя Прайс. На сердце у тебя звезды.

И, когда Брук целует ее, притянув к себе теплыми пальцами, Хлоя больше не сопротивляется — у нее не остается сил бороться со своими чувствами; скупой платит дважды, а она расплачивается уже в десятый раз; и если там будет еще столько же — какая разница?

У Скотт горячие губы и дыхание, пахнущее кофе с ванилью; и сережка в ее языке поначалу сильно мешает Прайс, но та быстро привыкает к круглому шарику.

Теперь Хлоя знает, что такое размеренность — это когда миллиметр за миллиметром, выдох за выдохом, плавно и нежно; когда все кажется до жути правильным и ожидаемым; когда израненное сердце делает последний удар, замирает и запускается вновь.

Ее раздевает Брук — одежда летит на пол; Скотт снимает с себя даже браслеты — ей они кажутся лишними — и прижимает к себе Хлою.

Ахроматическая реальность Хлои становится цветной, утопая в миллиардах оттенков аберрантности; острая Скотт оказывается мягкой и податливой; ледяная Прайс — теплой и хрупкой.

Хлоя думает: «А вдруг кто-то зайдет?», но эта мысль очень быстро сменяется «Плевать», а затем и вовсе пропадает — в тот момент, когда Брук прикусывает кожу на ее ключицах.

Они перемещаются с узкого дивана на ковровый пол, и Хлоя оказывается сверху; Брук дрожит — от желания и страха одновременно, но нежные прикосновения успокаивают: она прикусывает нижнюю губу и откидывает голову назад, подается Прайс навстречу.

Но когда Хлоя осторожно раздвигает бедра Скотт, то в глаза бросаются свежие порезы, сделанные прямо по старым шрамам.

У нее кончается дыхание, когда она видит в них свое имя. Брук это понимает, поэтому сводит колени вместе, цепляется тонкими руками за ее шею и шепчет:

— Забудь, потом, потом, пожалуйста, не сейчас…

И Хлоя сдается: подложив руку под голову Брук, она наклоняется к ней и целует; и это — первый раз, когда Хлоя не думает о том, что делает; она просто отпускает это и падает вниз.

В рассветные лучи солнца.

Брук откликается на каждое ее прикосновение: вздрагивает, когда Хлоя касается колечек в груди; прикусывает губу от удовольствия, выгибается и двигается навстречу подушечкам пальцев, когда Прайс, щекоча ее лицо своими синими отросшими волосами, осторожно берет ее; исступленно цепляется за Хлою, царапая спину и прижимаясь к ней.

— Хлоя... 

Брук кажется хрупкой и маленькой в ее объятиях, но безудержно громкой; оттого Хлое кажется, что в мире вокруг них, наконец, включается звук.

Слабость — то, что делает Брук такой ее: хватающей воздух, громко кричащей ее имя, напряженной и — после — расслабленной; и Хлоя знает, что никогда не забудет выражение ее лица — экстатически искаженное и бесконечно прекрасное.

У Хлои бешено бьется сердце и в глазах сверкает, когда Брук, не переводя дыхание, с силой поворачивает ее к себе; и Прайс понимает, что на самом-то деле инженер достаточно сильна; да только кому нужна сила, если внутри ты — бесконечно преданная и принадлежащая?..

В упоенных глазах Брук горит солнце, и Хлоя не плавится — греется его цитрусовыми лучами; и пальцы Скотт — грубые, но такие ласковые одновременно — блуждают по телу Прайс, вырисовывая причудливые фигуры.

Захлебываясь едва слышными стонами, Хлоя пытается спросить, что она пишет.

Брук улыбается своей обезоруживающей улыбкой.

— Догадайся.

— Я не могу…

— Тогда почувствуй. 

Хлоя громко стонет, когда инженер выводит восьмерку — знак бесконечности — внутри; и мир вокруг нее взрывается, когда Брук ловит ее стон своими губами и вжимает в себя, стараясь стать одним целым. Прайс дрожит — ее оргазмы всегда долги — и как-то неожиданно по-детски цепляется за Брук, закрыв глаза и всхлипывая той в шею. Скотт гладит ее спину и шепчет те самые глупости, от которых сердце Хлои покрывается медом и корицей.

Они сидят на коленях друг перед другом; Брук подносит ладонь Хлои к лицу и целует каждый палец, выводит языком на тыльной стороне имена, прикасается губами к запястьям.

Их руки занимаются любовью дольше, чем тела; и почему так — Хлоя не знает, но она не хочет, чтобы это заканчивалось.

После они лежат в объятиях друг друга, и Скотт мягко целует Хлою в висок.

— Хлоя? — тихонько спрашивает Брук. — Ты что, забыла закрыть окно?

— Вот же блять, — кратко отвечает Хлоя.

— Наши стоны слышала вся улица, — удовлетворенно подмечает инженер. — Уверена, в «Арт-центре» все перевернулось от количества разврата. У них как раз выставка, посвященная священникам.

— Вот же блять, — повторяет Прайс. — Жаловаться будут.

— Будут, — соглашается Брук.

И неожиданно, совершенно по-детски, говорит:

— Я видела в твоих глазах свет; и всегда мечтала попасть к нему, словно мотылек к огню. Стать хоть кем-то для тебя. Скажи мне, я стала?

Я отрицаю свои вторые пятьдесят процентов, вспоминает Прайс.

— В семнадцать я думала, что всю жизнь буду одна. — Хлоя осторожно подбирает слова. — Да и после — тоже. Но сейчас я поняла, что это не я отрицала свои пятьдесят процентов. Это они отрицали меня — я ведь всегда старалась быть… хм… правильной половиной. Притворяться, что мне хорошо или что я готова на все, а самой задаваться вопросом: «Если так и должно быть, то почему же так хреново?». Ты знаешь меня достаточно, чтобы я не притворялась кем-то другим.

— И я не хочу больше притворяться, — продолжает она. — Никогда не хочу. Вот только… Нужна ли я кому-то <i>такая</i>? У меня же все к чертям разъебано внутри, ты посмотри на меня, я же сломанный ломоть хлеба, я же…

Брук целует ее, не давая договорить.

— Попробуй быть проще, — шепчет она. — Просто скажи, что чувствуешь.

— Любовь, — не задумавшись, говорит Хлоя.

Когда-то такое пугающее и заставляющее ее страдать слово произносится на удивление легко и просто: лю-бовь. Без синонимов и красивых фраз, без пафоса и наигранной улыбки.

Такое простое и странное слово.

Брук достает проволочку из волос — как только Хлоя о нее не поцарапалась? — и скручивает ее в колечко.

— Ты освещала мой путь все это время. Будешь ли ты со мной теперь до конца?

Хлоя чувствует, как на сердце заживает последняя ранка, и тихо отвечает, кивая:

— Это была долгая дорога к звездам.

THE END.