Эсмеральда с любопытством оглядывала большое светлое помещение, куда ее привел судья. Так вот он какой — кабинет судьи Клода Фролло! Раньше, до того, как они с ним стали так близки, она думала, что судья не вылезает из пыточных подвалов, наслаждаясь криками, муками и болью жертв, которые попадались к нему в пыточные. И полагала, что его кабинет тоже больше похож на темницу — угрюмый, мрачный, сырой и холодный. И, только оказавшись тут, Эсмеральда поняла, как сильно она ошибалась!

Кабинет судьи был просторный, с огромным окном, впускающим в комнату много света. Перед окном стоял рабочий стол судьи письменными принадлежностями, стопками аккуратно сложенных бумаг и папками с делами. Огромный камин, который, судя по всему, слуги растапливали для судьи вечерами, когда он оставался работать допоздна, что бывало довольно часто до того, как он встретил Эсмеральду.

Фролло с улыбкой наблюдал за тем, с каким удивлением Эсмеральда оглядывается по сторонам. Он подошел к ней сзади и обнял.

— Полагаю, ты ожидала увидеть что-то уныло-промозглое, похожее на тюремные камеры, да, моя прелесть? — промурлыкал он ей в волосы.

Эсмеральда прижалась к его груди и ответила:

— Ты словно читаешь мои мысли. Я думала, что твой кабинет рядом с пыточными, чтобы тебе было удобнее наблюдать за работой палачей…

— Что бы кто ни говорил, я терпеть не могу пыточные. Вонь там адская, а я весьма брезглив. За работой палачей я стараюсь наблюдать издалека. Подхожу к подсудимому, когда палач заканчивает.

— Я слышала, ты даешь палачам советы…

— Приходится, дитя мое. Это часть моей работы — заставить человека говорить правду.

— Но ведь под пыткой скажешь все, что угодно, любую угодную судьям ложь, лишь бы не делали больно… Где смысл?

— Смысл в том, что я вижу, когда человек мне врет, а когда говорит правду. А пытка делает человека более… откровенным. Он либо врет еще больше и запутывается в своем вранье, и я это вижу, либо начинает говорить правду, и я это опять-таки вижу.

— А еще я слышала, что ты получаешь удовольствие, когда видишь чьи-то мучения… Говорят, ты при этом улыбаешься… — прошептала Эсмеральда.

— Вот это уж совсем ложь и клевета! — судья негодующе нахмурился. — Никакого удовольствия я от этого не получаю, а улыбаюсь я, разве что, когда палач следует моим инструкциям — это показывает, что он хорошо делает свою работу. Только и всего.

Он мягко развернул Эсмеральду к себе и пристально посмотрел в ее глаза.

— Я вовсе не извращенец, дитя мое, — тихо сказал он. — Да, мне спокойнее, когда я все контролирую, но я не испытываю какой-то противоестественной радости, когда слышу чьи-то мученические вопли. То, что я делаю — моя работа. Неужели ты думаешь, что в пыточных подвалах сплошные невинные агнцы божьи? Это не так, моя дорогая, далеко не так. В основном там — мошенники, воры, грабители, насильники. Ну, за исключением некоторых вельмож, которых приказал предать суду сам король, тут уж я ничего не могу поделать, его воля — закон. Но в остальном, те, кто находятся в пыточных камерах, не стоят твоей жалости, уверяю тебя. Они насиловали, грабили или убивали случайных прохожих, они могли сделать это даже с кем-то из твоего табора. Или с тобой, упаси Господь.

Эсмеральда ответила ему задумчивым взглядом. Ей вспомнилось, как кто-то обнес балаганчик старого Лоло. Уж как он тогда сокрушался и сыпал проклятиями! И Лоло был не единственным пострадавшим — тот же вор унес всякого добра еще из нескольких шатров. Ворюгу поймали, когда он слишком обнаглел и начал покушаться на имущество парижан — тогда-то судья развернулся вовсю, ибо почерк у вора был везде одинаков. Фролло, брезгливо морщась, опрашивал даже цыган — тогда-то Эсмеральда в первый раз и увидела судью украдкой. Ей в тот год стукнуло всего лишь четырнадцать лет, и она пряталась в одном из шатров. Фролло показался ей страшным — черный, безжалостный, со своим длинным изогнутым носом похожий на коршуна, готового вонзить когти в добычу. Но дело свое он сделал — под его руководством вор был пойман. Старый Лоло был вне себя от счастья. Он даже принарядился, когда пошел на Гревскую площадь, чтобы посмотреть, как казнят преступника. Наверное, все-таки судья прав, не стоит ей соваться в дела правосудия… За исключением моментов с цыганами, хоть Фролло и перестал лютовать, когда она согласилась быть с ним.

Судья уловил изменение в ее настроении и прижал девушку к себе, целуя ее в лоб.

— А знаешь, — вдруг сказала она, — когда я была в той часовне, мне показалось, что что-то там не так…

— Что ты имеешь в виду? — уточнил Фролло.

— Ну, как тебе объяснить… — неуверенно ответила Эсмеральда и попыталась описать то, что она почувствовала. — Как будто в часовне кто-то был. Кто-то чужой… Не знаю, как сказать.

— Ты в этом уверена? — судья с улыбкой изогнул бровь.

— Да! — решительно сказала Эсмеральда. — Там точно кто-то был!

— Не думаю, что стоит так волноваться, — успокаивающе сказал судья. — Мало ли бродяг шляется возле Парижа? Забрел из них кто-то, чтобы переночевать под крышей, вот и все.

— Быть может, ты и прав, — вздохнула она и перевела разговор на Квазимодо.

Фролло пришел к Квазимодо на следующий же день после Пира Дураков. Мальчишка жалко съежился, когда судья вошел в его башню, — он думал, что судья будет рвать и метать за то, что звонарь ослушался его.

— Простите меня, хозяин… — пролепетал бедный горбун, — я больше никогда вас не ослушаюсь.

Но, вопреки всем опасениям звонаря, судья пребывал в благодушном настроении, поэтому, вместо того, чтобы обрушить на горбуна свой гнев, Фролло только вздохнул:

— Ох, Квазимодо, Квазимодо… Я ведь предупреждал тебя, чем это все закончится, глупый мальчишка. Что ж, вероятно, надо было раньше позволить тебе наступить на эти грабли, чтобы ты на практике понял мои слова. Но имей в виду, Квазимодо, я не всегда смогу быть рядом с тобой, чтобы отвести от тебя опасность. Ты должен научиться продумывать последствия своих поступков. Иначе сам же себе хуже сделаешь.

— Да, хозяин… — Квазимодо склонился перед судьей в глубоком поклоне.

— Ну, хорошо, оставим это. А сейчас — обед! — и судья, поправив сутану, уселся на грубый табурет рядом с таким же грубо сколоченным столом. Жизнь для Квазимодо потекла бы своим чередом, как и раньше, если бы не Эсмеральда. Она упросила судью взять ее с собой на колокольню.

— Я должна извиниться перед ним за то, что затащила его на сцену, Клод! — уговаривала она судью. Тот, в конце концов, сдался. И, когда горбун увидел у себя на колокольне Эсмеральду, то чуть не спятил от радости, хоть и был страшно смущен. Девушка это исправила. Она умудрилась разговорить застенчивого горбуна, а судья сидел и смотрел на все происходящее с беззлобной ухмылкой. Эсмеральда общалась с горбуном тепло и по-дружески, но не более того. Она не давала судье повода для ревности, и тот был совершенно спокоен и ничуть не возражал против их общения. Как-то вечером Фролло даже поведал Эсмеральде, откуда Квазимодо у него появился.

— Я нашел его в яслях для подкидышей Собора Парижской Богоматери, мне самому тогда двадцать два исполнилось, — неспешно говорил он, поигрывая бокалом вина в руке. — Вокруг него уже собрались злющие набожные старухи с разговорами про костер — мол, сожжем-ка это исчадие ада, так он был уродлив. Мне стало его жалко. Я как раз только что закончил колледж и пошел по стезе юриспруденции, когда потерял своих родителей — они умерли во время чумы. Он был так же одинок, как и я. Только ему было еще хуже, ибо он был беззащитен. Я забрал его с собой. С тех пор и растил его, как своего сына.

— Но ты ведь совсем не позволял выходить ему из собора! — всплеснула руками Эсмеральда, глядя на судью снизу вверх — она, по привычке, сидела на ковре возле его ног.

Фролло взял ее за руку и усадил к себе на колени.

— Напомни-ка мне, дитя мое, что случилось на Пиру Дураков? — ласково спросил он, и девушка печально вздохнула, вспомнив, как над несчастным горбуном издевалась толпа. — То-то же. Не забывай, я очень хорошо знаю людскую натуру, моя прелесть. Что с бедолагой Квазимодо будет, если он выйдет в люди, я знал совершенно точно, потому и не пускал. А если бы я водил его везде с собой, то это было бы для него в два раза хуже. Тогда все его надежды найти себе друзей вообще канули бы в Лету, учитывая, как меня боятся горожане. Их отношение ко мне вылилось бы на Квазимодо. Другое дело, если бы он гулял с тобой — уж тебя-то они любят.

У Эсмеральды в глазах вспыхнул задорный огонек.

— А знаешь… — сказала она. — Я бы могла это сделать! Я бы охраняла его, а он бы охранял меня! Поди-ка попробуй ограбить девушку, когда рядом с ней идет такой страшный и сильный парень, как Квазимодо.

— Ты действительно этого хочешь? — судья скользнул губами к ее шейке.

— Да. И тебе так будет спокойнее, — выдохнула Эсмеральда.

— Ну, что ж… Мы можем попробовать… — пробормотал судья, лаская ее плечики.

С тех пор горбатого звонаря частенько можно было увидеть рядом с прекрасной цыганкой. Эсмеральда была защищена от случайных глупцов, настропалившихся ее ограбить — после пары сломанных звонарем рук и ног прошел слух, что цыганку лучше не трогать, а Квазимодо был защищен от насмешек, потому что Эсмеральда была известна многим в городе, и большинство людей ее любило за ее доброту, умение подбадривать и шутить, и за то, что, если она могла помочь, то делала все, что было в ее силах. Судью это устраивало. Но в тот раз, с часовней… Квазимодо был слишком занят в соборе и не смог сопроводить девушку, потому все так и получилось. Судья тихонько вздохнул. И все-таки, почему же Эсмеральде показалось, что в часовне кто-то был? А если и вправду был, то кто? В голову судьи потихоньку вползали эти мысли, но он старательно от них отмахивался. В конце концов, мало ли какие бродяги ходят в окрестностях Парижа…

***

Минуло уже несколько дней, как Олег жил в этом мире, куда он попал. В первый же день ему стало абсолютно ясно, что он попал во Францию пятнадцатого века, причем, недалеко от города Парижа. Для него было шоком, когда он выяснил, что понимает язык, на котором говорят эти люди. «Видимо, портал обладает свойством наделять прошедшего через него человека знанием того языка, куда он попадает», — размышлял Олег на закате дня, на окраине Парижа возле предместья Сент-Антуан. Здесь он случайно набрел на старый полуразвалившийся дом. Наведя в нем небольшой порядок и убедившись, что на него вряд ли кто-то натолкнется, Олег решил временно поселиться здесь.

Почти сразу же после того, как он пришел в Париж, Олег обратил внимание, что его одежда двадцать первого века, будучи видоизмененной им в Булонском лесу, совершенно не привлекала ничьего внимания — многие горожане и бродяги были одеты еще хуже и пестрее, чем он. Когда он потолкался среди парижан, то понял, что никто не обращает на него внимания. Поэтому, понимая язык и, будучи так одет, Олег ничем не выделялся из толпы горожан.

Гораздо сложнее дело обстояло с необходимостью добывать себе деньги на пропитание. Он не умел делать ровным счетом ничего, что умел делать средний горожанин. Он вообще ничего не умел делать. Как сказала одна девушка, с которой он когда-то встречался около месяца, у него руки росли из жопы. Впрочем, если бы даже он и был способен к какому-нибудь ремеслу, заняться им он все равно не смог бы. Все ремесла были в руках у цеховых старшин, без благословения которых нечего было надеяться влиться в братию ремесленников. Олег не мог так же рассчитывать на то, чтобы добывать себе деньги попрошайничеством. Во-первых, для этого он был достаточно молодой и здоровый, а во-вторых, нищие яро охраняли свои хлебные места. Попробуй туда только сунься — сразу станешь настоящим калекой, которому уж точно бы что-то подали. В жизненные планы Олега это не входило.

Первое время Олег пробавлялся тем, что подбирал на парижских свалках остатки испортившейся пищи, которую выбрасывали горожане, из-за чего некоторое время страдал несварением желудка. Становилось ясно, что долго он так не протянет. К тому же, сидя по ночам в заброшенном доме, Олега стали посещать мысли, что, возможно, однажды он вернется обратно в Россию двадцать первого века. И что там он смог бы разбогатеть, привезя отсюда какой-нибудь ценный предмет — например, Библию, крест или мешок старинных монет. Но для того, чтобы приобрести хотя бы Библию, нужны были деньги. А их-то у Олега как раз и не было.

Олег стал перебирать все возможные варианты будущего существования здесь и возможного обогащения. И чем больше он думал, тем яснее понимал, что законным путем разбогатеть, или, хотя бы, просто выжить, он здесь не сможет. Значит, придется заняться чем-то криминальным. В прежней жизни Олег был некоторое время знаком с уголовником по кличке Джокер. Отсидев в тюрьме двадцать лет и оттоптав в свое время все зоны Советского Союза и новой России, Джокер посвятил Олега в некоторые тонкости воровского ремесла. Он даже хотел одно время сделать Олега подельником в очередном гоп-стопе*, но, к счастью для Олега, надолго уехал отбывать очередной срок в солнечный Магадан. Однако, секреты воровского ремесла, которыми Джокер с Олегом поделился, оказались для того сейчас весьма кстати. Люди средних веков не знали многих криминальных схем, которые уже знал Олег. За счет этого он надеялся найти сначала деньги на жизнь, а потом, возможно, и разбогатеть.

Первая кража получилась у Олега спонтанной и потому — удачной. Встретив однажды на рынке старуху, тащившую на себе два тяжелых мешка с продуктами, Олег вызвался помочь ей донести тюки до дома. Старуха обрадовалась и с удовольствием согласилась принять помощь от этого милого молодого человека, пообещав ему за труды несколько мелких монет. Когда Олег пришел с ней в ее небогатую каморку на последнем этаже доходного дома, то посильнее ударил ее по голове. Старуха потеряла сознание, а Олег пошел обыскивать ее убогое жилище. Олегу повезло. Старуха была одинокой, поэтому копила деньги на свои похороны, которые прятала в глиняном горшке. Этот-то горшок, полный мелких монеток, а также те самые тюки с продуктами, плюс ее нательный крестик Олег унес в полуразвалившийся дом в Сент-Антуанское предместье. Всего этого ему хватило на неделю. Днем Олег сидел в своем убежище и поедал старухины продукты, а вечером ходил в парижские кабаки. В прежней жизни Олег любил выпить. Делал он это и теперь, но только немного. Он не столько пил, сколько глядел по сторонам. И когда видел порядком набравшегося пьяницу, то шел за ним и обчищал его карманы. На хлеб ему хватало, но до богатства было еще далеко. Вскоре он принялся не только тырить мелочь по карманам. Он пошел дальше и стал раздевать пьяных в неприметных подворотнях. Через некоторое время он уже был одет так, как одевались обычные горожане. В его берлоге уже был целый склад наворованных вещей — чужая одежда, обувь, кошельки, а также холщовый мешок, куда он ссыпал награбленную у пьяниц мелочь.

Однажды, сидя в кабаке, он увидел старого цыгана. Тот уже успел порядком налиться вином. Олег обратил внимание, что цыган был неплохо одет, а главное — его пальцы были унизаны массивными золотыми перстнями, а на шее висела большая золотая цепь. Чтобы расплатиться за вино, цыган доставал серебряные монеты из кожаного мешочка на поясе. Да, подумал Олег, здесь будет, чем поживиться. Дождавшись, пока цыган выйдет из кабака, Олег тихонько пошел за ним. На Париж уже опустились сумерки. Цыган с трудом шел, еле переставляя ноги. На кривой улочке было тихо и пустынно. Когда цыган прошел возле щели между двумя домами, Олег наскочил на него и сильно ударил по голове. Не теряя времени, он начал срывать с цыгана золотые украшения. Его добычей стали семь золотых перстней, тяжеленький кожаный мешочек, набитый турскими ливрами, и хорошая теплая одежда. Кроме того, он снял у цыгана с пояса добротный нож. Порядок, подумал Олег, теперь можно будет заняться настоящим разбоем.