Голос её звенел. Ирриэль воздевала руки к небу и, вглядываясь в темноту под веками, как можно отчётливее произносила каждое слово, каждый звук своего заклинания. Старые, очень старые руны, высеченные на коже, едва заметно мерцали — она знала это, знала, что так должно быть. Постепенно, одна за другой, с каждой произнесенной строчкой, они начинали сверкать — как и всегда. Ничего удивительного. Но Ирриэль боялась открыть глаза до самой последней точки (хотя точек вовсе и не было), ведь... вдруг — тонкая вязь магии развеется, словно её никогда и не существовало, а коварный и злобный ветер украдёт её голос, чтобы она не смогла закончить начатое. Но ветер просто подхватывал её слова и уносил их в бледное, едва серое небо.

   А небо ей отвечало.

   Снег щекотал ладони и щёки, оставляя в волосах и на ресницах, почти незаметный — белый на белом. Он шептался с Ирриэль о таких странных и неправильных чёрной земле и зелёной траве, ведь считал её своей — такой же холодной и белой. И чем-то похожей на смерть. Ирриэль сама думала, что она — снег, её тело — метель, а голос — никому непонятный вой, и вот... это под её руками прячутся дороги и крыши, а волосы переплетаются следами и тропами. Теперь она — сама зима.

   Ирриэль всё ещё говорила.

   Тьма под веками дрожала, как и уставшие, онемевшие руки. Последнее слово сказано. Ирриэль упала в снег и открыла глаза. Над ней дикими вихрями вьюги несся ветер самого сердца Ирнхарта. Это ему она говорила-пела, к нему взывала — несущему холод и снег. 

   Ирриэль лежала в снегу, снег не таял, а ей было хорошо и спокойно. Она всё сделала правильно.