Когда-то я принадлежала антрациту и обсидиану. Было время, когда я не сомневалась: рано или поздно я вернусь к ним. Какие бы цвета я ни исследовала, примеряя на себя новые миры и с ними — новые идеи, я всегда чувствовала, что мой путь останется в черном. Это знание всегда успокаивало меня. Я очень чётко представляла, что такое чёрный на самом деле, и поэтому могла отличить пустоту от тьмы.

Но однажды пришла ты. Мне показалось, что ты мой антипод, но я избегала называть тебя белой, потому что это подразумевало бы, что ты во всём. Поэтому я назвала тебя призмой.

Итак, первый из наших миров оказался красным.

Я не могла простить тебя, помнишь? Я не могла простить тебе то, что ты была в моих снах. Что твоя кровь текла в такт моей крови. И что ты при этом была жива. А ты приняла эти правила и стала моим врагом.

Кем ещё нам придётся стать друг другу, чтобы однажды сделать правильный выбор, моё Пламя?

Я потираю ладони одну о другую и, поколебавшись несколько секунд, натягиваю перчатки. Я вообще-то не люблю закрывать руки. Раньше дело было только в любопытстве — мне всегда нравилось касаться разных вещей. Но теперь это стало самым верным источником информации. Зрению я не очень доверяю, потому что внешний облик вещей, как и звук, можно воспроизвести в памяти. А тактильные образы — они как вкус или запах. Их можно разве что бесконечно описывать формальными категориями. Иначе — только узнать. Именно неподдельность такого узнавания заставляет меня верить прикосновениям, когда глаза подводят. А они подводят всё чаще…

Роняю голову на плечо Гейрд. Валькирия не реагирует, сидит так же, как сидела, холодная и прямая, немного скорбная.

— Зябко.

— Ну да, — она вздыхает. — Почти как в Хеле. Ничего, нам уже недалеко идти… Скоро может стать слишком жарко. Впрочем, меня это не страшит…

Слышно, как завывает ветер. Рядом с западной башней пролом в стене, и сквозь него в коридоры задувает снег и мороз. Раньше я ходила и всё осматривала. Когда мы только начинали этот поход. Теперь я не верю своим глазам, да и не хочу видеть отпечатки войны на этой земле. Помню, как бродила между полуобвалившихся оставленных домов в одной из покинутых деревень, и как искала в разрушенной крепости знамёна. Я нашла только одно. «Красное», — повторяла я опустошённо. — «Неужели в этом мире не осталось ничего, кроме красного?»… Ко мне тогда подошёл кто-то из моего ещё живого отряда: «Это же ваше знамя, королева. Неужели не узнаёте?».

Моё знамя — терновник и знак бесконечности. На фиолетовом фоне. С того момента я окончательно разочаровалась в своём зрении. Его искажает кровь. Уже давно. Я не могу этого не признавать.

— Слушай, — я вздыхаю. — Не знаешь, чей был этот замок? Союзный или вражеский?

— Не думаю, что это важно, — Гейрд качает головой. — Людей осталось не так много. И все они против нас.

Я жмурюсь. Может, не стоило даже спрашивать.

Я многое стала видеть в красном цвете. Кровь вообще-то не очень требовательна, а поверхность мира обычно не настолько податлива. Краснеет снег или вода. Ткань пропитывает грязно-бурым. А земля, например, и вовсе всё впитывает, темнеет — чтобы спустя время снова стать прежней. Поэтому на самом деле крови я видела не так уж много. Особенно если учитывать, что на поле битвы я всегда приходила уже после окончания боя. Но ведь, когда красный застилает взор, даже черный можно назвать алым… А мне застилает. Ещё как застилает.

— Знаешь, мне недавно снова снился сон, — говорю я, просто чтобы заполнить тишину ночи, которая всё никак не хочет заканчиваться.

— Это первый за… за какое время?

— Недели две. Примерно, — я кутаюсь в плащ, пытаясь устроиться поудобней. — Мне снилось, что я шла по полю битвы. Над ним разносилась песня, причём такая, что я, послушав, отчётливо подумала: «Неужели в этом мире кто-то вообще способен так погано петь?». Она смолкла, а я пошла дальше. Мне казалось, что я тону в багрянце… А потом я встретилась с ней.

— С Пламенем, — Гейрд утверждает, а не спрашивает. Она знает — я рассказываю только те сны, которые о Пламени.

— Да. Она сидела, прислонившись к камню. И истекала кровью. Встретилась со мной взглядом и засмеялась: «Знаешь, я всё это время думала, что это будешь ты». Потом она попросила у меня огня, и я дала ей спички. Ждала чего-то яркого, может, ритуального самосожжения или красочного взрыва, а в результате, будто окаменев, стояла и смотрела, как она пыталась поджечь трубку. А получалось плохо: первая спичка выпала у неё из пальцев и потерялась в траве; другую она ненароком сломала пополам; третья не загорелась, и Пламя со злостью отбросила её; четвёртая и пятая слишком быстро потухли; шестую она уронила уже подожжённой себе на руку, и зашипела от досады. Я всё смотрела и смотрела на эти попытки, и мне в голову пришло, что она скоро умрёт, а я нет. И в это было так тяжело поверить, что я стала ощупывать своё тело, ища такую же смертельную рану. Она усмехнулась. Сказала, что это было бы слишком просто. Что я всегда хотела идти лёгкими путями. А я ответила, что она очень недооценивает смерть. Пламя покачала головой и пробормотала: «Да нет, скорее, переоцениваю».

Гейрд долго молчит, вглядываясь в огонь, который мы развели в старом камине. Меня задевает её молчание. Когда кто-то настолько верен, начинаешь ждать теплоты. Гейрд первой последовала за мной, когда мой мир перевернули с ног на голову, и я оказалась в бегах. И, наверное, за это время, что мы вместе гнались за Пламенем, полюбила её сильнее, чем она хотела.

— Почему ты вообще осталась со мной… — бормочу я.

— Потому что ты моя королева. И ты делаешь то, что должна.

— Я не королева. Больше нет.

Пламя однажды сказала, что это — алый. Что красный — это либо кровь, либо огонь. Что здесь должны биться — это такой мир. Может, если бы я не ответила на её вызов, она нашла бы себе другого врага. И всё произошло бы точно так же… Просто не со мной. Я часто думаю об этом, когда мне хочется утешения. Когда думаю, что я зря потеряла всё. Хотела бы я, чтобы мир претерпел то же самое, но от чужих рук? Хотела бы я, чтобы кто-то другой сейчас, низверженный, гнался за ней сквозь зимнюю ночь? Чтобы кто-то ещё развязал эту войну и теперь изучал руины? Ощущая себя заменимой, я не чувствую своей ответственности за произошедшее. Как будто я просто заняла свободную нишу.

— Даже будучи свергнутой, ты остаёшься той, за кем я следую, — Гейрд смотрит на мой фамильный меч, покоящийся в ножнах немного поодаль. — Твой клинок такой же острый, как и в тот день, когда его выковали.

— Все, кто остался предан мне, погибли от чумы. Не боишься, что тебя постигнет та же участь?

— Нет. Это людской недуг, я ему неподвластна. Иди спать.

— А ты?

— Мне не нужно. В Хеле все спят. А я была там слишком долго.

Мы покидаем свой ночлег в молчании. Мне не хочется говорить о сне, в котором я была мертва. Если принимать его за истину, то у Гейрд, выходит, совсем нет резона за мной следовать. Смерть я могла бы найти и одна.

Угрюмый мир, не желающий встречать рассвет, осыпает нас снегом. Когда мне начинает казаться, что это вовсе не снег, я стягиваю с одной руки перчатку. Если задуматься, чем снег отличается от любого другого холодного вещества… Я бы сказала так: когда ты трогаешь холодный камень, или заиндевевший металл, или даже воздух в морозный день — ты чувствуешь холод. А когда ты трогаешь снег, ты чувствуешь, как он забирает часть тебя, чтобы стать водой. Я несколько секунд упиваюсь наблюдением за тем, как тепло перетекает из моего тела в окружающий мир, чтобы опасть на мёрзлую землю талой каплей.

Интересно, а Пламя мерзнет?

Я оглядываюсь. Костяной замок зримо маячит на горизонте.

— Не смотри на него, — просит Гейрд.

Он шёл за нами с самого начала пути. С тех пор, как они переломили мою корону. С тех пор, как мы открыли эту отчаянную охоту. Я поначалу не верила в него, как и в любой другой дефект зрения — даже предлагала дождаться, чтобы он нас догнал. Я хотела прикоснуться к своему миражу и ощутить на его месте пустоту. Гейрд тогда с напряжением покачала головой и почти силой потащила меня дальше.

Замок живой, он носится вокруг нас кругами, оставаясь, однако, на почтительном расстоянии. У него всегда призывно раскрыт подъемный мост. Когда он подбирается ближе, я слышу лязг цепей и скрежет камня, а ещё треск, который обычно издаёт сосновый ствол в сильный мороз. Он скалится оконными решётками и тяжело дышит, исторгая из себя тьму. Тьма ползёт за нами, прижимаясь к земле — иногда как тяжёлый туман, а иногда — как готовый к прыжку изголодавшийся хищник. Меня неизменно тянет потрогать тьму.

«Он может стать нашим домом и знает это», — ответила Гейрд, когда я спросила, чем замок так пугает её. — «И преследует нас, надеясь найти подходящий случай, чтобы заполучить нас. Этот замок — из Хеля. Пристанище не обретших достойной смерти. Я вижу его уже давно. Дольше, чем ты. И, смотря на него, я чувствую себя костью, брошенной в пасть псу. Если он догонит меня, а я ещё буду живой, то принесёт в изначальную отправную точку броска… На полжизни назад. И я снова буду бежать. А он снова будет гнаться за мной, надеясь, что я оступлюсь. Но с каждым его прикосновением я буду меняться, и будет меняться мой мир. Я начну жизнь немного более мёртвой… и стану немного дальше от самой себя. И так будет продолжаться, пока однажды цвета моей жизни не поблекнут окончательно, моя жизнь не опустеет, и я не сдамся ему добровольно, не умея искать достойного сражения, чтобы пасть в нём, как подобает моей природе».

«Он уже ловил тебя?» — спросила я тогда. — «Ты так говоришь, как будто проходишь этот путь не впервые».

«Да», — Гейрд отвела глаза и вздрогнула. — «Один раз. До того, как он догнал меня, у меня были крылья. И не было сомнений».

Скрип наста не даёт тишине стать оглушительной.

— Ты спрашивала, почему я иду за тобой, — неожиданно заговаривает Гейрд. — Много раз спрашивала. Сначала я просто назвала это своим долгом, потому что мой прежний мне уже не по силам. Но теперь мне кажется, что в таком пути есть и первичная цель. Ты видишь в мире красный там, где другие видят бесцветный холод Хеля. Красный — хороший цвет, даже если ты думаешь иначе. Это тот цвет, в который я должна окрасить свою смерть, чтобы после неё вернуться домой.

Я смело встречаю новый сон. Я оказываюсь в своём прежнем городе. В городе, где я жила до того, как всё началось. Он полон камня, дыма и витиеватого кованого железа. Я сижу на низеньком заборчике, окружённая ветвями шиповника, и смотрю вперёд — туда, где из-за крыш домов и завесы туманы виднеется моя башня. Моя башня горит.

Пламя сидит рядом и мнёт в пальцах поспевшие ягоды.

— Нравится? — спрашивает с любопытством.

— Да, очень, — я покачиваю головой, не отрывая взгляда от охватившего вершину огня. — Огонь — единственное, что имеет смысл.

Пламя фыркает.

— Это же твой дом, — саркастически вскидывает бровь.

Я поворачиваюсь к ней всем телом и рукой отвожу в сторону ветки шиповника, чтобы рассмотреть её. Колючки его стеблей больно впиваются в предплечье. Моя кожа окрашивается в красный. Она отвечает мне взглядом на взгляд и сжимает в кулаке ягоду. Её кожа тоже окрашивается в красный.

На ней кольчуга и потрёпанный плащ. Похож на тот, что ношу я. Даже слишком похож.

— Дом остался в прошлом. Я сражаюсь, чтобы идти вперед.

Она смеётся. Её смех окрашивается в красный.

Пламя щёлкает пальцами и тянется к моей шее.

Она сжимает мне горло, а я скребу ногтями её пальцы, пытаясь вырваться.

«Холодная, будто вовсе и не огонь», — говорю я ей мысленно.

— Зрению ты уже давно не веришь. А теперь и кожа обманывает.

Взор теряет чёткость. Облик Пламени расплывается в кармине. Я боюсь не запомнить, как она выглядит, и поэтому продолжаю трепыхаться, пытаясь сбросить её руку с шеи, хотя мне потребовалось совсем немного времени, чтобы понять: я и так всё это время не дышала.

Я почти не помню свою жизнь до коронации. Я не знаю, что за сила оказалась способна так ограбить меня, лишив разом всех воспоминаний о необычайно затянутом детстве. Я только знаю, что это произошло в один момент, и, наверно, этот момент был острейшим в моей жизни. Мне кажется, моя жизнь началась с того, что я обнаружила себя вневременным существом, заключённым в королевские покои. Мне казалось, что время моих солнечных часов застыло в вечном полудне, и это был единственный момент, в котором я была способна существовать. Не помня прошлое, не умеешь верить в будущее. Время сжалось вокруг меня, не желая развернуть свои кольца. Время — не луч, оно не способно бежать лишь в одну сторону. Вспоминая эти дни, я поняла природу Вальхаллы, в которую теперь стремится Гейрд. Вальхалла примет не тех, кто прошёл через бесчисленные битвы и, выжив, дождался тихой смерти, но тех, кто пал с оружием в руках — потому что в момент смерти время перестаёт существовать. В момент смерти ты лишаешься будущего, а у существа, лишённого будущего, не может быть прошлого — так же, как у меня, не помнящей минувшей жизни, не могло быть жизни грядущей. Смерть сводит всю прожитую жизнь к единственной точке, и новый дом выбирает тебя по сиянию этой точки, а не по цвету прошлого, которое становится столь же значительным, как сброшенный оленем рог.

Время текло и текло, я слушала разговоры за стенами и невпопад отвечала, когда голоса людей, чьи имена я забывала спустя минуту молчания, обращались ко мне. Но потом я начала видеть сны.

Мой первый сон был о пламени. Не о Пламени, а просто о пожаре. Вокруг меня не было ничего, кроме огня. Я стояла, и моя кожа покрывалась жутким узором ожогов, но я не чувствовала боли, только слышала музыку. Рёв и треск пламени для меня обращался в мелодию, которая казалась мне неуловимо знакомой. Я стала петь вместе с ним, и тогда провалилась в следующий сон.

Во втором сне мне было восемнадцать. Мелодия осталась, но теперь музыка звучала не в огне, а на скрипке. Рядом со мной стояла девушка, чьё лицо я не могла узнать. «Мне всегда хотелось уметь играть на скрипке», — поделилась она. — «Во сне всё так просто — берёшь и играешь». Я спросила, кто она. Она сказала: «Насчёт этого можешь не беспокоиться. Ты будешь помнить меня, даже когда забудешь себя. Когда оставишь за гранью своей истории и эти замки, и твой идиотский фамильный меч, и своё имя. Которое тебе совсем не подходит». «Пока что всё, что я о тебе знаю — то, что ты хочешь научиться играть на скрипке», — возразила я. Она посмеялась. Скрипка надрывно взвизгнула. Она пожала плечами и подтянула меня ближе к себе. Скрипка снова заиграла ровнее и громче.

В следующем сне я была ещё младше. Музыка обратилась в свист ветра и шелест волн. Я снова помнила, кто я. И кто она. Её звали Пламя. Мы с ней вместе шли по каменистой тропе вдоль фьорда. Шёл снег. Она не любила снег — я знала это ещё до того, как она сказала об этом. Я боялась упасть и держала её за руку. У неё была сухая горячая кожа. «Сколько раз ты проходила этот путь?», — спросила я. «Больше, чем ты можешь представить», — ответила Пламя. — «Потеряв себя, ты начинаешь спускаться в прошлое. Потому что ты хочешь найти отправную точку своей катастрофы. Это понятное желание. Но ты её не находишь, потому что катастрофы нет. Ты находишь только фьорд и эту музыку… И меня. Сейчас ты ещё даже не знаешь, насколько мы на самом деле счастливы. Ты пройдёшь этот путь до конца. До нашей первой встречи. А потом подумаешь, что освободилась, и что теперь ты поступишь правильно — и сквозь каждый сон я поведу тебя обратно в будущее… Ты проснёшься и обретёшь гармонию. Но однажды ты снова поверишь в катастрофу. И снова потеряешь себя. И снова нырнёшь в наше прошлое… Если ты устанешь ходить взад-вперед по этому циклу собственной изувеченной памяти, то, боюсь, это плохо кончится». «Почему?». «Я не хочу говорить тебе об этом, особенно — сейчас. Если хочешь, подумай о том, что может стать причиной твоего крушения… Пойдём».

Пламя — женщина, которую я знала во снах — сопроводила меня в самую глубину той бездны, которая вдруг оказалась моей памятью. С каждым сном мне все больше хотелось никогда не отпускать её руку. Эта реминисценция, части которой были сцеплены между собой одной единой мелодией, которую мир всё повторял и повторял на разный лад, привела меня в сон, для описания которого уже не находится осознанных слов — так давно это было. А потом, как она и обещала, я снова прошла сквозь всю свою жизнь — только по снам, минуя эпизоды яви, живя только встречами с Пламенем — и проснулась вновь целостной. Я всё ещё не помнила, как звали тех людей, что называли меня королевой. Но с этого момента мне было под силу научиться говорить с ними. Я ведь всё-таки снова была собой. Прошлое, подвластное моей памяти, было ограничено снами, но этих отрезков времени хватило, чтобы моя жизнь снова обрела продолжительность по обратную сторону момента.

После я долго — как мне показалось — была достойной королевой. Ещё несколько раз я теряла память, но Пламя раз за разом возвращала меня. Я не могла сосчитать, сколько раз мне случилось переживать эти необычайно яркие сны, только чувствовала, что Пламя становится частью меня. И я приняла это. Но однажды спутанная ткань моей жизни снова канула в лакуну забвения.

Я не сразу заметила пустоту. Я снова прочла нашу историю, начиная с последнего сна и заканчивая первым мгновением — и снова вернулась в настоящее. Я проснулась, продолжая чувствовать на губах её поцелуй — немного циничный, напоминающий укус. И продолжила жить. И смотреть новые сны… В своём путешествии мы миновали разрыв на моей реальности. И, наверное, моя катастрофа крылась именно в этом осколке пустоты, который прорезал слаженное повествование грёз. Потому что именно с этого дня я начала видеть во всём красный.

В новом сне Пламя кричала. У неё за спиной трепыхался красный плащ. В её руках был кинжал с красным лезвием. Это кровь или такой металл? Я не могла различить.

— Когда ты выбрала алый, — начала она. Всё вокруг нас пылало, а голос Пламени был ледяным. — Ты не могла не знать, что придёшь к этому моменту.

— Я ничего не выбирала, — возразила я.

Пламя нахмурилась.

— Не верю. Ты привела нас сюда. Ты выбрала красный. Ты наделила меня этой войной. А теперь ты хочешь отказаться. Не получится.

— Почему?

— Потому что, — её лицо вдруг исказила странная ухмылка. Впрочем, безумное выражение исчезло почти мгновенно, и вскоре она снова смотрела на меня холодно и напряжённо. — Если ты не примешь этот вызов, ты больше не увидишь ни меня, ни свои воспоминания.

Я попыталась подойти к ней. Пламя не шевельнулась, но расстояние между нами всё равно не сократилось.

— Потому что любовь и память — это одно и то же? Или потому что воспоминания всегда поглощала именно ты?

Неожиданно она словно немного сникла.

— Вообще-то нет. Ни то, ни другое, — Пламя устало вздохнула. — Теперь это уже не очень важно. Ты просто придёшь. И, если получится, обретёшь себя.

Она резко развернулась. Красный плащ взметнулся передо мной пожаром.

— Я скажу, где искать меня. Чуть позже. Дадим себе ещё немного времени.

Я любила Пламя. Но я очень долго блуждала во тьме, не находя ей истока, так что в конце концов не могла не увериться, что именно эти встречи отнимают мою память. Без памяти я никогда не смогла бы стать собой. Мельчайшее покушение на воспоминания искажает личность. И я решила, что у меня есть только один способ понять себя. Я должна была убить свою любовь, чтобы вспомнить, как это — любить.

— Она позвала меня, — сказала я почти через полгода, сидя в своих покоях вместе с Гейрд. Валькирия неуютно куталась в плащ и избегала опираться на стены спиной. — Раньше она только указывала. Отмечала кого-то своим огнём. И я дарила ей очередную войну. Теперь Пламя поступила иначе. Она сказала, что будет ждать одна.

Гейрд смотрела на меня с тщательно скрытым сомнением.

— Ты пойдёшь?

— Пойду. А как иначе? — я откинулась на подушки и уставилась в потолок.

— Если ты сделаешь это сейчас, то уже не сможешь вернуться.

Я воззрилась на неё с удивлением.

— Почему?

— Неужели ты не замечаешь?

Я не замечала ничего. Я только искала тех, кто захочет пойти со мной. Я была одержима. Я не знала, чего хочу больше — увидеть Пламя наяву, доказать, что я сильнее её, или научиться жить, оставаясь одной в своих снах. Я устала от того, что моя память погибала и возвращалась. Я хотела прервать цикл. Она ответила на моё желание — и стала настоящим пожаром, захлестнувшим наш мир. Она говорила, что ей нравится идти к нашей неминуемой встрече так. Говорила, что в войне обнаружила изысканную красоту. И что ей хотелось бы, чтобы я продолжала. И я продолжала.

Не обращая внимания на то, насколько за это время изменился мой собственный мир.

— Его зовут Агисхьялм, — проронила Гейрд после затянутого молчания.

— Агисхьялм? — переспросила я. И вздохнула. — Не помню такого, совсем не помню…

— Да и помнить особо нечего, — Гейрд криво ухмыльнулась. — Он целитель. Никто о нём не слышал, ни роду, ни племени, ничей не родственник — он просто вынырнул… — она примолкла. — Он вышел из деревни, которую ты сожгла. Все сгорели, а он выжил. Выжил и остановил эпидемию.

— Эпидемия? — оглушённо переспросила я.

Гейрд отошла на пару шагов и воззрилась на меня. Как мне показалось, устало. Так, что я невольно задумалась о том, сколько раз она мне это рассказывала. Я пожала плечами, пытаясь этим жестом отбиться от несуществующего укора, и отвернулась. Уставилась на угли, уныло тлеющие в камине.

— Возможно, ты забыла, но к нам пришла чума, — обронила валькирия. — И когда Агисхьялм приходил в города, она отступала…

— Мне стоит его поблагодарить? — полюбопытствовала я.

— Его уже поблагодарили, — сухо сказала Гейрд. — Первое, что он сделал, когда закончил с чумой — заявился к нам во дворец и потребовал аудиенции. В тот вечер ты не узнавала даже меня. Так что я позволила себе… некоторую вольность в обращении с этим человеком. Потому что прекрасно понимала его намерения. Ибо весть о великом целителе, что низвергнет проклятую королеву, разлетелась по всем четырём ветрам.

— Проклятая королева — это я? — произнесла я, осознав весь ужас этих слов. Обернувшись, воззрилась на неё — она тоже смотрела в камин. Почему-то захотелось спросить, о чём она думает — о Пламени или о пожаре, из которого вышел Агисхьялм…

— К сожалению, так тебя называет не только он.

— Кто ещё?

— Да почти все, — Гейрд покачала головой. — Люди винят тебя во всех бедах. Говорят, что безумие, осквернившее королевскую кровь, пошатнуло основы мироздания.

Я помолчала ещё и, встав, пошла разжигать эти потухшие угли. У нас слишком холодно, чтобы терпеть это тление. Вскоре огонь снова затрещал в камине. Меня успокаивал этот треск. Камин искрился красным.

Я смотрела на отряд, раскинувшийся лагерем на лесной поляне. Пересчитала их — полдюжины, не больше. Они безмолвно переговаривались и не смотрели в нашу сторону.

— Кто эти люди? — тихо спросила я у Гейрд.

— Те, кто не нарушил клятву, — ответила она. — И пошёл за тобой, несмотря на смерть.

— Но они же…

— Да. Мёртвые. Все они умерли от чумы.

Никого из моих смертных последователей не осталось в живых. Мы с Гейрд шли вдвоём. И наш путь лежал на запад. Жизнь и смерть сплелись воедино в выжженном краплаком мире — и иногда можно было увидеть их лагерь рядом с нашим ночлегом. Гейрд назвала имена верных мне людей и снова рассказала мне, кем они были раньше.

Я слушала, и знание возвращалось ко мне… на какое-то время. Пока валькирия говорила, падал снег. К моменту, когда Гейрд замолкла, снег покраснел.

Мне снова снится поле битвы. Я даже узнаю его. Я была здесь… кажется, в самом начале нашей войны. Это была вторая или, может, третья армия из числа отмеченных Пламенем. И мои берсерки вырезали их — без жалости и даже с азартом. Я пришла уже после того, как бой окончился. Всматривалась и всматривалась в красный, который застилал все остальные цвета — серую блестящую сталь, фиолетовую ткань отделки доспехов, зелёный и почти черный, скрывающиеся где-то внизу, под волнами моря тел.

Тогда это был жалкий пятачок, на котором, казалось бы, Гейрд было бы сложно раскинуть крылья — что говорить о настоящем бое. Но сейчас клочок земли растягивается в бесконечное полотно боли и памяти. Небо истекает закатным солнцем. Красный дразняще поблескивает.

Я бессмысленно слоняюсь из стороны в сторону, осторожно переступая с трупа на труп. Древки стрел, усыпавшие поле, ломаются, когда я задеваю их на ходу. Я ищу Пламя — потому что чувствую, что она где-то здесь. В своём поражении. Я пытаюсь вспомнить, о чём я думала тогда, когда пришла и посмотрела на то, что сделала. Кажется, я ненавидела себя, потому что почти не обращала внимания на тела и на красный. Я только вспоминала наш последний сон. И лишь иногда пыталась провести параллели между тем, как выглядела она той ночью, и тем, что я видела перед собой.

Теперь я вижу.

Сложная структура потёка крови на гладкой поверхности чьего-то доспеха выглядит так же, как рисунок, расчерчивавший тогда её тело; пепел невесомо парит на ветру так же, как парил снег за окном, когда она молча смотрела в пустоту пространства, которое мой сон не мог нам подарить; изгибы облаков раскрываются передо мной её бледными запястьями, так же изрезанными небом. Я зову её, и мне отвечает только ветер. И отдалённый треск пожара. Я не вижу огня ни на одной из восьми сторон света, но слышу её. Я говорю, что я близко.

И что я скучаю. 

Гейрд ободряюще треплет меня по плечу. Она так давно не чувствовала себя цельной и счастливой, что ободрения у неё не выходит, и прикосновение получается в большей мере жёстким, чем дружеским. Я не против. Мне даже немного нравится. Резкие касания быстрее возвращают в настоящее. И лучше отделяют реальность от иллюзий.

— Извини, задумалась, — я отрываюсь от кирпичной стены и привычным торопливым жестом надеваю перчатки. До этого я долго водила пальцами по холодным кирпичам, вырисовывая узоры несформулированных предположений, выискивая в себе тактильную память. — Мне просто показалось… что эта стена похожа на что-то. Я хотела вспомнить.

— И как? Что-нибудь поняла? — кажется, она интересуется искренне. Хотя, конечно, я замечаю, как тревожно она озирается по сторонам. Она говорит, что, судя по всему, нас заметили. Валькирия слышит слышит шум грядущей битвы. Она ещё не знает, кто ведёт их — и сколько тех, кто хочет нашей смерти. Она не сомневается, что мы отобьёмся, но всё равно не хочет задерживаться. Особенно здесь. В этом мёртвом городе, кажется, нас преследует каждая тень.

Война пронеслась по этим землям совсем недавно. А этот город выглядит так, как будто пустота царила в нём несколько десятков — если не сотен — лет. Гейрд говорит, что он странно выглядит — что никто не строит таких стен, что она не знает таких металлов, что эти здания похожи на вместилище для того, чего вовсе не существует — а я чувствую необъяснимое узнавание. Я даже спросила у неё, не бывала ли я здесь раньше. Она сказала: «Если и бывала, то не при мне». Я позволяю себе отвлекаться на каждую достойную внимания деталь, что попадается на глаза, и пытаюсь понять, что же я здесь чувствую. В конце концов прихожу к выводу, что меня город-призрак тоже гнетёт. Меня преследует чувство, что жизнь может потечь по этим улицам и площадям через пару тысячелетий… Завеса из пыли. Заплата на ткани мира. Чужеродный шрам на времени. Неестественное напоминание о непроизошедших событиях.

— Нет, — я вздыхаю и, накинув капюшон, следом за ней спешу прочь сквозь узкие улочки. — Может, это связано с тем временем, которое я так и не вспомнила…

Я вдруг замечаю, что за то время, что мы провели здесь, я, кажется, почти не видела красного.

— Этого города здесь раньше не было, — произнесла Гейрд негромко. — Почему он кажется тебе знакомым?

— Если бы я знала…

— Память — это не только твои личные воспоминания, — Гейрд задумчиво цыкает языком. — Если в период, который ты не помнишь, ты должна была что-то узнать или получить, то это «что-то» не обрело связи с твоей памятью… Ты каждый раз вспоминаешь смысл вещей и действий, потому что она показывает тебе сны о времени, когда ты знала этот смысл. Если какой-то фрагмент твоей жизни лишён этой канвы снов, значит, все, что было связано для тебя только с ним, будет тебе чуждо. Если увидишь такую вещь — значит, ты узнала её в период, когда тебя окружала пустота… Память не хочет угаснуть в этой пустоте, и поэтому, не имея возможности вернуться к тебе, она возвращается в мир, окружающий тебя.

Я стараюсь поглубже уйти в размышления, чтобы больше не задерживать Гейрд здесь. У меня получается.

Мёртвый город даже заканчивается как-то искусственно — руины начинают редеть все сразу, не подчиняясь никакой логике, и постепенно сменяются заснеженными лугами. Из-под холодной белизны тут и там торчат обломки столбов — нежелание окраины города расставаться с нами — и низенькие скрюченные деревца.

Позади, на востоке, остался город, а за ним, ещё дальше, маячит силуэт костяного замка. На севере — чёрные горы, истерзанные сетью пещер и укутанные тяжёлым слоем снега. На юге — незамерзающий океан, который всегда штормит. На западе — Пламя. Мне нравится эта категоричность сторон света. Отступать некуда.

Я поднимаю голову и смотрю на Гейрд. Когда мы покидаем город, она ненадолго останавливается. Поводит плечами с облегчением и с явным удовольствием вдыхает солёный ветер, с новой силой обрушившийся на нас, едва мы вышли за полуразрушенные стены. Неожиданно она замирает. Кивком указывает в сторону горных склонов. Я щурюсь, стараясь рассмотреть на черно-белом пейзаже то, что привлекло её взгляд. Я вижу волков.

Волки небольшой стаей собрались в тени каменного выступа. Мне не нужно обладать зрением валькирии, чтобы понять — все они смотрят на нас. Я ненадолго останавливаюсь. Потом, словно очнувшись, обнаруживаю, что Гейрд уже ушла вперёд — приходится пробежаться по снегу, чтобы нагнать её.

— Ты думаешь, они тоже с Агисхьялмом? — спрашиваю я, поравнявшись с валькирией.

— Раньше я сказала бы, что… — Гейрд опять оглядывается и смотрит на стаю, заполняя паузу в своей речи этим многозначительным взглядом. — Много чести ему, чтобы волки за ним шли. Но теперь… Я не знаю. Это может зависеть от того, прав ли он.

— Объясни, — прошу я.

— Ты же тоже слышала, как они выли. Это не просто волки.

— Я не различаю таких тонкостей.

— Зря… Эти волки — воплощение стихии. Безмолвная воля мира. Бесстрастная… по-хорошему. Но Агисхьялм говорит, что ты уничтожаешь жизнь. Что ты принесла проклятие. Что ты осквернишь всё, к чему прикоснёшься. Если он прав, стихийная сила тоже может усмотреть в тебе угрозу. Они не на его стороне, но, если твоё существование противоречит существованию мира, они могут быть против тебя.

Неожиданно мне становится очень смешно. Гейрд с недоумением смотрит, как я корчусь, пытаясь подавить смех.

— Думаешь? — издевательски скалюсь я. — Ну и где они были, когда мы уничтожали замок за замком? Когда моё королевство охватила чума, и я смотрела, как чернеет кожа людей, сохранивших верность моему трону? Когда я впервые увидела красный и поняла, что мы с Пламенем сместили какой-то закон мироздания? — я фыркаю. — Норны сплели историю мира уже очень давно. Знание о будущем заложено в понимании истоков прошлого. Уж это я усвоила лучше всех, — я скидываю капюшон и позволяю ветру растрепать волосы. — Если я угроза жизни теперь, значит, я была ей с самого начала. Стихия приравнивается к божеству. А божественность невозможно вынести без равнодушия, — я снова смеюсь.

О том, что валькирии может быть неприятно это слышать — как и о том, что в божественности она разбирается куда лучше меня — я задумываюсь уже после того, как договариваю. Впрочем, заглянув ей в лицо, я не вижу ни гнева, ни насмешки. Только искажённую улыбку. Немного тоскливую. Немного обнадёженную.

— Возможно, — только и говорит она.

Мы продолжаем путь. Когда я кошусь в сторону гор, то замечаю, что волки, не сокращая расстояния, всё же неотвратимо следуют за нами.

— Может, они тут вообще не из-за меня.

— А из-за кого ещё-то? — с неуловимым сарказмом интересуется Гейрд.

Я пытаюсь изобразить на лице: «Ну, мало ли». Хотя я всё равно чувствую, что они будут смотреть. Что им нужно знать, как всё закончится.

Я припоминаю свои рассуждения о Вальхалле.

Мы подбираемся к последней точке жизни — вот только я ещё не понимаю, чьей. Я знаю, что иду уничтожить Пламя. Я чувствую, что могу погибнуть сама. Гейрд тоже не может ощущать себя в безопасности, а ещё за нами следует Агисхьялм, и я ни за что не позволю ему себя остановить. Кто из нас окрасит время, определив направленность последнего вздоха? Пламя сказала, что этот мир и так сведён до однозначности красного.

Я, наверное, стала бы кармином, Пламя всегда была алой, Гейрд за её стойкость я готова подарить краплак, а вот с Агисхьялмом… Я поджимаю губы. Как-то не складывается. У меня не получается подобрать для него оттенок красного. Ну что же… и пусть.

Скоро врёмя сожмётся вокруг всех нас, как сжималось вокруг меня, когда я оказывалась в пустоте…

Неожиданно я слышу, как кто-то трубит в рог. Звук разносится над фьордами так, что мне даже не удаётся определить, откуда он идёт. Я оглядываюсь и успеваю заметить лагерь своего мёртвого отряда у самого обрыва. Гейрд хватается за копьё, и я чувствую облегчение — по крайней мере, она слышит то же, что и я.

Из-за туч выходит закатное солнце. Когда я озираюсь по сторонам, я вижу блики на доспехах.

— А вот они точно с ним, — говорит Гейрд.

Я прикусываю губу. Несильно — я точно не могла бы её сейчас прокусить насквозь. Мне всё равно кажется, что сквозь мою кожу проступает красный.

— Подождём? — предлагаю я.

Гейрд тяжело опирается на копьё и поправляет шлем. Мы точно не убежим. «На севере — горы, на юге — океан, на востоке замок голодно скрежещет решётками за спинами его воинов, а на западе — Пламя», — проговариваю я про себя. К тому же — я смотрю на Гейрд… Бегство — это, может быть, и в моём характере, но оно уж точно не подходит ей. Падшая валькирия стоит так гордо и смотрит на приближающихся врагов так холодно. Сосредоточенно хмурится и держится очень спокойно. Когда я держу оружие, я всегда сжимаю его до боли в белеющих костяшках — а она не прикладывает больше силы, чем требуется, и копьё лежит в её руке абсолютно естественно. Мне кажется, что я вижу, как у неё за спиной подрагивают в предвкушении стальные крылья.

— Гейрд…

— Да? — валькирия поворачивается ко мне. Она пытается проследить за моим взглядом, тогда как я всё не могу оторвать глаз от призрачных крыльев. Она непонимающе хмыкает, и я понимаю, что это очередной обман зрения. Мне впервые не хочется касаться своего миража, потому что я знаю, что почувствую пустоту.

— Нет, ничего, — стыдливо прячу глаза. Как можно было забыть.

Агисхьялм выходит вперёд. Я невольно пытаюсь выпрямиться и расправить плечи, чтобы выглядеть хоть чуть-чуть более гордо. Хоть немного по-королевски. Высокомерно вскидываю голову, пытаясь вспомнить свою прежнюю стать. Я ведь когда-то правила.

Когда они подходили, я попыталась пересчитать его людей. Быстро сбилась. Сколько же он их привёл… Я вдруг думаю: «Если бы ты не боялся, что многотысячной армии ни за что не догнать двоих людей, идущих почти налегке… Ты бы что, собрал все мечи и топоры моего королевства? Чтобы убить <i>одну меня</i>?».

Сразу получается преисполниться истинно аристократическим презрением.

Он замечает, что я смотрю на его отряд, и истолковывает это по-своему.

— Посмотри в глаза своему народу, королева.

Я машинально изображаю на лице зловещее предвосхищение казни и, не желая подчиняться, перевожу взгляд на него.

Я избегала встреч с ним до побега из башни. Гейрд говорила, что мы виделись, но я, не помня этих встреч, смотрю на него как впервые.

Что ж, в том, что он прошёл через огонь, сомневаться не приходится. Хочется смотреть в его льдистые голубые глаза — потому что сложно преодолеть отвращение при виде сгоревшей плоти. Искривлённые ожогами ткани его тела гротескно оплетают скелет, создавая впечатление неправильности формы. Я смотрю на его руки и пытаюсь прочесть слова, вырезанные на неровной коже на языке рун. Руны источают слабый белый свет. Я кривлюсь. Красный и то смотрелся бы более естественно. Наконец, я заглядываю в лицо. Огонь волдырями запечатлел на его коже выражение безумного полууоскала. Это то, что он чувствовал, когда горел? Или то, что он чувствует теперь? Или слепая воля — я беглым взглядом выцепляю из снежного пейзажа волков — стихии?

— Они всё равно умрут. Но они так ненавидят тебя, что отложили день своей смерти. Эта ненависть гнала бы их за тобой даже на край света. Воистину, ты худшая из ходивших по земле. Ты отравила мир и обрекла его на бесславную кончину. Норнам остаётся только рассечь этот червивый гобелен и сжечь лоскутья. Птицы зарываются в землю, рыбы бросаются на берег. Даже в Хеле тебе не найдётся места. Ты будешь стоять у врат и умолять впустить тебя. Но они не откроются. Посмотри в глаза своему народу, королева… Не для себя, а для них. Пусть последним, что они увидят, прежде чем разорвать тебя, будет твой ужас. Окажи им милость — умри в муках.

Его последние слова тонут в рёве толпы. Они рычат, бьют мечами о щиты и изрыгают проклятия. Воздух над фьордом наполняется лязгом металла.

Я вздрагиваю.

Я много раз думала о том, что он скажет мне, если догонит.

Я всё равно не была готова.

Не остаётся выбора, кроме как последовать его словам — я снова смотрю на людей. Я заглядываю им в глаза и всматриваюсь в морщины посеревших в болезни лиц. Где-то далеко, на горизонте, замок из Хеля, словно услышав, как Агисхьялм упоминает его, щерится и прижимается к земле, как будто перед прыжком. Мне кажется, что ему нет нужды приходить. Мне кажется, что Хель уже здесь. Я смотрю на лица, на руки, на лезвия топоров и копий. Мне очень страшно не видеть в них красного.

Теперь эти люди здесь, и эти люди помнят меня. Лица и имена стирались из моей памяти снова и снова; но я сама не могу надеяться на то, чтобы быть забытой. Они помнят. Их взгляд прожигает мне кожу. Они обрекают меня. Я вспоминаю родной город. Я вспоминаю, как он выглядел до чумы. До войны. До меня. И мне стоит больших усилий устоять на ногах, не позволяя уничтоженному мной миру забрать меня с собой. Груз совершённого давит на плечи. Я вдруг думаю о том, что сказала бы Пламя. И мне кажется, она бы обвинила меня в том, что я выбрала лёгкий путь. Снова. И что теперь мне не хватает смелости признаться в своей вине.

Королева.

С момента бегства я ни разу не назвала себя так.

Но теперь я снова смотрю на свой народ.

Видят ли они ужас?

— Моя королева, — мне на плечо ложится рука Гейрд.

Я медленно поворачиваюсь к ней. Двигаться так тяжело, что мне слышится скрип собственных костей. «Что?», — спрашиваю я однимим губами. — «Что ты можешь сказать»…

— Мы не затем шли на край света, чтобы выслушивать речи мертвецов. Путь теперь только один — на запад. И мы пройдём даже по их телам.

Агисхьялм смеётся.

— Падшая валькирия, ведущая свергнутую королеву. Всё надеешься встретить достойную смерть? Не надейся. Мы забёрём у тебя оружие и забьём сапогами.

Гейрд перехватывает копьё и делает шаг вперёд.

— Не вмешивайся, — цедит она. Я понимаю, что это она мне, уже после того, как она бросается в бой.

Кто-то выбегает из толпы ей навстречу. Гейрд в один молниеносный выпад пронзает горло смельчака копьём. Перед смертью он издаёт жуткие булькающие звуки.

Гейрд не позволяет себе остановиться ни на мгновение — продолжает движение, словно двигаясь в отточенном до совершенства танце, который она не может прервать. Это не армия. Это отчаявшееся сборище умирающих людей. И, прежде чем они налетают на неё, она успевает убить ещё одного — попав в зазор в доспехе, она вырывает мечника из строя и пригвождает к промёрзшей земле. Красный пропитывает снег. Она выдёргивает копье и рассекает воздух вокруг себя. Я, оцепенев, смотрю.

Если она сейчас движется с таким изяществом, ювелирно кружа среди врагов, мёртвых и живых… насколько неудержима она была до того, как потеряла крылья?

В ушах звенит, и я почти не слышу звериных воплей армии Агисхьялма или исступлённых выкриков моей валькирии. Не слышу, как звонко ударяется металл о металл и как свистит воздух, изрезанный оружием. Я смотрю на снег.

Я наблюдаю, как под пронзёнными телами на снегу расцветают маки. Запах крови, кажется, был со мной всегда. Я не вижу смерти. Красный разгорается прекрасным пожаром под каждым её ударом. Фьорд покрывается цветами. Я не вижу ни бронзы в отделке её копья, ни синевы восточного неба, ни цветов их плащей. Я вижу, как опустошённый Хель расцветает красным. И я готова обезуметь от красоты этого боя.

Я с трудом отрываю взгляд от маков и снова смотрю на Гейрд. На губах валькирии замечаю туманную улыбку. Никакой ярости или жестокого упоения. Эта улыбка застыла на её лице как самое естественное выражение; она ничего не хочет сказать ни мне, ни им. Она просто чувствует, что находится там, где и должна находиться валькирия. Меня это ободряет.

Всмотревшись в эту улыбку, снова вспомнив Пламя, я чувствую, что всё правильно.

Она сейчас сражается с этой ордой за меня.

За свою королеву.

Я преисполняюсь гордости.

— Бей без жалости, — шепчу я.

«И ни у меня, ни у тебя не будет сомнений».

Я больше не опускаю взгляда.

Гейрд отпрыгивает назад, уворачиваясь от удара, и наконечником копья отводит в сторону следующий. На неё набрасывается новый противник — она успевает древком оттлкнуть его от себя, и выигранного времени ей хватает, чтобы полоснуть его по шее. Она замахивается для следующего удара, когда шум битвы начинает стихать.

— Сразись со мной, — говорит Агисхьялм, жестом приказывая своим людям остановиться. Он поднимает с земли щит, принадлежавший одному из мёртвых воинов. Поредевший отряд волнами расходится, покорно освобождая пространство вокруг Гейрд. Меня почему-то передёргивает от этого зрелища.

Валькирия коротко кивает и, не дожидаясь следующих слов, наносит первый колющий удар, едва он подходит ближе.

Он совершает движение рукой — так быстро, что я не успеваю заметить, что именно он делает — и её копьё опутывает цепь. Поза Гейрд на долю секунды отражает замешательство. Агисхьялм дёргает на себя. Она не выпускает копья из рук и вскоре рывком высвобождает оружие. Она пружинистыми шагами обходит его кругом, ступая по охватившему фьорд красному. Он следит за ней, не опуская рук. Гейрд ускоряет шаг почти до бега, желая опередить его реакцию, и, совершив короткий ложный выпад, перехватывает копьё над головой, чтобы наконечник прошёл над щитом — она метит в сердце. Агисхьялм успевает отступить на шаг — и тут же блокирует следующий порывистый удар валькирии. Я наблюдаю, как заворожённая. Его армия тоже. Разойдясь, некоторые из них встали совсем рядом со мной — но никто не пытается привести его приговор в исполнение. Всё их внимание сосредоточено на поединке; наверно, мертвецам не хватало воли, чтобы обратить на меня свою ненависть, если его руны не освещали им путь…

Агисхьялм оказался первым из всех, с кем Гейрд сражалась сегодня, кто мог сопротивляться её молниеносным атакам. Остальным было не под силу уследить за стремительными выпадами, сплетёнными между собой в гармонии, которую чувствуют только в Вальхалле. Он, конечно, сражается и вполовину не так красиво, как она, стремясь то подсечь её цепью и сбить с ног, то подтянуть к себе, вынуждая сократить дистанцию до слишком короткой для копья — и только и успевает блокировать щитом её удары.

Я даже не представляла, что в таком жалком обгоревшем теле может уместиться столько выносливости и гнева.

Я вытягиваюсь, в напряжении следя за их схваткой, в ожидании исхода. Агисхьялм допускает ошибку — и Гейрд удаётся задеть его предплечье. Наконечник копья рассекает плоть почти до самой кости. На снег проливается несколько капель красного. Он отступает и, отбросив щит, перехватывает цепь здоровой рукой. Валькирия снова порывается вперёд, желая воспользоваться мгновением слабости. Лязг металла о сталь — в одновременном ударе встречаются в воздухе наконечник копья и звенья цепи. Я жмурюсь — кажется, будто от такого столкновения должны посыпаться искры. Искр не следует. Отскочив друг от друга, противники быстро переводят дыхание, чтобы снова атаковать.

Агисхьялму требуется на перегруппировку два мгновения.

Гейрд — одно.

Она налетает на него, веря в свою победу.

Я успеваю понять, что эта задержка оказалась ловушкой, ещё раньше, чем отложенная атака настигает её.

Цепью он захлёстывает обе её руки. Она вскрикивает. Испуганно. Я не понимаю, что происходит. Гейрд роняет копьё и падает сама. Мышцы рук напрягаются до предела, сведённые необъяснимой судорогой. Она шипит от боли и ужаса и выгибает пальцы под болезненными углами.

Агисхьялм торжествующе улыбается.

— Узнаёшь её?

Падшая валькирия смотрит снизу вверх и, кажется, дрожит. Я смотрю на неё в ошеломлении. Я только единожды видела на её лице такой глубинный и неодолимый страх.

Это было, когда мы впервые увидели, что за нами последовал костяной замок.

Далеко на востоке стальные колья скрежещут о каменную кладку.

— Я тоже там был, — кивает Агисхьялм, склоняясь над Гейрд. Та коротко и скованно взвивается, как будто он подтвердил её давнюю невысказанную догадку. Цепь, словно живая, сжимает её руки всё туже, концами медленно тянется оплести всё тело хищной ледяной лозой. Он снова улыбается. — Я всегда держу обещания.

Время растягивает каждую секунду до вечности. И поэтому мне хватает доли секунды, чтобы осознать, насколько мне невыносимо смотреть, как этот обгоревший фанатик тянется к копью моей защитницы, чтобы пообещать ей медленную и позорную смерть.

Я знаю, что если подбегу к ним, если он только успеет взглянуть на меня — толпа, живущая его волей, меня разорвёт. Я озираюсь в отчаянии.

— Эй! — я вцепляюсь в накидку ближайшего воина и с усилием разворачиваю его к себе, чтобы взглянуть в лицо. Он скользит по мне опустошённым и злым взглядом. Меня вдруг пробирает до костей отвращением, и я отталкиваю его. Почему они просто стоят и смотрят… — Убейте его!

Толпа не реагирует. Я сжимаю кулаки. Ногти впиваются в кожу. Я не чувствую боли. Я чувствую красный. И ожесточенное неверие. Кто они, чтобы не отозваться?

Боковым зрением замечаю, что Агисхьялм поднял копьё, собираясь переломить его пополам.

Времени на другие действия не остаётся.

Неожиданно жаром крови во мне разгорается уверенность, что мне и не нужно делать что-то другое.

— Я ваша королева, и я приказываю! — кричу я на немой стан, готовая сорвать голос. — Убить его!

Я не успеваю задуматься о том, что надеяться мне, если смотреть по справедливости, не на что.

Толпа безмолвствует. Мне кажется, что вся кровь разом покидает моё тело.

А потом откуда-то справа через поле окровавленного снега летит стрела.

Стрела вонзается Агисхьялму в плечо. Копьё снова падает на землю. Он от неожиданности выпускает цепь из рук, и оковы ослабевают. Гейрд этого хватает. Быстро, как змея, она выворачивается из цепей и дотягивается до оружия. Вставая, успевает подсечь замешкавшегося противника, и тот падает на снег. Она быстро оказывается рядом и носком сапога наступает ему на горло.

На мгновение она коротким взглядом встречается с взглядом широко распахнутых льдистых глаз. Она пригвождает его к земле одним быстрым ударом. Её руки всё ещё дрожат после прикосновения цепи, но ей хватает усилия, чтобы ещё одним нажатием вогнать наконечник копья ещё глубже, пронзая сожжённое тело насквозь.

Агисхьялм издаёт последний хрип. Эхом на этот хрип отзывается волчий вой.

— Недостойный, — выплёвывает Гейрд, проворачивая копьё на сто восемьдесят градусов.

По отряду мертвецов пролетает неровный ропот. Валькирия сжимает древко покрепче и выдергивает копьё из тела. Со стального лезвия капает красный. Она легко возвращается к боевой стойке, готовая отражать атаки оставшихся. Волну за волной…

Но никто из них не сдвигается с места.

— Гейрд! — я проскальзываю между замерших воинов и прорываюсь к валькирии. Она стоит рядом с остывающим телом. Руны на коже Агисхьялма медленно меркнут. Я долго смотрю на своего мёртвого врага. Окончательная смерть исказила его и без того изломанное лицо ещё сильнее. Помотав головой, я отгоняю нахлынувшие мысли, и перевожу взгляд на защитницу. -…как ты?

— Хорошо, — она говорит ровно, как и раньше. Но я достаточно разговаривала с ней, чтобы расслышать в её голосе удовлетворение. Хотя руки у неё продолжают дрожать. Мне почему-то кажется, что это пройдёт. — Смотри.

Я оборачиваюсь и смотрю.

«На свой народ», да? — молча спрашиваю я у трупа.

Мечи и щиты упали в снег. Кто-то осел наземь, кто-то остался стоять. Но все они умирают. Кожу моего народа, оставшегося без предводителя, начинает разъедать черными пятнами чумы.

«Ты так хотел стать гневом осквернённой земли», — думаю я, наблюдая за разложением. — «Что смог вернуться оттуда, откуда не возвращаются люди… Огонь привёл тебя в Хель, но ты пообещал, что вернёшься — и найдёшь источник скверны. Найдёшь и уничтожишь. И ты был так упрям, что твоя воля отложила их смерть. Мне говорили, ты приходил в заражённые деревни и заставлял селян отрекаться от меня. Они присягали тебе, и болезнь отступала… Но было ли это исцелением? Получая отречение, ты получал их волю и приобщал её к своей. Они становилось частью твоего Гнева мира. И они не могли умереть, пока твоя жажда мести не была удовлетворена. Но больше их волю удерживать некому… А сами они не приняли бы её обратно, даже если бы могли выжить. Ты мёртв. Твоя смерть окрашена в красный, и поэтому ты не можешь вернуться из Хеля, как обещал. Гнев мира захлебнулся в багрянце. И они снова стали собой. Проклятым народом проклятой королевы. Отложенная смерть настигает их. И они ничего не могут сделать».

Я вздыхаю.

«И я тоже не могу».

— Пойдём, — хмуро бросаю я Гейрд. — Я уже видела такое. Нам не на что здесь смотреть.

Мы движемся на запад, переступая через тела тех, кому посчастливилось пасть от её копья. Когда мы отходим на достаточное расстояние, она просит меня подождать. Я смотрю, как она бережно вытирает копье чистым нерасцвеченным снегом.

— Спасибо тебе, — роняю я немного стесненно.

Гейрд поднимает голову и улыбается мне.

— Ты же моя королева, — хмыкает она. — Как я могла иначе?

Мне не хочется, чтобы она называла меня так, после того, как я только что убедилась в своей власти. Они так ненавидели меня. Но всё равно нашёлся кто-то, не способный ослушаться моих слов. Агисхьялм слил их души в единую слепую силу. В стихию — такую, как огонь, поглотивший его, как волки. Но из этой стихии всё равно вылетела одна точная стрела…

Но, наверное, собой нужно оставаться до конца. Поэтому я принимаю это обращение.

— Всё равно спасибо, — наконец говорю я, не найдя достойного ответа.

Я слышу скрип снега и вскидываю голову с ужасом. Мир мёртв, и все города пусты — так кто может…

К нам идёт, неспешно переставляя лапы, огромный волк. Издалека я не могла представить их размеры. Этот мне почти по плечо. Его шерсть — сложный рисунок черного и светло-серого — припорошена снегом. Он тащит что-то в зубах. Непознаваемый предмет волочится по снежному покрову, оставляя след рядом с отпечатками волчьих лап.

Гейрд следит за ним, не отрывая взгляда. Она так и сжимает в ладони комок снега, которым начищала лезвие.

Волк замечает наше внимание, но шага не ускоряет. Подходит неторопливо, с достоинством — и даже какой-то аккуратностью, будто хочет донести свой дар в целости. Оказавшись рядом, он складывает свою ношу перед нами.

Это крылья.

Гейрд выпускает из рук копье и безмолвно тянется к мешанине стали и перьев.

— Это твои? — вполголоса спрашиваю я. Гейрд не хочет говорить и только кивает. Волк садится и коротко стучит пушистым хвостом по снегу. Дважды. Зверь, не мигая, смотрит, как Гейрд осторожно, точно боясь спугнуть, подбирается к крыльям. Она любовно проводит рукой по маховым перьям. Волк трижды бьет хвостом о землю.

Валькирия вскидывает голову и встречается с ним взглядом. С минуту они так и буравят друг друга глазами. Мне кажется, они говорят на языке, который навсегда останется мне неподвластен. Я отвожу взгляд и, отойдя в сторону, всматриваюсь в море. Мне почему-то кажется, что моё навязчивое присутствие мешает их беседе.

Я слышу, как Гейрд смеётся. И как вскрикивает. Крик наводит на мысли о боли и о ликовании одновременно. Мне очень трудно продолжать смотреть на океан, но я продолжаю. Совсем перестаю сдерживаться, когда слышу, как ветер свистит в её перьях. Я резко разворачиваюсь и вместе с волком смотрю, как Гейрд взмывает вверх. Мы наблюдаем, как она наслаждается чистым небом, раскинувшимся над больным миром.

И я очень за неё рада.

Гейрд пикирует на нас из-под облаков и приземляется с такой грацией, словно крылья были с ней все эти годы. Эмоции на её точёном лице никогда не отражались ярко, но мне кажется, что она так и светится. Валькирия расправляет крылья и склоняет голову перед волком. Волк коротко машет ей хвостом и поводит ушами. А я смотрю на крылья…

В цвете её перьев сплелись сталь, штормовое небо и холодные волны незамерзающего моря. Маховые перья вспыхивают, как молнии, сверкая на зелёно-сером. Крылья, утраченные и вновь заслуженные в бою, подрагивают на ветру растрёпанным пухом и блестит сколами исщербленных лезвий.

Я вдруг замечаю капли красного на снегу.

Волк фыркает, поводя усами, и встаёт, чтобы уйти. Гейрд оборачивается ко мне и замечает, что я смотрю на кровь.

— Это от шрамов, — объясняет она спокойно. — С рубцами ничто не срастается.

Я понимающе киваю.

Мы молчим, наслаждаясь коротким моментом счастья. Сейчас мы почти не помним, что за спиной — охваченный чумой мир, а впереди — смертельный бой с Пламенем. Гейрд упивается свободой и заново обретённым небом, шевелит крыльями, пробует ими ветер, выводит кончиками перьев примитивные символы на снегу. Я думаю о том, что это правильно.

Смотря вслед принесшему крылья волку, я думаю о том, что, наверное, судьба последних людей им глубоко безразлична. Стая дожидается своего посланника и вскоре скрывается в снежной дали. Не похоже, чтобы они принадлежали этому миру. Стихии живут вне времени, и мир для них всегда подобен истоку. Они смотрели на бой невозмутимо и беспристрастно. Наверное, жизнь заканчивается только для нас. Не для них. Я кошусь на валькирию. Мне хочется спросить, к чему она теперь ближе — к гибнущему человеческому роду или к волчьей отстранённой вечности.

— Гейрд?

— Да?

— Помнишь, я пыталась заговорить… перед боем?

— Помню.

— Я просто хотела сказать… Что с крыльями ты будешь выглядеть невероятно красиво.

Я вспоминаю, как мне снилась саранча, тучами кружившая в воздухе. Поля перезревали и медленно гнили — некому было убрать. Саранча вилась над моим королевством, оплетая небо узором наступающей тьмы.

— Это называется мурмурация, — сказала Пламя, раскуривая трубку. Она стояла, прислонившись к стене, и смотрела на гибнувшее королевство с абсолютным равнодушием.

— Не знаю такого слова, — ответила я, оглядываясь на неё. Мир, который я видела, застыл в выражении моего страха.

— Хотя… — продолжила она, словно не замечая моих слов. — Не исключаю, что мурмурация — это только про птиц… Ничего. Однажды ты будешь знать это лучше меня.

— Ты о чём?

— Да так, — Пламя улыбнулась. — Просто мне иногда тоже есть что вспомнить.

Саранча вилась над раскинутым передо мной трупом моего мира. Я не верила, что такое возможно.

— Прости, — она выдохнула дым в чернеющее небо. — С этой картиной мне действительно нечем тебя утешить… Пока что. Я хотела бы сказать, что иногда, чтобы остаться собой целиком, безоговорочно, приходится идти на жертвы, но ты же не поймёшь, причём тут вообще ты.

Я обернулась и посмотрела на неё угрюмо.

— Что это ты вдруг… Не о прошлом, а о будущем? — спросила я.

Пламя пожала плечами и демонстративно затянулась, показывая, что проигнорирует этот вопрос.

— Ты вообще полюбишь отрицать свою причастность, — протянула она немного позже.

— Почему ты так считаешь?

— Ну вот смотри. Например, сейчас. Ты же сейчас помнишь?

— Наверное…

— А ты можешь назвать сейчас своё имя? Только не то, что в составе титула. А то, которым тебя называла я.

Я с готовностью набрала в грудь воздуха.

Но не произнесла ни слова. Немое и тоскливое чувство, вызванное её просьбой, копошилось в моей груди, как эта проклятая саранча — в моей стране. Неожиданно глаза заслезились.

— Вот видишь, — Пламя улыбнулась с мягкой иронией и подошла ближе. Она обдала меня своим дымом и аккуратно коснулась моего лица. — Это потому что в будущем ты станешь отрицать, что когда-то ты была Королевой, сгубившей целый мир. Но без этого нет полноты.

Я резко отвернулась и снова уставилась на роение саранчи.

— Это всегда мы, — прошептала Пламя. 

Я иду впереди. Гейрд следует за мной на незначительной дистанции. Она быстро посуровела — и теперь она вышагивает так же размеренно и ровно, как и до боя, а хмурится так же серьёзно и равнодушно — но, кажется, она до сих пор нет-нет да хлопает вновь обретёнными крыльями. Что ж, я её очень хорошо понимаю. Жаль, у меня не будет таких свидетельств победы. Чтобы постоянно смотреть на итог своего пути и понимать: он правда пройден. Дорога действительно существовала… Я прикусываю губу.

Говорить не хочется.

Я раздумываю ещё немного и всё-таки сдёргиваю перчатки. Очень холодно. Но прикосновение к Пламени я хочу почувствовать.

Я оборачиваюсь. Из отряда Агисхьялма на ногах уже никто не стоит. Я морщусь: мне казалось, мы отошли от черного пятна на белом снегу намного дальше.

— Привет.

Пламя появляется так же, как появлялась во снах — ниоткуда, неожиданно, стоит только перестать о ней думать. Я тут же забываю про чумные трупы. Резко оборачиваюсь. Теперь я смотрю только на неё. Пламя скептически и оценивающе окидывает нас острым взглядом.

Она прячет руки в карманах. Ветер треплет её волосы. Она, кажется, даже не замечает. Я с ужасом понимаю, что она выглядит так, как я и ожидала.

Я надеялась, что встреча наяву обрисует её немного иной. Отличной от сна. Реальной. Может быть, более предсказуемой. Но её облик сохранил каждую условность моих снов. Я смотрю и смотрю, и всё никак не могу точно определить для себя её черты. Я узнала бы её из тысячи. Но до сих пор не могу описать.

Гейрд делает шаг вперёд, чтобы поравняться со мной. Пламя смотрит скучающе. Немного — с сомнением, кажется. Она вздыхает.

— Ты… — Пламя будто в неловкости скрещивает руки на груди. — Ты хочешь что-нибудь сказать?

— Мне нечего говорить тебе, — отвечает Гейрд, сильнее сжимая пальцами древко копья. Этот жест не укрывается ни от меня, ни от Пламени. Пламя хмурится, а я хватаюсь за локоть валькирии:

— Гейрд, не надо.

— Да нет, это она правильно, — вмешивается Пламя.

Пламя мгновенно оказывается рядом с нами. С силой оттолкнув меня ладонью — я, с трудом сохраняя равновесие, отшатываюсь назад на пару шагов — она порывистым движением подаётся к валькирии, словно бросаясь на неё в атаке. У неё даже нет оружия, но Гейрд, не задумываясь, отмахивается от неё, стремясь попасть по лицу железным наручем, и, взмахнув крыльями, невысоко взлетает, разрывая дистанцию. Пламя непринуждённо уклоняется от удара по лицу.

Небо заливает багрянец.

Я почему-то цепенею, глядя на второй бой валькирии.

Она коротко косится на меня, замечая мой немой крик. Но валькирия, вступившая в битву, уже не может остановиться.

Садящееся солнце красным играет на её доспехах.

Агисхьялм уходил от атак, потому что успевал реагировать на них; Пламя ведёт себя иначе. Она пятится и выгибается, уворачиваясь от копья, не торопясь и не стараясь обогнать валькирию; каждое её движение начинается ещё до провоцирующей его атаки. Словно зная наперёд, каким будет следующий выпад Гейрд, Пламя даже не утруждает себя наблюдением за её руками — она смотрит на атаки отстранённо, как на танец — так, как могла бы смотреть я. Мне становится страшно. Пламя, кажется, просто позволяет ей бить.

Закат окрашивает облака в пролитую кровь и в смерть моего королевства.

Вдруг Пламя резко останавливается, прекращая кружить вокруг Гейрд — вскидывает вверх руки, словно пытаясь остановить бой. Валькирия всё равно не останавливается. Пальцы Пламени сжимаются в кулаки. Она кривит губы с налётом сожаления на лице.

Руки Гейрд начинают дрожать. Она напрягается так, что я, кажется, могу различить каждую мышцу. Пламя наклоняет голову набок и недобро усмехается. Руки валькирии заносят копьё, потом она рывком снова опускает оружие. Кажется, что под кожей Гейрд — две противоположные силы, влекущие её в разных направлениях. На её лице отражается страх. Она борется со своими руками, стараясь сохранить контроль над телом. Я начинаю понимать, что происходит.

Запад залит краплаком.

Незримая воля поднимает руки Гейрд и меняет ими хват на копье. Руки Гейрд заводят копьё ей за спину. Она вскрикивает — не то в ужасе, не то в ярости. Слышится неприятный хруст. Крыло держится. Пламя морщится, с неудовольствием понимая, что с первого удара не получилось. Руки Гейрд заводят копьё за спину снова.

Снег пропитывает красный, когда крылья, одно за другим, падают на землю.

Гейрд оседает на колени и тяжело дышит. Её тело снова двигается естественно — Пламя отпустила её. Она хочет закричать. Может, завыть. С губ может сорваться только стон.

Пламя не двигается и ждёт, только кивает в ответ на яростный взгляд. Гейрд сжимает в руке копьё и собирается с силами, чтобы подняться.

Валькирия снова бросается на Пламя, на этот раз — явно желая ей смерти, а та опять уходит от её атаки. Раненая, дрожащая и оскорблённая, Гейрд двигается намного медленней, и Пламени не составляет труда оторваться от неё. Она оказывается рядом и снова толкает меня.

— Меч! — шипит она, протягивая мне руку. Я с трудом перевожу взгляд с отрубленных крыльев на её лицо.

— Что? — возмущаюсь я. — Не дам — если я и достану меч, то только затем, чтобы пронзить им тебя, но никак не…

— Быстро! — Пламя уклоняется от выпада Гейрд. Крепко, до боли, сжимает моё запястье, прикрывавшее рукоять, и второй рукой выуживает из ножен мой фамильный клинок. Он ей не подходит, он сбалансирован для меня, а у меня очень странные представления о равновесии. Ни для неё, ни для меня это сейчас не важно. Я пытаюсь перехватить её руку — на большее скорости не хватает. Она осекает моё движение ещё одним резким ударом ладони и тут же отскакивает от меня. — Прояви к ней уважение!

Пламя, казалось бы, едва-едва успевает парировать моим мечом удар копья. Теперь она наступает. Искусственно позволяет себе медлить и отклоняться в сторону под весом клинка. Совершает выпад за выпадом. Гейрд избегает или блокирует почти все. Пламя коротким острым ударом попадает в крепление на доспехе, и наплечники валькирии падают на пропитанный алым снег.

Я вижу, как мой меч окрашивается в красный, до того, как Пламя попадает. Она делает это быстро и изящно — поднырнув под копьё, она успевает вонзить меч в грудь валькирии. Гейрд затихает, и, обмякнув, повисает на лезвии очень быстро. Пламя валит остывающее тело на снег. Потом с презрением отбрасывает оружие в сторону.

— Гейрд… — я ещё несколько секунд не могу шевельнуться, только продолжаю смотреть.

Победительница стоит над телом угрюмо, внимательно изучая взглядом омертвевшее лицо.

— Я хотела бы предложить ей что-нибудь получше этого, — Пламя пренебрежительно кивает на мой меч, когда я всё же кидаюсь к валькирии. — Ржавчина угасшего рода. Отвратительно. Но сойдёт, — она присаживается на корточки рядом со мной. Я не могу перестать ощупывать рану Гейрд. Хотя уже по локоть измазана красным.

— Что ты сделала… — бормочу я, сжимаясь над телом.

— Да ладно, — она вздыхает. — Она же так хотела твоего красного для своей смерти. И получила…

— Она хотела — до того, как ей вернули крылья!

— Можешь не верить, но это лучше, чем то, что останется, когда мы закончим. Если её Вальхалла ещё стоит, то её сестрам будет не к чему придраться на входе.

Я резко оглядываюсь и смотрю на неё. У меня не получается прочитать её эмоции.

— Я бы напомнила тебе о том, как я сказала приходить одной, — продолжает Пламя. — Но было же и так ясно, что она тебя не бросит. Тебе повезло пожить рядом с такой валькирией.

Я надрывно вздыхаю и опустошённо смотрю на тело Гейрд и на алый фьорд. Отрешённо вожу пальцами по коже её рук, пока ещё не лишившейся тепла. Пламя горбится на ветру, ожидая, пока я обращусь к ней. Я только теперь по-настоящему чувствую, что мой мир умер. Мне было известно, что он гибнет. Агисхьялм говорил об этом, да я и сама видела смерть — в тех снах о саранче и чёрной чуме. Но даже если этот мир был истощённым скелетом себя прежнего — он существовал. Я знала его. Я смотрю на небо. Под моим взглядом реальность рвётся на красно-бурые лоскуты. Больше нечему их сдерживать.

Последняя нить, связывающая меня с этим опустошённым королевством, рвётся.

— Ты ничего не оставила, — говорю я тихо. — Пока жила Гейрд, существование этой земли имело хоть какой-то смысл. А теперь остались только мы.

— Да, — Пламя цыкает языком. — Только мы с тобой.

Я думала, это будет иначе. Я думала, мы поговорим. Я думала, это будет достойный бой.

Я бросаюсь на Пламя и сбиваю её с ног. Вцепляюсь пальцами в шею и вжимаю в снег. Она почти не сопротивляется, только бьётся всем телом, не то пытаясь сбросить меня, не то подавляя собственные рефлексы. Её пальцы прорывают красный снег.

Я думала, мне будет очень больно убивать любовь всей моей жизни. Я думала, я буду фехтовать, смотря на неё сквозь слёзы. Я даже думала украдкой, что, возможно, мне не захочется, чтобы первая наша встреча стала последней. Но сейчас я не чувствую ничего. Я просто знаю, что делать. Я механически надавливаю на шею сильнее. Мой взгляд пустеет. Я вижу, как её белая кожа от удушья становится ещё бледнее. Пламя задыхается. Я слышу медленные шаги за спиной.

Я оборачиваюсь. Пламя стоит чуть поодаль. Я смотрю на умирающую женщину в своих руках, и на неё же, живую и невредимую, и снова на умирающую — и не вижу различий.

— Как ты это… — я отпускаю умершую Пламя и валюсь на снег. Она остывает быстрее, чем Гейрд.

— Ты права, — роняет она, наклоняя голову набок. — Мир действительно опустел. У тебя ничего не осталось. И тебе придётся признать — дело всё-таки не в валькирии, и не в том враче, и не в троне. Я не умру. Я не часть этого мира. Это не моя Вальхалла и не мой Хель. Я не умру, пока ты не сможешь всё-таки продрать глаза и увидеть, что находится за пределами красного.

— За пределами красного только чёрный. Но он ещё страшнее.

Пламя зло кривится.

— Почему, — цедит она, наклоняясь ко мне и заглядывая мне в глаза. Неровно подстриженные волосы падают ей на лицо. Она не утруждается тем, чтобы поднять руку и убрать пряди с глаз. — Почему ты так зациклена на этой бесконечной жестокости нашего существования? Кто тебе внушил, что для того, чтобы быть честной, надо быть слепой?

— Ты убила мою валькирию. Ты дождалась, пока она обретёт крылья, а потом заставила её их отрубить, ты зарезала мою единственную подругу моим же мечом. И после этого ты смеешь говорить о жестокости.

Пламя возмущённо всплескивает руками.

— Это <i>твой</i> красный!

Я усмехаюсь.

— И ты в нём утонешь, — шепчу я на грани обречённости и злорадства.

Я закрываю глаза и ищу в себе момент, когда всё началось.

Моё одиночество подобно черному небу над черной гладью моря. Я вижу, как море начинается у моих ног — и вижу, как оно заканчивается. Это море могла бы перелететь даже стрела, если бы лук был достаточно тугим. Я не узнаю огни, слабо горящие на другой стороне воды. Если это моя истинная память, то Пламя никогда мне этого не показывала.

Пламя стоит рядом.

— Ты знала меня ещё до того, как всё началось? — спрашиваю я. Слова звучат, но мои губы двигаются в другом порядке. Наверное, тогда я сказала что-то другое.

— С чего ты взяла? — не понимает Пламя. — И что, собственно, у тебя началось?

Я смотрю в черноту, постепенно затягивающую небо. Свет на той стороне ослабевает. Это совсем не пугало. Я не знаю, где мы, но уверена, что это было намного раньше любой нашей встречи во снах.

Свет исчезает совсем. Мы остаёмся во тьме моего одиночества. Я всё равно вижу её. Она вычерчена передо мной бледным призраком, наброском на ткани космоса, бестелесным фантомом, которым разум мог бы заместить то, что я не хочу помнить.

— Красный, — отвечаю я.

Пламя смотрит на меня серьёзно и с недопониманием.

Наверное, я должна была сказать что-то другое.

Я делаю шаг назад и жмурюсь.

Я слышу, как за гранью моего мрака небо трещит по швам. Я распахиваю глаза и всматриваюсь в черноту. Красный. Я руками вычерчиваю в воздухе какие-то слова. Чернота сгущается вокруг нас. Она не хочет нас отпускать. Я ищу в себе красный. Я нахожу много других цветов, но отбрасываю их все, позволяя им потонуть в черноте. Только один цвет может сделать то, к чему я шла так долго.

Я не двигаюсь, но мне кажется, что я истерзываю своё тело и истекаю кровью, чтобы найти в себе красный и извлечь его наружу. Красный пульсирует в моих пальцах. Пламя тянется к моей руке. Когда-то я позволила ей прикоснуться, но сейчас я не позволю этому повториться. Я делаю шаг назад. Она хочет догнать меня, но увязает в краплаке. Моя память раздваивается, как разошедшийся шнур.

Этим прикосновением она впустила себя в мою историю. Свет раздробился бы на цвета, но момент нашей встречи в этом потоке памяти оказывается лишён света — а у меня остаётся всего один цвет. Я изливаю из себя весь красный, который нахожу. «Даже ты не выдержишь». Я смотрю, как она отчаянно запрокидывает голову, выгибается, стараясь усилием воли остаться. Но она исчезает. Я отторгаю момент нашей встречи и заполняю его красным. И если здесь началась наша история, то я не оставлю от этого воспоминания ничего. «Я забываю тебя, и в погибшем мире этого хватит, чтобы тебя не стало».

Черное небо расцветает закатом, а чёрное море полнится моей кровью.

А потом они сливаются вместе. Моё алое одиночество пустеет.

Я открываю глаза и вижу над собой небо цвета ягод шиповника.

Очень холодно. Сколько я пролежала так на снегу? Приподнявшись на локтях, мотаю головой из стороны в сторону и осматриваюсь. Пламени нет. Ни живой, ни мёртвой, ни той, которую я прежде задушила. Мне что-то подсказывает, что у меня получилось. И теперь её не будет уже никогда…

Избегаю смотреть на тело Гейрд.

Я осторожно поднимаюсь на ноги. Чувство равновесия оставило меня, и мне приходится зрительно наблюдать за положением своего тела, чтобы устоять на ногах. Я покачиваюсь из стороны в сторону.

И тут до меня доходит.

Я не вижу ничего, кроме красного.

Тёмные багровые тучи осыпают фьорд снегом, сплошь холодно-карминовым, а поверх кармина огненно-алым расцветает пролитая жизнь. Море пресытилось кровью и омывает скалы внизу краплаком. Я задираю рукав и смотрю на собственные руки. Там, где кожа осталась чистой, я вижу терракот. На доспехах играют и поблёскивают мареновые блики. Неожиданный спазм сгибает меня пополам. Пытаясь выровнять тяжёлое дыхание, я пытаюсь найти вокруг себя хоть что-нибудь, что не было бы красным.

— Хотя бы чёрный, — бормочу я. У меня слезятся глаза. Я с ужасом понимаю, что мои слёзы тоже красные, и резкими порывистыми движениями утираю соль с ресниц. — Хотя бы бесцветный холод.

Я заставляю себя смахнуть снег с омертвевших отрубленных крыльев валькирии, помня, что, кажется, когда-то они были зелёными.

Крылья багряные.

Я уничтожила Пламя, наполнив момент нашей встречи неодолимым красным. И этот красный остался со мной так, как в ином случае осталась бы она.

Я, сгорбившись, бреду на восток. Горизонт и то, что на нём — единственное, что я вижу ясно. Я не вижу земли под ногами, не вижу ничего в достаточной близости от себя, иду сквозь нескончаемую красную слепоту. Спотыкаюсь и падаю. Силы оставляют меня. Сердце похоже на каменный монолит, и с каждым ударом оно становится всё тяжелее. Скоро, кажется, оно станет неподъемным. Мороз селится в моих костях. Здесь не осталось ни Пламени, ни простого огня — это ясно — но даже если бы они были рядом, мне кажется, этот лёд невозможно было бы отогреть. Я смотрю в пустоту прямо перед собой, тяжело опираясь руками о землю и думая, что надо продолжать идти. Пальцы сводит от холода карминового снега. Моё дыхание обращается в пар. Я не вижу, но уверена, что пар тоже красный. Я поднимаюсь медленно, с трудом, отталкиваясь от земли.

Я не знаю, куда иду, но что мне остаётся, кроме как идти? Мир мёртв, Пламя мертва, а я почему-то всё ещё дышу.

Костяной замок приблизился. Я это замечаю только тогда, когда его силуэт начинает окутывать красная дымка моей слепоты. Значит, он оказывается слишком близко, чтобы быть недосягаемым. Замок смотрит на меня и тоже тяжело дышит. Я чувствую ярость. Кажется, что эта эмоция отбирает у меня последние силы.

— Она уже мертва! — кричу я замку. Если он шёл за Гейрд, то что он здесь делает… — Она умерла в бою, — произношу уже тише, в полной уверенности, что он всё равно услышит и поймёт. — Ты её не получишь! — снова взвизгиваю из последних сил.

Замок равнодушно скрипит железными оконными рамами и, словно оседая на землю, прекращает движение. Я замечаю, что его ворота гостеприимно раскрыты.

У меня опять не остаётся сил стоять, и я приседаю на снег. Смотрю на чёрный провал его пасти, и меня разбирает хриплый истерический смех. Он охотился за валькирией. И наверняка славно пировал на чумном побоище. Но меня в нём все ещё ждут?

Я перевожу взгляд на карминовое небо.

С языка до сих пор не сошёл вкус крови.

Я чувствую себя полностью опустошённой, словно красный, воцарившись на этой земле окончательно, выпотрошил меня, оставив лишь оболочку… Оболочку и память. Я никогда не помнила прошлые события так чётко, как сейчас. Но кроме памяти у меня ничего нет. Будущее — такое же, как этот дымчатый силуэт Хеля, похожий на больной мираж.

Раньше, теряя память, я чувствовала, что, лишаясь прошлого, теряю и грядущую жизнь.

Теперь же мир перевернулся.

Мой путь замкнулся в единой точке и снова выбросил меня за грань течения времени. Будущее не просто скрывается в тумане — оно стало пустотой за этим туманом. Его не существует. И прошлое, секунду назад бывшее таким необычайно ясным, мысль за мыслью пеплом развеивается на холодном красном ветру…

Я встаю легко и ровно. С последним воспоминанием и последним страхом меня покидают усталость и боль в теле. Я иду навстречу замку не своей походкой, потому что не осталось ничего своего.

Я не думаю ни о чём.

Я вхожу в Хель.