Так долго мне хотелось, чтобы ты оказалась вместе со мной в моей тьме. Я ждала тебя в пределах чёрного и надеялась, что его беззвёздной завесы хватит, чтобы уравнять нас. Но я из жизни в жизнь и из смерти в смерть не могла перестать сравнивать себя с тобой, и наша связь, извиваясь, сплеталась в цепи бесконечной инверсии.

   Я поверила, что одна из нас действительно должна была быть мертва, но так и не поняла, кто на самом деле остался в живых. Мы пережили коллапс — и после него мы могли только потерянно метаться в поисках ответов.

   Наш второй мир застыл в оранжевом.

   Тогда мной овладел ужас. Я боялась одиночества и была готова принять любой, даже самый худший кошмар — только чтобы не остаться в этом мире без тебя. Но кошмара не было. Ничего не было. Я так и не смогла коснуться тебя.

   Откуда ещё нам придётся сбежать, чтобы найти друг друга, моя боль?

   Ты по привычке одёргиваешь воротник и, сделав глубокий вдох, быстрым шагом вторгаешься в течение авеню. Фонари провожают тебя тусклым ржавым светом, расчерчивая вечер на полосы обесцвеченных сумерек и заставляя предметы отбрасывать чёрные тени. Улица движется медленно, словно с неохотой. Ты мечешься между теней бредущих сквозь сумрак людей; за доли секунды изучая каждого, ты отражаешь в себе чужие движения и пропускаешь сквозь себя недоверчивые взгляды. Десятки выражений хаотично сменяют друг друга на твоём лице, эмоции прохожих, преломлённые тобой, обретают гипертрофированные изначальные формы, сливаясь в единый безумный припадок. Ты становишься всем. Становишься переплетением улиц; становишься каждым прохожим; становишься полутёмным холодным воздухом и лучом фонаря, его прорезающим; становишься каплями, осевшими на городе после дождя. Ты прорываешься сквозь этот мир, впитывая в себя образы, из которых он состоит. Ты позволяешь себе прочувствовать каждый шаг и, когда ты останавливаешься, мир снова покидает тебя — но на какое-то время он обретает полноту и яркость.

   Ты устало приваливаешься к стене, упираясь лбом в холодный бетон и пряча довольную улыбку в изгибе локтя. Уличный шум остался позади, когда ты свернула в узкий переулок, засаженный клёнами. Между них ютятся несколько невысоких вишен. Они все не могут расцвести. Город застрял в том времени года, когда весна вот-вот должна наступить, но никак не наступит. Март становится лишь продолжением затяжного февраля.

   «Рано тебе ещё это делать».

   — Почему рано? — фыркаешь ты, потирая глаза, надеясь подольше задержать в себе чувство объединения мира.

   «Ты даже не знаешь, зачем тебе это».

   — Да нет… По-моему, задача стоит донельзя точно… — замечаешь движение где-то сбоку и примолкаешь, пропуская выходящего из двора человека. Закуриваешь только чтобы заполнить чем-то вынужденную тишину.

«И какая же твоя задача?»

   — Найти тебе тело, — отвечаешь ты чуть погодя. — Прочувствовать мир и найти в нём что-нибудь, что примет тебя…

   Вздох проносится по твоему разуму порывом ветра.

   «Я и говорю. Ничего ты ещё не знаешь. У тебя ничего не получается. Ты не можешь переместить даже собственную боль, не можешь контролировать свой личный мир, да что там — ты не можешь дать название тому, что даёт тебе силу, как ты выражаешься, чувствовать мир. Но тебе хватает самоуверенности считать, что ты хоть что-то понимаешь насчёт меня».

   Ты задумываешься ненадолго — вспоминаешь про боль и про то, как всё началось.

   — Ой, иди нахуй, — желаешь ты наконец.

   Ответом становится короткий смешок. Ты не можешь определить, саркастичный он или грустный.

   Ты прикрываешь глаза и молча говоришь сама себе, что ты жива. Дым сигареты неестественно оседает на асфальте. Ты тушишь окурок о стену.

   «Сейчас домой?», — спрашивают у тебя, когда ты, заметив, что сердцебиение вернулось к нормальному ритму, отстраняешься от стены и делаешь пару шагов обратно к авеню.

   — Нет, — бегло сверяешься со временем. — Наши благодетели уезжают в семь. Будет лучше, если мы до этого момента не свидимся…

   Ты кривишься, показывая, что тебе не нравится, когда голос называет твоё временное пристанище домом. Прошло всего лишь две недели с тех пор, как ты вернулась в Гюлбрун. И ты не хочешь снова привыкать к нему, так же как не хочешь, чтобы город снова привыкал к тебе. За двенадцать лет он забыл тебя, во всяком случае, ты на это надеешься… Иногда ты натыкаешься на оплоты воспоминаний — дворы, в которых ты ребенком коротала время, или дома, в которых жили твои знакомые. Некоторые из них снесли — и тебя это радует. А те места, что, к твоей досаде, устояли, ты обходишь стороной…

   Этот город продолжает дышать прошлым. Вечерами людей на улицах не так много, и тебе часто приходится вздрагивать, замечая в лице случайного прохожего знакомые черты. Они не узнают тебя, беглянку из будущего, а вот ты помнишь их куда лучше, чем сама бы хотела. Поэтому ты отчаянно пытаешься избегать любых разговоров и не привлекать внимания: так тебе удаётся видеть в людях единую, безликую, бесформенную биомассу.

   Впрочем, некоторые имена тебе пришлось сохранить в сознании. Кто-то должен был позволить тебе остаться, иначе ты утонула бы в сумраке. Но тебе всё равно неуютно рядом с этими людьми. Кажется, что ты единственная, кто вырвался из вашего общего прошлого. Слишком многое связывало вас раньше. До того, как ты собралась с силами, вырвалась из сетей родных перекрёстков и уехала в Биврёст. А теперь… прошло две недели с тех пор, как твой Биврёст поглотила Пустота. Ты вернулась. И обнаружила, что все, кого ты знала, словно остались прежними. Двенадцать лет назад ты была влюблена в Сеула Миднайта. Но он совсем не изменился за прошедшие годы, даже не постарел.

   «Почему ты так избегаешь встреч?»

   — Издеваешься? Не помню, когда вообще чувствовала себя настолько униженно… — ты тоскливо хмуришься, поёживаясь. — Скорей бы уехать. Как только меня возьмут на работу. И я найду квартиру. Хотя мои запросы насчёт жилья падают с каждым днём.

   «Да хоть сейчас. У тебя же в этом городе и родственники есть».

   — Я даже не знаю, где они живут…

   «Захотела бы — узнала бы».

   — Ну а я не хочу! — ты вдруг повышаешь голос и останавливаешься, не доходя нескольких метров до света уличных фонарей. — Это же ещё хуже. А так… — ты поджимаешь губы, мучительно ища себе оправдание. — Он достаточно сильно обидел меня тогда… Теперь пусть воспринимает моё назойливое присутствие как расплату. Мне, конечно, отвратительно понимать, что меня жалеют. Но ситуация правда жалкая… А ему вроде как тревожно снова видеть меня, и это приятно.

   «Вот! Так-то лучше. А теперь скажи это себе ещё раз. И снова ответь мне. Давай всё-таки домой?».

   Ты закатываешь глаза и снова вступаешь в вялый поток людей, текущий сквозь город и сумерки. На этот раз ты не чувствуешь к окружающему миру ничего, кроме тихого отвращения. Очень хочется снова отстраниться от воспоминаний, заполонивших улицы, чтобы уловить жизнь, которая могла бы здесь струиться, если бы это не был твой родной город. Ты вспоминаешь, как сладостно было забыть, где ты находишься, обессмыслить название этой авеню и заменить его чистыми эмоциями, составляющими её пульс в этот вечер, превратить город в случайное сочленение камня, асфальта и импульса, не обладающее связью с твоим восприятием. В этот момент тебе ненадолго показалось, что ты снова в Биврёсте — потому что только там, чтобы быть счастливой, тебе не приходилось забывать о своём местонахождении. Ты хочешь снова слиться с этим местом, потому что это помогло бы тебе перестать его узнавать. Но ты ничего не делаешь.

   Приехав, ты поначалу захотела обмануть себя. Убедить себя поверить, что на самом деле это Биврёст — твоё прошлое. Что будущее ты найдёшь в Гюлбруне. Что приезд сюда был не итогом побега от катастрофы, а твоей изначальной целью. Если бы ты поверила в это, было бы легче перенести мучительную встречу с собственной памятью. Но ты не стала врать себе, потому что чувствовала — городу это понравится. Гюлбрун поддержал бы тебя в этих заблуждениях, и, как знать, может, в его принятии ты бы забыла правду… И ты не стала рисковать. Ты страдала и ненавидела город… только чтобы не смириться с ним.

   — Нет, — говоришь ты едва слышимо, чтобы не привлекать внимание прохожих. — Не хочу… Можем дойти до парка. Выйдем на той стороне, а там уже — метро… Приедем как раз около восьми.

   «Как пожелаешь…»

   Ты бредёшь по кромке парковой дорожки, пряча руки в карманах и усталым взглядом скользя по стволам сосен.

   — Скажи… — произносишь ты. — Если у меня получится, я узнаю тебя? Или ты просто возьмёшь тело и уйдёшь?

   «Почему ты спрашиваешь?»

   — Из нездорового любопытства, — фыркаешь ты. — Я не могу перестать думать… Сейчас ты в Пустоте, это ясно. Но я до сих пор не знаю, кем ты была в Биврёсте до того, как… как всё произошло. Я не узнаю твой голос, но ты говоришь, что знала меня.

   «Голоса всегда искажаются, когда ты пропускаешь их через свои мысли. Звуки звучат по-разному для каждого слышащего… Ты ничей голос на самом деле не помнишь. Ты просто привыкаешь связывать определённые искажения с определёнными людьми. А сейчас искажаться нечему… Воздуха, передающего механические колебания, больше нет между нами. Мой голос потерял изначальную природу звука, стал сродни свету… и мне приходится звучать так, как я есть».

   Ты останавливаешься и долго рассматриваешь ветку молодой лиственницы. Пучки коротких мягких хвоинок унизаны слезами — прошедший дождь всё ещё не хочет отпускать этот мир. В дрожащих каплях отражается свет фонарей. Ты касаешься ветви. Вода стекает по твоим пальцам.

   — Может, именно поэтому мне и интересно… — наконец роняешь ты. — Там умерло много моих знакомых… Не могу представить, кто из них мог оказаться тобой, лишившись искажений. Я тебя любила или ненавидела?

   «Наверное, и то, и другое».

   — Это же аннигиляция.

   «Мне нравится это слово, оно очень точно… Ладно, в таком случае, может, что-то промежуточное?»

   — Вряд ли. Я жила достаточно остро. Мне нравилось любить и нравилось ненавидеть, и все, кто не удостоился ни одного из этих чувств, были достаточно безынтересными людьми.

   Голос смеётся. У этой женщины странный смех. Всегда немного скептичный, немного скованный, тихий и сдавленный. Ты ни разу не слышала, чтобы она смеялась заливисто.

   «Ты так говоришь, потому что не замыкаешь спектр! Тебе кажется, что твои чувства — это прямая, а любовь и ненависть полярны и находятся на противоположных её концах. Но, в сущности, то, что ты испытывала ко мне… Это было больше похоже на замкнутую окружность. Любовь больше похожа на ненависть, чем равнодушие похоже на любое из этих чувств».

   Голос примолкает, будто не зная, как ещё описать вашу связь.

   «А вот это, на руке…»

   Ты задираешь левый рукав. Прерывистая оранжевая линия нитью охватывает твоё запястье, скашиваясь на кости, небрежно расходясь там, где стоило бы замкнуться в кольцо. В парке темнеет стремительно, и в слабом свете стоящих поодаль фонарей ты почти не видишь этот рисунок. Но ты знаешь, что он есть. Горит на бледной коже так же ярко, как и в первый день своего существования — хотя ты ничего не делала для того, чтобы он появился или остался. Впрочем, специально стереть линию ты тоже не пыталась.

   «Ты до сих пор позволяешь ей существовать, хотя даже не можешь сказать, откуда она на самом деле взялась… Мы жили так же. Мы позволяли себе существовать и оставаться в жизнях друг друга. Совершенно не представляя, как нам удалось встретиться. Каждая из нас казалось второй какой-то пришелицей из другого мира».

   Ты молчишь пару минут и, поправив рукав, возобновляешь движение. Идёшь быстро, широкими шагами. Не то раздражённо, не то встревоженно, не то просто торопливо — желая обогнать холод приближающейся ночи, ознобом пробирающийся под твой старый плащ.

   — Понятней не стало, — ворчишь ты. — Не помню в своей жизни такого человека.

   «Очень плохо с твоей стороны».

   Уличный шум на той стороне парка всё приближается. Ты уже можешь взглядом выцепить из темнеющей дали ритмы мерцания светофора.

   «Можно было свернуть и уйти поглубже».

   — В другой раз. Я страшно устала. И голова болит. Наверно, погода опять изменится.

   «В этом городе ничего не изменится… А если бы ты жила в доме, на пороге которого не боишься оказаться, ты бы устала меньше».

   — Не начинай! — прикрикиваешь ты. Ответом тебе становится смешок. Привычно отмахиваясь от едких комментариев, добираешься до станции. В поезде ты молчишь.

   — Эта дверь абсолютно ужасна, — констатируешь ты, пока возишься с недоломанным замком в попытках попасть в квартиру.

   «А вот у твоей матери пунктик на замки, помнишь? Она их всегда меняла, как только начинало заедать. У неё наверняка хороший».

   — Прекрати это, пожалуйста, — цедишь ты с холодной яростью и всё-таки распахиваешь дверь. — Я уже говорила. Свою семью я надеюсь не узнать при случайной встрече. А этих людей я хотя бы любила — ну и что, что только оттого, что у меня не было особого выбора…

   Ты вваливаешься в пустую квартиру и не смотришь по сторонам. Ты думаешь, что было бы проще, если бы она была ужасно обставлена, и от каждой пылинки веяло бы затхлостью и смертью, и здесь не было бы ни одного яркого цвета. Но, в сущности, не находится ни следа разложения — ты и сама могла бы жить в таком месте. Тенью проскальзываешь на кухню и закрываешь за собой дверь.

   «И теперь ты беженка из Биврёста, живущая на кухне у старых друзей».

   — Знаю, — ты сбрасываешь плащ. — Ну а что делать…

   Вслепую нащупываешь на столе нож и апельсин. Пристраиваешься на узком диване. Надрезаешь кожуру. Дальше сдираешь её ногтями. Кухня наполняется терпким цитрусовым запахом. Ты устало вздыхаешь.

   «Будешь сейчас пытаться?»

   — Конечно.

   Садишься поудобнее, скрещивая ноги, задираешь левый рукав и несколько раз осторожно прикладываешь нож к запястью, выбирая место.

   «Режь повыше», — шепчет голос. Ты пожимаешь плечами и с равнодушием переносишь лезвие к плечу. Тебе-то какая разница…

   Поначалу у тебя не выходило сразу прикладывать достаточную силу, и ты подолгу водила лезвием по одной и той же траектории, ожидая, когда наконец пойдёт кровь. Но теперь ты привыкла. С подчёркнутой аккуратностью делаешь надрез немного выше локтя — длинный, но не очень глубокий. Откладываешь нож. Бледная кожа быстро краснеет. Полоска боли наливается вязкими каплями алого. Ты поначалу замираешь, задумчиво касаясь пореза пальцев, а потом, словно очнувшись, хватаешь со стола очищенный апельсин и продолжаешь терзать ногтями. Запах становится почти нестерпимо приятным. Липкий сок льётся на пальцы. Ты подставляешь кровоточащий порез под бесцветные капли. Жжёт.

   Ты прикрываешь глаза и пытаешься сосредоточиться на испытываемой боли. Какое-то время ты пытаешься последовать старому совету и найти ей точный визуальный образ, но у тебя это некогда не получалось. Ты пропускаешь боль сквозь кожу и позволяешь течь по венам. Незримое жжение плещется в твоей крови. Ты отстраняешься от боли, заставляя её пронизать всё твоё тело. На какое-то время тебе кажется, что у тебя получается, и чувство боли почти покидает тебя, изливаясь во внешний мир. Впрочем, иллюзии быстро приходит конец. Ты с раздражением шипишь, когда понимаешь, что ничего на самом деле не произошло. Боль снова сконцентрирована в порезе.

   — Отвратительно выходит. Зачем мне это вообще… — ты с новой яростью впиваешься в апельсин. Твои попытки не увенчались успехом. Зато теперь ты себе хотя бы в этом не откажешь. На вкус почти так же приятно.

   «Этот мир состоит из боли. Он испещрён жгучими порезами. Он как морозно-оранжевое солнце в цепенеющем воздухе. Тебе не хочется отделять себя от мира, поэтому ты терпишь боль, которая не принадлежит тебе. Но в конце концов тебе придётся научиться различать свои чувства и чужие. Всё, в конце концов, для этого. Ты не должна стать очередным очагом фантомной боли, которой мир оттягивает свою кончину. Ты же не отрицаешь важность того, чтобы остаться собой?».

   Пустота глядит в твоё окно. Ты не отдёргиваешь занавесок. Пальцы сжимают пустой бокал. Стекло поёт. Неощутимая дрожь, пробравшая тенистый мир, резонирует с каждой песчинкой из числа тех, что были оплавлены в новую форму. В глубине завешанного сумраком неба зарождается ответный тихий звон. Ты чувствуешь себя тоже своего рода песком.

   Бокал разлетается на осколки прямо в руке. Ты в изумлении смотришь на свои пальцы. Сжала ли ты бокал, или это мир сжался вокруг тебя? В следующую секунду ты уже выковыриваешь острием ножа кусочки стекла из своего ладони. Взгляд пустоты извне. Давление тишины. Громких звуков здесь нет, и тебе приходится сосредоточиться на шелесте песка. Это единственная доступная тебе мелодия. Ты чувствуешь, как что-то внутри тебя тяготеет осыпаться песчаным замком на пол полутёмной спальни. Нож снова поддевает тонкую кожу. Та теряет эластичность. С каждым новым движением ладонь все неуклонней дробится на клетки. Иссохший коллоид. Дисперсная фаза. Ты мотаешь головой, пытаясь отречься от чужих мыслей, отравляющих разум. Заставляешь себя смотреть внимательней на то, как вместе со стеклянной крошкой из твоей плоти высыпается костная пыль. Это не раны… Ты просто стала хрупче. Так и было задумано. Ты моргаешь и снова видишь руку целой. Пустота скребётся за занавесью. Окно разобьётся следующим.

   Ты отдёргиваешь шторы. Пустота жмурится довольно, словно она увидела в тебе своё отражение. Пустота всегда ждёт твоего возвращения. Когда-то ты носила другое имя и была привержена другому миру. Но пустота знала тебя всегда. Это история, рассказанная кровью. Веришь ли ты, что эта кровь твоя?

   Ты разворачиваешься и делаешь шаг к дверям. Осколки разбитого окна летят тебе в спину. Ты почти не чувствуешь боли. Ты почти не слушаешь пустоту, алым истекающую из разворошённой ладони. «Постепенно этот цвет станет угасать», — думаешь ты. «И все остальные цвета тоже», — обещает пустота.

   Однажды в будущем кто-то спросит, какого цвета твои глаза. Что ты ответишь? Твой взгляд наполняет мир. Каким цветом? Ты когда-нибудь боялась наполнить мир Пустотой?

   Ты не замечаешь, как оказываешься на улице. Ты помнишь бархатный тёмный пурпур неба ночного Биврёста. Сегодня небо окрасилось в чёрный. Кто-то кричит. Внутри тебя или снаружи? Мир продолжает биться. Дома распадаются на взрывы стекла. Вспыхнув на пару мгновений, отразив в последний раз свой неповторимый цвет, осколки падают на землю и исчезают в тенях. «Призма!» — вспыхивает в разуме несуществующий голос. Звучит как имя. Ты вскидываешь руки к небу и видишь, как покрываешься сеткой трещин. Пустота затягивает Биврёст в себя. Мостовая под ногами становится зыбучим песком. Там, где проходит Пустота, на месте зданий остаются тени. Ты бежишь, чтобы обогнать время, петляя по улицам, избегая разрастающихся по брусчатке густых теней. Переулки свиваются узлами. Начало впивается в конец. Бесконечный цикл иссохшей памяти. Ты вдруг чувствуешь, как спины, истерзанной стеклянной дробью твоего окна, касаются тёплые руки. Мягкость кожи ощущается даже сквозь обрывки одежды и запёкшуюся кровь. «Откуда это?» — спрашивает голос. «Это твоё», — отвечаешь ты машинально, не зная, о чём вы говорите. Тебе не отвечают.

   Шепчешь: «Я боялась стать тенью тебя». Тишина, с которой Пустота поглощает Биврёст, ужасает.

   «Это была с твоей стороны большая глупость», — слышится ответ. Это последнее, что ты слышишь, прежде чем побежать. Потому что ты снова слышишь звон. Это не посуда и не окна. Это снова поёт гибнущее небо. Звон нарастает, теперь он отдаётся в ушах чудовищным дребезгом. Он всё равно похож на тишину. Самую оглушительную тишину. Сквозь такую тебе не разобрать следующие слова, и ты шипишь от боли и досады. Твой голос звучит с тишиной в унисон.

   В этот момент испещрённая трещинами кожа лопается.

   Погода на следующий день действительно не меняется. Бледное позднее утро протаскивает тебя через завесу холодной мороси, пока ты торопишься на очередное собеседование.

   Ты пристраиваешься в заднем ряду автобуса и роняешь сумку на соседнее сидение.

   — В этот раз меня точно возьмут, — бормочешь ты, утыкаясь в окно.

   «Я бы не была так уверена… Может, пора придумать запасной план?»

   Ты фыркаешь.

   — Да ладно тебе… — ты выводишь неопределённые символы пальцем на запотевшем стекле.

   «Все, с кем ты разговаривала раньше, очень легко определяли, откуда ты… У тебя что-то есть во взгляде. Как ни старайся скрыть, что ты беженка из Биврёста, эти твари все равно учуют… И никакой диплом не спасёт…»

   — И что ты предлагаешь? — парируешь ты. — Может, мне черные очки надеть, раз дело во взгляде?

   «Да не только… Я бы на твоём месте готовилась к тому, что тебя вообще никто не возьмёт».

   — И как мне к такому готовиться? Сесть на кухне у Сеула и плевать в потолок? В таком случае, хорошо, что ты не на моём месте…

   «Не своди всё к абсурду… У тебя же в этом городе есть родня, а это лучше, чем ничего».

   — Я предпочла бы «ничего».

   «Что ж ты тогда в Биврёсте с Пустотой не осталась?»

   — Вот ты осталась, а я теперь бегаю по своему прошлому и ищу тебе новое тело… А от тебя никакой помощи. Даже в банальном устройстве на работу!

   «Ну хорошо, хорошо… Только ты на собеседовании там всё-таки старайся в стол смотреть, ладно?»

   — Только если стол и будет меня опрашивать.

   «Уверяю, человечности в этих кадровиках не больше, чем в их столах», — ты слышишь искреннее презрение в голосе и тихо посмеиваешься. — «Забитые пылью души, замершие под застывшими часами… Всё живое и яркое вызывает у них страх, а остальное — раздражение».

   Ты молчишь некоторое время. Автобус, мерно качаясь, плывет по улицам. Перекресток за перекрестком.

   «У них нет даже нет осколков гордости, которые необходимы, чтобы взглянуть в лицо тебе и тому, что ты пережила. Ты смогла убежать от Пустоты. Сразилась с абсолютной тьмой. А они не могут оказать тебе достойный прием. Там, откуда я пришла в Биврёст, тебе могли бы дать крылья. А здесь не решаются дать работу».

   — Тебе не обязательно меня утешать так яростно.

   «Я и не утешаю. Наоборот. Ты еще даже не знаешь, где оказалась. Насколько все плохо. Это место застыло, оно как насекомое в янтаре».

   Улица утопает в оранжевом свете фонарей. Ты смотришь, как силуэты домов и машин проплывают мимо. Движение этого мира неизменно кажется тебе нестерпимо медленным.

   — Хорошее сравнение, — решаешь ты наконец, когда очередной поворот отрезает тебя от главной улицы.

   «Да не сравнение это. Тебе выходить».

   — Знаю.

   На стене кабинета висят часы — очень старые, даже антикварные. Несмотря на это, они идут себе и идут. Ты смотришь и смотришь на эти часы. Огромные, из потемневшего от времени дерева — кажется, они древнее всего здания. Тебя тревожит их неприятное размеренное тиканье. Скучающий молодой человек на другой стороне стола поправляет очки, в молчании изучая твоё резюме. Тишина тебя угнетает. Ты очень хочешь попросить голос сказать хоть что-нибудь, но здесь это было бы невозможно сделать незаметно. И ты продолжаешь молчать.

   Кадровик ловит твой взгляд, направленный на часы.

   — Нравятся? — спрашивает он неожиданно. Ты вздрагиваешь.

   «Да как такое вообще может нравится…» — ужасаешься ты про себя. Некоторое время ты раздумываешь, как стоило бы ответить, и уже почти решаешься похвалить часы, как вдруг, к твоему собственному изумлению, у тебя вырывается вопрос:

   — А разве они не должны стоять?

   Молодой человек отрывает от тебя взгляд и оценивающе осматривает часы.

   — Действительно, наверное, должны… — произносит он задумчиво, вполголоса. — Но это подарок одной очень влиятельной особы. Так что, раз они идут — значит, так положено.

   «Воистину влиятельная фигура», — вставляет голос едко. — «Хорошо ещё, что солнцу тоже положено вставать каждое утро…»

   Ты подавляешь усмешку и равнодушно киваешь.

   Кадровик снова опускает взгляд в бумаги.

   «Смотри, как эта канцелярская крыса вгрызается в твоё несчастное резюме! Там всего две страницы, что он надеется найти?»

   — Хороший вы факультет закончили… — тянет клерк. — А что ж уехали потом?

   Ты вскидываешь брови и переспрашиваешь со всей возможной невинностью:

   — А где это там написано?

   Он смотрит тебе в лицо, и его взгляд тяжел.

   — У вас в глазах…

   «А я говорила в стол смотреть», — укоряет голос.

   — И много там ещё написано? — интересуешься ты, мысленно отмахиваясь от голоса.

   — Достаточно, чтобы я мог выразить сочувствие вашей непростой судьбе.

   — И в чём оно выражается?

   — В словах, в основном, — он пожимает плечами. — Мои коллеги не столь сердобольны.

   — Значит, я могу забирать резюме и отправляться ко всем чертям? — интересуешься ты холодно.

   Он морщится, словно такая грубая формулировка доставила ему некоторое неудовольствие.

   — Можно и к чертям… — ровно выговаривает клерк. Затем он начинает рыться в бумагах на столе. — Но я бы посоветовал позвонить по этому номеру, — он протягивает тебе небольшой листок бумаги.

   Ты тупо и ошарашенно всматриваешься в цифры телефонного номера, не понимая, что только что произошло.

   — Спасибо, — наконец выдаёшь ты, не сумев скрыть своего удивления. Ты прошла много собеседований. Впервые что-то сдвинулось с мёртвой точки. Ты встаёшь и поворачиваешься к двери, чтобы уйти.

   — Подождите, — окликают тебя. Ты оборачиваешься. — Это ваше?

   Кадровик протягивает тебе карту таро. Туз мечей. Ты с некоторым непониманием берешь её в руку.

   — Выпало из резюме, — сообщает он.

   — Значит, наверное, моё, — легко соглашаешься ты и прячешь карту в карман, стремясь поскорее покинуть неуютный кабинет.

   Ты снова дожидаешься автобуса. Все места заняты. Ты не знаешь, куда едешь, обвив руками поручень и избегая сосредотачивать на чём-либо взгляд — тебе просто не хочется возвращаться. В конце концов автобус вывозит тебя почти к самой набережной. Ты выскакиваешь из задней двери и кутаешься в плащ, пытаясь защититься от порывов холодного ветра с моря.

   «Ты разве любишь побережья?»

   — Нет, не очень. Впрочем, сказать, что не люблю, тоже нельзя, — отвечаешь ты в полный голос, подойдя к кромке воды. Вокруг ни души, и ты радуешься, что можно перестать шептать, боясь привлечь лишнее внимание.

   Ты долго смотришь на слабые волны, лениво лижущие гранит.

   «Смотри, тут даже море… Не справляется. Ты помнишь, как выглядит шторм?»

   — Помню.

   Ты находишь рядом скамейку и присаживаешься на край, не отрывая взгляда от темно-серой воды.

   Немного болят руки. Вспоминаешь вчерашний вечер и задумываешься о том, настоящая ли эта боль. Устало жмуришься.

   Голос затихает, словно устав говорить. Вы достигаете молчаливого согласия в своей изнеможённости. Над морем воет ветер. Ты зябнешь на стылой набережной, смотря прямо перед собой из-под полуопущенных век.

   Ты замечаешь, как к тебе подходит незнакомая девушка.

   — Не подскажете, какая это улица? — она коротко взмахивает рукой, указывая куда-то вглубь города.

   Ты мысленно отвечаешь, что не хочешь помнить здесь ни одной улицы и вяло, через силу, качаешь головой. Медленно поднимаешь глаза, пытаясь сфокусировать взгляд на незнакомке. Полумрак застилает тебе взор, но тебе все равно удается рассмотреть у нее за спиной подрагивающий, точно мираж, силуэт крыльев. Почему-то тебя это совсем не удивляет, ты только слабо улыбаешься уголками губ, вспоминая, как голос в автобусе обещал крылья и тебе.

   — Я все никак не могу найти Её. Столько всего произошло. Мир изменился. Хаотичное сплетение корней… И я теперь ищу хоть один знакомый путь… — она вздыхает холодно и немного несчастно, после чего, отвернувшись от береговой линии, встречается с тобой взглядом.

   Ты наблюдаешь, как ее лицо постепенно напрягается, а взгляд синих глаз темнеет. Ты искренне не понимаешь, что не так.

   — Это ты, — глухо произносит она. Ты пытаешься вопросительно приподнять бровь, но тело не слушается. Она тянется рукой к твоему лицу, точно не веря в твою реальность, желая убедиться, что ты материальна; но не прикасается. — Ты убила меня!

   Отшатнувшись, девушка чуть кривит губы. У нее не очень подвижная мимика, но тебе ее лицо кажется беспредельно выразительным. Не похоже, чтобы она ненавидела тебя, но она точно не рада тому, что ты жива.

   — И вот ты здесь, — тихо цедит крылатая, отводя глаза. — Надеюсь, это значит, что у королевы получилось.

   Ты наконец решаешься что-то ответить ей. Ты выпрямляешь спину и заплетающимся языком пытаешься связать беспорядочные слова, приходящие в голову, в предложения. «Валькирия», — вертится в мозгу. — «Либо кровь, либо огонь… Твои перья обесцвечены. Ты не одна оказалась мертва».

   Но как только у тебя получается выстроить логическую цепочку из своих догадок, и первое слово слетает с твоих губ, ты тут же, вздрогнув, распахиваешь глаза. Ты видишь только море, которое, кажется, стало накатывать на берег еще медленней. Ты ошарашенно хлопаешь глазами, ища взглядом крылатую, но вокруг снова никого нет. Оранжевый свет фонарей игриво пляшет на серой воде. Тебе вдруг становится намного холоднее, чем минуту назад. Ветер пахнет сталью.

   — И что это было? — вопрошаешь ты в пустоту.

   «Ты о чем?»

   Голос сохраняет безмятежность, но ты различаешь в ней фальшь.

   — Не притворяйся, ты же видишь все мои сны.

   «Ну вот видишь. Ты же заранее уверена, что это был сон. Так зачем меня спрашивать?»

   Ты задумываешься, на что эта интонация больше похожа — на досаду, на вину или на скорбь.

   Вставать не хочется, и ты продолжаешь смотреть на море, вновь и вновь прокручивая в памяти слова этой странной девушки. Каждая секунда, проведённая в молчании на промозглой набережной, словно убеждает тебя в ирреальности этой встречи: тебе кажется, что ни один из жителей этого мира не мог бы выглядеть так, как она, и тебе кажется, что звук её речи сливался с воем ледяного солёного ветра.

   Ты пытаешься подобрать остроумный ответ. У тебя не получается. Тебя преследует навязчивое ощущение, что все твои слова были произнесены очень давно.

   — Когда видишь что-то необычное, — отвечаешь ты наконец. — То хочется спросить тех, кто находится рядом, видели ли они то же самое. Чтобы не чувствовать себя одинокой.

   «То есть разговаривать с голосом в голове — это обычное дело?»

   — Да, вполне… Позвоним?

   «Что?»

   Ты улыбаешься. Тебе приятно застать голос врасплох. Пару секунд молчишь, поддразнивая мысленную собеседницу, пытаясь вынудить её мучительно вспоминать.

   «Позвони, конечно. Очень любопытно, чей номер дал тебе этот сочувствующий клерк… хотя ничего хорошего я не жду».

   — Звучит так, будто ты уже знаешь, что это за работа.

   «Не знаю… Но для жителей Биврёста в этом городе нет хорошей работы».

   — Хочешь сказать, мы особенные? — фыркаешь ты с сарказмом.

   «Я — да, а ты — нет…» — голос издаёт циничный смешок. — «Ну хорошо, хорошо. По сравнению с тем клерком ты тоже особенная».

   Ты не отвечаешь и достаёшь из кармана сложенный вдвое клочок бумаги, а потом долго смотришь на мелко выписанные цифры, словно надеешься, что за то время, что ты изучаешь номер неотрывным взглядом, что-то изменится.

   Долгие гудки. На протяжении нескольких мучительных секунд тебе кажется, что больше ты ничего не услышишь; клерк обманул тебя, и трубку никто не снимет.

   «Алло, слушаю. Вы по какому вопросу?»

   Сердце пропускает удар. Ответили. Тебе нравится этот спокойный женский голос.

   — Мне ваш телефон в отделе кадров дали, — выдавливаешь ты.

   «В таком случае, вам нужна Канцлер. У неё нет телефона. Но не переживайте, все свои слова она уже записала. Подождите минуту, я сейчас найду те, что обращены лично к вам».

   Тебе понравилось, как шелестела в далёких руках бумага, пока секретарь искала оставленные для тебя слова.

   «У меня здесь есть послание для отчаявшейся девушки из Биврёста… Это случайно не вы?»

   — Может, я и из Биврёста, но ещё не отчаялась… — хмыкаешь ты. — А что там для этого человека?

   «Если не отчаялись, значит, это сообщение не для вас. В нашей канцелярии любят точность».

   Испугавшись, что девушка бросит трубку, ты тараторишь:

   — Ладно, ладно, может быть, и отчаялась. Что там?

   Секретарь официальным тоном начинает зачитывать тебе текст послания. Чужие слова проходят сквозь неё, не окрашиваясь её голосом, звуча чуждо и отстранённо.

   «Прежде всего, Канцлер выражает вам свои соболезнования. Судьба Биврёста — это великая трагедия. Но, как известно, самый тёмный час перед рассветом. Поэтому — не отчаивайтесь. Канцлер предлагает обсудить ваши планы на будущее при личной встрече».

   В мыслях — тишина, но ты каждым нейроном чувствуешь напряжение Голоса, и невольно перенимаешь его. Зрительные нервы перегружены, и тебе приходится приложить усилие, чтобы правильно различать цвета. Воздух кажется тебе на мгновение медово-оранжевым.

   Миновав калитку, ты пренебрежительно морщишься, минуя ухоженный сад — в меру густой газон, идеально подстриженные кусты. К двухэтажному особняку ведет ровная дорожка.

   «Не нравится сад?» — фыркают в голове язвительно.

   — А с чего бы он стал мне нравиться… — бурчишь ты, быстрыми шагами направляясь к особняку.

   «Как же так… Неужто, будь у тебя земля, ты не разбила бы сада? У тебя бы были апельсиновые деревья… и розы?»

   — На розы у меня аллергия. А апельсины тут и вовсе не растут.

   С трудом придержав тяжёлую дверь, ты проскальзываешь в просторный холодный холл. Отпустив ручку, жмуришься в ожидании грохота, но дверь закрывается бесшумно, без единого скрипа. Ты бегло осматриваешь помещение. Тебе становится немного не по себе. Поначалу хочется спросить себя или Голос: где же мы оказались? Но потом ты понимаешь — не «где», а «когда». Ты словно в какой-то чужой эпохе — возможно, эпохе, которая никогда не наступала.

   «Похоже, работать тебе смотрителем в музее нового старья», — шелестит Голос.

   Вся мебель, которую ты видишь в этом зале, безнадежно устарела. Ты не в силах даже представить себе фабрику, на которой делали бы такие вещи. Ты вдруг думаешь: «Как же Канцлер собирается говорить со мной о будущем в доме, принадлежащем прошлому»? Однако все эти вещи кажутся совершенно новыми. Половицы блестят, словно только что отполированы, на ножках комода из красного дерева — ни единого скола, в помещении царит почти стерильная чистота. Словно во времена, когда этот дом был только построен, кто-то взял за свой долг непременно сохранить его в первозданном виде, и много лет тщательно оберегал от старения. Но это не помогло, думаешь ты. В воздухе всё равно витает сон об увядании.

   Ты покашливаешь, надеясь, что холл ответит тебе, но не слышишь даже эха. Звук твоих шагов теряется где-то под высоким потолком, когда ты осторожно начинаешь двигаться к центру зала, к небольшой квадратной витрине. За стеклом стоит большой кусок янтаря — и ты замечаешь в нём очертания древнего создания, вымершего и так и не получившего имени. Неуютно. Поёживаешься, не в силах оторвать взгляд от застывшей смолы.

   — Добрый день… — ты узнаешь голос и оборачиваешься. По коридору к тебе спешит девушка — должно быть, та самая, что пригласила тебя. — Канцлер ждёт… Я Вас провожу.

   Лестница из белого мрамора так и манит тебя на второй этаж, но девушка взмахом руки указывает направление — налево от входной двери — и ведёт тебя через узкий плохо освещенный коридор с зеркалами. Задерживаешься у одного. Рассматривая своё отражение, ты не можешь избавиться от чувства, что что-то не так. Наконец ты замечаешь — у отражения оранжевые глаза и странное выражение, которого никогда не было на твоём лице.

   Твоя провожатая, перестав слышать твои шаги, оглядывается.

   Ты смотришь на неё и скрещиваешь руки, намекая, что никуда не пойдёшь, пока не получишь объяснений.

   Она виновато улыбается, точно сожалеет об этом досадном недоразумении:

   — Прошу. Вас ждут. Канцлер занятой человек.

   «И чем же ты заслужила драгоценное время Канцлера?» — просыпается прежде молчавший голос. — «И, стало быть, пустота этих коридоров и тишина за каждой дверью — тоже для одной тебя?»

   Хочется заспорить, но девушка отводит глаза, демонстрируя, что не собирается тебе ничего говорить. Покорно следуешь за ней в недра особняка. Наконец она останавливается перед красивой резной дверью и приглашает тебя в кабинет. Сама не заходит и бесшумно прикрывает за тобой дверь.

   С Канцлером вы будете говорить наедине.

   Она сидит за старинным письменным столом. Кажется, он сделан из тёмного ясеня, хотя ты не можешь сказать наверняка. Ты ступаешь медленно и осторожно, невольно крадучись, опасаясь нарушить тишину этого кабинета. Единственный звук — мерный шум работающего вентилятора. Усевшись, ты замечаешь, что вся вспотела. Ёрзаешь на стуле и словно ненароком пододвигаешься поближе к вентилятору — но не чувствуешь приятной прохлады. Ветра нет, хотя лопасти исправно вращаются.

   Прекращаешь озираться по сторонам и даришь собеседнице прямой и уверенный взгляд. Она отвечает тебе — её глаза выражают только ледяное спокойствие, а её лицо омрачено тенью усталости. Ты некоторое время изучаешь её черты, немного грубоватые, прямые и неизящные, и вдруг усталость соскакивает с них. Ты изумлённо таращишься на Канцлера. Она не понимает, что удивило тебя — или притворяется, что не понимает. Она выглядит на сорок пять, хотя минуту назад ты дала бы ей на десять лет больше. Усталость некоторое время вьётся в воздухе над столом, так, что даже тебя начинает клонить в сон, а потом перелетает через комнату, обосновываясь в стеллаже.

   Мотаешь головой, стараясь отвлечься от того, что только что увидела.

   — Здравствуйте, — произносишь ты подчеркнуто вежливо и спокойно. — Меня зовут…

   — Ваше имя мне известно, — перебивает Канцлер. Прерви тебя так кто-то другой, ты сочла бы это по меньшей мере невежливым. Но в голосе этой женщины есть что-то особенное. Что-то, от чего её слова кажутся абсолютно естественными. А грубость перестаёт казаться грубостью.

   Усталость Канцлера копошится в папках и, не устроившись в полке с должным удобством, возвращается. Скользит по полу, взбирается по ножкам стола. Древесина будто сереет от её прикосновения. Поигрывает с седыми волосами и снова сливается с лицом женщины, не оставив после себя ни одной выбившейся пряди. Канцлер, снова постаревшая, потирает пальцами переносицу, словно от головной боли.

   — Давно вы вернулись? — спрашивает она, просто чтобы начать разговор.

   — Не очень. Две недели.

   — Гюлбрун встретил вас с должным гостеприимством? Где остановились?

   — У… старых друзей, — отвечаешь ты с болезненной уклончивостью, пропуская мимо ушей вопрос о гостеприимстве.

   — Это очень хорошо, — Канцлер улыбается. Усталость тут же стервятником налетает на эту улыбку, и простое движение губ выходит таким печальным, словно в него она вложила всю тоску своего города. — Когда спустя столько времени остаются друзья… Многое ли изменилось с вашего отъезда?

   — Не слишком.

   — Вы хорошо знали город?

   Ты вздыхаешь.

   — Скажем так. В моей юности было много периодов, когда мне не хотелось оставаться ни в одном из мест, где меня могли бы ждать. Я часто не хотела идти домой и оттого исследовала улицы. Думаю, я могла бы пройти Гюлбрун насквозь с закрытыми глазами.

   — Рада слышать. Ведь именно это вам и придётся делать, если вы согласитесь работать на меня.

   — Что? — ты вскидываешь одну бровь и усмехаешься. — Вслепую гулять?

   — Я говорю образно. Если бы вы были слепы, вы бы узнавали родные улицы по звукам и запахам. По тому, какие деревья в цвету, по тому, в сколько полос движутся автомобили, — Канцлер складывает руки на столе перед собой. — В нашем же случае вы, конечно, сохраните зрение… Но, оказываясь в местах, которые успели преобразиться, стать чуждыми сами себе, в течение вашего отсутствия — вы будете так же искать в памяти их истинный облик. Обращая внимание на детали, незаметные для неискушённого взгляда, вы так же будете выстраивать в разуме наиболее правильный образ окружающего мира.

   Ты цыкаешь языком.

   Канцлер открывает ящичек на своей стороне стола, достаёт оттуда небольшой предмет, завернутый в мягкую ткань, и протягивает её тебе.

   Ты берешь предмет в руки и взглядом спрашиваешь — ты должна взглянуть ещё ближе? Канцлер милостиво кивает. Тогда ты разворачиваешь ткань. В твоих руках на расправленном платке лежит маленький оранжевый камень — плоский и округлый, как монета. Ты поднимаешь линзу и рассматриваешь со всех сторон. Это не камень. Это янтарь. Думаешь было поднести её к глазу, посмотреть, насколько она прозрачна, но тебя останавливает резкий оклик:

   — Не надо сейчас этого делать.

   Ты кладёшь линзу на стол.

   — Ладно. Что это?

   — Это очень дорогой предмет, — отвечает Канцлер, не глядя на твоё лицо. — И очень важный для вашей работы. Он изготовлен из необычного янтаря… Эта линза придаст силу вашему взгляду. Дарует вам возможность… менять окружающий мир.

   — В смысле? — не понимаешь ты.

   — В прямом, — Канцлер поднимает взгляд. Усталость сползает с её лица уродливой маской, позволяя её бровям хищно и выразительно изогнуться, а глазам — блеснуть ярко и остро. — Я задала вам вопрос — хорошо ли вы помните город. Вы будете вспоминать. Вы будете путешествовать по Гюлбруну, изучать его заново, осматривать улицы внимательно, обстоятельно, словно в первый раз… Искать. Вы будете искать места, которые вы не сможете узнать. Которые изменились с вашего отъезда. Которые чужды вашему родному городу, облик которого вы, несомненно, до сих пор вспоминаете с нежностью. И когда вы найдете эти места — тогда вы станете вспоминать. Какими они были до того, как хаос исказил их. А линза даст вам возможность претворить вашу память о прошлом в настоящее.

   Ты сглатываешь.

   — Как она работает? — только и можешь выдавить ты. Кровь стучит в висках.

   — Линза? — собеседница отстраняется, опираясь на спинку стула. — О, вы сами поймете. Это будет легко и интуитивно понятно. Возможно, когда вы начнете, вам будет сложно остановиться…

   На короткий миг её улыбка становится почти мечтательной. Ты молчишь. Безобидный кусочек янтаря неожиданно оказался оружием. Возможно, самым страшным из тех, что ты видела за всю свою жизнь.

   — Главное, что Вам предстоит сделать, — продолжает Канцлер. — Это проникнуться духом нашего города… Гюлбрун не любит перемен, и это Вы должны в нём понять и принять. Иначе мы можем столкнуться с определенными… сложностями в сотрудничестве.

   Внутри тебя закипает волнение, отдалённо напоминающее злость.

   — Но что, если я сама несу перемены? — ты вскидываешь бровь.

   — Так не несите, — бесстрастно она пожимает плечами.

   Ты медленно встаёшь со стула и подаёшься ближе, опираясь на старинный стол.

   — А как я могу не нести? — ты почти шипишь. Канцлер смотрит тебе в глаза не моргая. — Каждый вдох, каждый взгляд окрашивает мир в новый, неведомый ранее цвет… Вы жаждете видеть замкнутую систему, статичную, лишённую движения, и мне это понятно… В определенной мере. Но я не отсюда. Я из Биврёста. В моих костях — тяжесть сделанного мной выбора, у меня под кожей — кровь, видевшая мир, совсем не похожий на ваш. Что вы сделаете, чтобы я не была здесь чужой? Что вы сделаете, чтобы запереть мой разум? Чтобы заставить забыть о том, как я сама отчаянно мечтала о переменах?

Канцлер молчит несколько секунд.

   — Сядьте, пожалуйста, — наконец роняет она.

   Ты вдруг приходишь в себя — обнаруживаешь, что нависаешь над ней, тяжело дыша и сжимая кулаки. Шумно выдыхаешь и грузно садишься.

   — Скажем так, — ровно произносит Канцлер, складывая перед собой бледные руки. — Мы… Я не заинтересована в том, чтобы менять вас или наказывать за то, кто вы есть… кем вы себя считаете. Меня не волнует ни ваше прошлое, ни ваше будущее… Я могу только сказать, что ищу человека с вашим настоящим. Я не говорю вам, о чём мечтать. Я только лишь рекомендую вам… не совершать тех действий, о которых в конечном итоге пожалеем мы все.

   Ты откидываешься на спинку стула.

   — Вы это так называете… — бормочешь ты неодобрительно, отводя глаза. — Заплатите вперед.

   — Нет, — женщина качает головой. — Не заплачу.

   — Доверяете мне достаточно, чтобы позволить менять свой мир, но недостаточно для предоплаты?

   Она явно с большим трудом удерживается от того, чтобы закатить глаза.

   — Нет, — Канцлер качает головой. — Дело вовсе не в доверии. И вообще… не в вас. Неужели вам так нужно слышать это от меня? Вы же живете… у друзей, верно? Вот… поживите ещё месяц. Первое время самое тяжелое. Вам нужно адаптироваться, привыкнуть к обстановке… К новой работе. В такой момент дружеское плечо будет как нельзя кстати.

   Ты зло скалишься:

   — Вы вообще кто, чтобы беспокоиться о сложностях моей адаптации?

   — Меня вам уже представили. Я Канцлер Гюлбруна, — её глаза блестят сталью. Холодная ярость — на мгновение. И вновь усталый ровный взгляд.

   Ты прячешь руки, ногтями скребешь запястья. Сейчас ты ненавидишь эту женщину. То, чего она добивается. И то, как она хочет использовать тебя в своих целях…

   Канцлер ждёт, а время — нет. За окном — Гюлбрун. Город притих, затаился в ожидании твоего ответа. Город видит в твоих глазах память о Биврёсте. Город знает, что ты беглянка, и он презирает тебя. Враждебность Гюлбруна не скрыть ничем — ни радушным приёмом, ни хорошей погодой. Ты воевала с ним каждый день с тех пор, как приехала. А теперь — это предложение… Ты понимаешь, что дальше оттягивать решение нельзя.

   С ужасом думаешь о грядущем месяце в квартире Сеула. С ещё большим ужасом — о тысячах провальных собеседований.

   — Я согласна.

   Самое худшее во всём этом… ты знаешь, куда идти.

   — Я готова начать прямо сейчас.

   Янтарная призма быстро нагревается в твоих руках. Трёшь и трёшь застывшую смолу пальцами. Тебе никогда не нравился янтарь. Возможно, раньше ты сказала бы, что дело в том, насколько он мягок, податлив. Совсем не похож на камень. Оттого всегда казалось, что в нём самом есть что-то ненастоящее, неискреннее, фальшивое, путающее и смущающее, сковывающее ум так, что ты сама чувствовала себя навсегда застывшим в смоле насекомым.

   Вздыхаешь. Что ж, теперь тебе с этим работать, а значит, придётся по меньшей мере привыкнуть чувствовать свой новый инструмент в пальцах.

   Пустынный переулок подходит к концу. Ты сворачиваешь налево и, пройдя ещё несколько шагов, оказываешься перед недостроенным зданием. Смотреть на свою первую жертву печально и немного неловко. Ты надеялась, что за время пути успеешь переварить всё, что случилось, и хорошенько обдумать свою новую работу. Но не успела. Мысли клубились вокруг тебя роем лесных пчел, испуганных дымом пожара. Ты не чувствовала ни боли, ни страха — твой разум, пребывая в смятении, словно отделился от тебя, и ты ни о чём, совсем ни о чём не смогла подумать.

   Ты машинально прислушиваешься, желая услышать, как колёса поезда гремят по рельсам. Вокзал ведь совсем рядом. Но теперь он закрыт. Это линия на Биврёст. С тех пор, как Пустота поглотила соседний город, с тех пор, как Гюлбрун наводнили обездоленные выжившие вроде тебя, поезда перестали здесь ходить… И ты не слышишь ничего. Кроме тишины.

   Закуриваешь, рассматривая стройку. Кажется, это будет не жилой дом. Продукт современной архитектурной мысли… Ты насчитываешь всего четыре яруса будущих этажей, но потолки в них намного выше, чем в обычных квартирах. Фасад уже наполовину застеклен. Уличные огни пёстро отражаются в окнах, скрывая пустоту внутренних помещений. Замерший строительный кран нависает над зданием подобно горгулье. Работа на сегодня почти закончена, людей, которые продолжают копошиться в свете прожекторов, можно пересчитать по пальцам.

   Едва приехав в Гюлбрун, выйдя с вокзала две недели назад, ты наткнулась на эту… конструкцию. Раньше здесь стоял дом одного из твоих школьных друзей. Полдетства ты провела, таскаясь сюда пешком из родного района, играя во дворе до наступления темноты и ещё дольше, забиваясь, прячась от холода в маленькую комнатушку твоего друга. Вид этих переулков возродил воспоминания, которые ты считала безвозвратно утерянными. Как вы жгли во дворе костры, а потом собирали остывшие угли и ими рисовали на стенах его квартиры.

   Дом был древний, громоздкий, скрипучий и дряхлый. При этом он не был лишен своей особенной красоты. Он был подобен ископаемому. Пыльные кости, с годами не теряющие своего величия… Фасад перекрашивали столько раз, что воспоминания об изначальном цвете этих стен мало-помалу стирались из памяти. Каждый раз, приходя, ты задумывалась: каким же этот дом был, когда ты увидела его впервые? Жёлтым? Розовым? Плесневело-зелёным?

   Это здание было хрестоматийным — таким, каким и должен быть уютный дом из старого города.

   Ты, в самом деле, хорошо помнила привокзальный район. Ты знала, что первым, с чем ты столкнёшься, сойдя с поезда, будет этот дом. Проклятый портал в прошлое… Когда ты ночевала здесь, ты была совсем другим человеком… Что, если эта девушка всё ещё живёт в тебе? Что, если, войдя в Гюлбрун, ты растворишься в прошлом, а она овладеет настоящим? Если она станет тобой и отринет всё, чем ты жила в течение последних двенадцати лет?

   Одна мысль об этом вызывала у тебя желание бежать без оглядки — куда угодно, хоть в глухой осенний лес.

   Но вот за тобой захлопнулись двери вокзального холла. Улицы встретили тебя ветром и градом. Ты жмурилась под ударами стихии, волоча тяжелые сумки. Хотелось побыстрее добраться хоть до какого-нибудь пристанища. И всё же, заприметив роковой двор, ты не смогла пройти мимо. Ты решила взглянуть. И была поражена.

   На новых сваях стоял пришелец из иного мира. Ты смотрела на него, смотрела и смотрела. Его окружали люди — и все они ходили быстрее, чем было принято в Гюлбруне, и голоса их казались громче. Ты подскочила к какому-то работяге и стала выспрашивать, что здесь строят. Даже не дослушав ответ, ты рассмеялась. Твой смех был немного злым. Торжествующим. Почти счастливым.

   Вид этой стройки подарил тебе надежду на то, что город мог измениться за двенадцать лет. Что этот мир в самом деле стал совсем другим. И ты отправилась к Сеулу в приподнятом настроении.

   А теперь пришло время вернуться…

   Ты поднимаешь призму, прикладываешь её к правому глазу, левый зажмуриваешь почти до боли. Вдыхаешь побольше воздуха. И смотришь.

   Поначалу ты видишь только янтарь. Но мало-помалу в нём начинается движение. Ты наблюдаешь, как сгущается сумрак в пределах оранжевого, как мрак твоих воспоминаний преломляется в янтаре, меняя окружающий мир. Ты вспоминаешь дом таким, каким он был. Ты представляешь, как металл изящных современных конструкций обращается в прах, и из праха вновь вырастает старое здание неопределенного цвета. Твоё сердце наполняется ядом, и твоя кровь теряет свободу.

   С твоих плеч опадает тяжесть прожитых лет. Ты улыбаешься. Давно знакомый подъезд. Окно на втором этаже нараспашку. Играет музыка. Ты почти забыла слова, но эта мелодия вросла в твою душу так надежно, что ты невольно начинаешь подпевать. Чувствуя на щеках дуновение последнего августовского ветра, ты бежишь через двор. Перемахиваешь через забор и оказываешься у двери. Металл дверной ручки отвечает на твоё прикосновение теплом, словно живая кожа. Никакого стекла. Никакого холода. Никаких прямых линий, точёных, резких в суждениях — краска кирпичного цвета положена неровно, подтёки льнут к твоим пальцам, как шрамы на любимом лице.

Ты слышишь шаги за спиной. Торопливые, по-детски энергичные, неровные. И голос.

   Кажется, это тебя зовут…

   И ты отвечаешь.

   Ты смотришь на свои руки. Это должно помочь, но не помогает — наверное, потому что это не сон. Твоя кожа меняет цвет. Сперва она становится красной — и ты трёшь ладони одну о другую, силясь понять, возможно ли оттереть эту кровь. Потом образ меняется, и твои руки становятся серыми. Ногти темнеют и удлиняются, и вскоре ты уже дерешь себе запястья острыми черными когтями. Они прочные. Под твоими ударами смялся бы металл.

   — Я этого не хочу, — говоришь ты, стараясь собраться с силами, придать голосу больше твердости, чем у тебя есть на самом деле. Чужая память захлёстывает тебя. Через мгновение она уже не кажется чужой. Ты все равно отвергаешь её. Чем ярче становятся образы прошлого, тем отчетливей ты ощущаешь боль по всем теле. Пальцы болят, силясь сбросить ненужное оружие. Болит спина, словно на тебе вырезали странную руну — от левой лопатки зигзагом и вдоль позвоночника вниз. Болят глаза. Тебе хочется посмотреть на что-нибудь зеленое — почему-то тебе кажется, что этот цвет излечил бы тебя. Ты отвергаешь память, и боль слабеет.

   Метаморфоза замедляется.

   — А что тебе не нравится? — вздрагиваешь. Ты не ожидала ответа. Ты даже не думала, что кто-то может быть рядом с тобой в этой темноте. Что кто-то может наблюдать за тобой. — Не нравится серый цвет? Не нравится опасная грубость этих рук? Может, рога не нравятся?

   В ужасе ощупываешь свою голову. Рогов пока нет. Вздыхаешь с облегчением.

   — Мне не нравится другое, — немного погодя, отзываешься ты. — Мне не нравится то, как все вы печетесь о метаморфозе тела, но при этом страшитесь метаморфозы души.

   — Я не ослышалась? Это с кем ты меня сейчас сравнила?

   Густой, почти материальный мрак становится тебе мягким покрывалом. Ты смотришь в пустоту и вспоминаешь. Седые волосы. Усталость, скачущая по комнате. Пустые янтарные глаза.

   — С той, что дала мне шанс, хоть мы с ней друг другу ненавистны.

   Голос не отвечает.

   — Ты ведь понимаешь, — продолжаешь ты. — Я бы приняла любой облик… Меня бы устроили хоть рога, хоть копыта… Если бы в этом превращении был смысл. Если бы это был путь. Если бы такова была цена эволюции, свободы от косности. А ты… Просто вживляешь мне эту боль. Вот зачем, зачем ты навязываешь мне эту память? Зачем возвращаешь мне меня прошлую, просто в новой маске? Ты думаешь, что забвение не может быть выбором? Всю свою молодость я старалась измениться изнутри, отторгнуть старый способ мыслить и изобрести новый. А ты сейчас предлагаешь мне просто сменить форму. Думать старые мысли на другом языке. Мне это отвратительно.

   Тишина. Ты кутаешься в темноту.

   — Намекаешь, что мне стоит извиниться? — спрашивают тебя. Ты криво скалишься.

   — Насколько же мне безразличны твои извинения…

   Темнота, окружающая тебя, ласкова и тепла. Тебе спокойно и уютно — не слишком хочется что-либо объяснять. Но ты вытягиваешь руки, ощупывая тьму, ища в ней что-нибудь, и всё же заставляешь себя заговорить.

   — Возиться с этими метаморфозами — значит придавать бесконечную важность тому, что на самом деле абсолютно несущественно… Понимаешь? Канцлер, конечно, заботится о своём городе — чтобы стены были прочны, как новые, чтобы в асфальте не было трещин, чтобы клумбы не засыхали. Но беда города не в стенах и не в клумбах, а в том, что он мёртв, что его дух коченеет. Так и со мной… Если бы мне была нужна перемена во внешности, я бы отрезала волосы или сделала татуировку. Но мой разум истекал кровью… Проблемы физического тела в сравнении с этой агонией уже совсем не имели значения.

   Тебе в ответ хмыкают.

   — Не обижайся, — урчишь ты.

   Ответа не следует. Ни вздоха, ни шелеста ветра в волосах…

   — Эй, где ты…

   Тьма перестает быть теплой и мягкой, вцепляется в тебя сталью и льдом. Мрак, только что бывший тебе пристанищем, становится ловушкой. Кожа слезает с рук от его прикосновений. Ты кричишь. Так больно, что уже неважно… серая кровь или красная…    Ты осыпаешься пеплом в Пустоту.

   В Пустоте — только холод, отчаяние и янтарный свет… Этот свет не радует глаз, не обращается в электрический импульс, попадая тебе на сетчатку.

   Ты бы хотела сбежать, но здесь нет ни дорог, ни даже воздуха.

   Здесь только Пустота.

   Янтарный свет окружает тебя.

   Приходишь в себя на скамейке. На город опускается мрак. Холодает.

   — Замёрзла… — шепчешь ты, растирая трясущиеся ладони одну о другую. Ты вскакиваешь со скамьи и начинаешь расхаживать кругами, надеясь быстрее разогнать тепло по окоченевшему телу. — Ну неужели ты никак не могла меня как-то привести в чувство, а?..

   «Ну а вдруг ты опять бы домой не захотела?»

   — Ты, блять, издеваешься? — прикрикиваешь ты. От злости забываешь, что лучше бы не повышать голос, и на тебя недоумённо оглядывается одинокий прохожий. Ты отвечаешь ему яростным оскалом. — Ты это серьёзно сейчас?

   «Несерьёзно. Если без шуток, я на самом деле не могла».

   От резкого пробуждения кружится голова. Мало-помалу твоя ярость сходит на нет, развеиваясь вместе с остатками сна, но тебе по-прежнему ужасно холодно, и ты поспешно направляешься к крупной улице, шумящей в отдалении — надеясь найти какой-нибудь магазин, чтобы погреться.

   Случайно натыкаешься взглядом на здание напротив. Здание, которое ты только что изменила.

   Ты останавливаешься, как вкопанная.

   От новой постройки не осталось ничего. Ни осколка стекла. Дом твоего друга такой же, как и двадцать лет назад.

   «А что же стало со строителями?» — проносится у тебя в голове. Ты растерянно смотришь прямо перед собой. Несколько минут назад это здание напоминало тебе муравейник — сонный, но всё ещё живой. Теперь оно замерло.

   Ты отгоняешь неприятные мысли.

   «Ну конечно же, они дома, со своими семьями, и вообще никогда здесь не оказывались».

   Окна плотно закрыты, зашторены. И музыка не звучит. Краска на стенах дома все-таки обрела цвет. Розоватый бледно-оранжевый. В точности как в твоих воспоминаниях, и всё-таки… совсем не похоже. Интересно… Твой друг всё ещё живёт здесь? Вы перестали общаться после школы. С тех пор ты ни разу не приходила сюда. Ни разу не пела эту песню. Он наверняка съехал. Конечно. Дом же снесли. А что теперь? Вернула ли янтарная призма живых людей, или только вычертила на мироздании скелет прошлого? Нравилось ли ему там, откуда ты только что вернула его?.. Интересно, а он узнал бы тебя?..

   Ты зажмуриваешься и сжимаешь веки — так плотно, что перед глазами плывут цветные фигуры — стараясь не думать о прошлом.

   — Почему ты не остановила меня? — бормочешь ты абсолютно несчастно. — Я же знала, что это ужасная работа… И ты тоже знала.

   «Работа как работа. Платят хорошо. Несложно. И тебя точно не выгонят».

   Голос холодный и совершенно равнодушный. Сейчас он немного напоминает тебе голос Канцлера. От этого тебе становится тошно.

   — Но это же сущий кошмар наяву! Я же… — примолкаешь ненадолго. Приподнимаешь веки и тревожно оглядываешься, понижаешь голос. — Я же всё это ненавижу! Как я могла согласиться? Почему я не ушла оттуда? Почему ты не сказала мне уйти?

   Слышишь вздох и вздрагиваешь — он звучит будто бы не в твоей голове, а наяву.

   «Послушай меня сейчас очень внимательно».

   — Слушаю.

   «Эта работа, в самом деле, ужасна… В любом другом городе. Понимаешь, к чему я клоню?»

   Лезешь в карман и выкапываешь последнюю мятую сигарету.

   — Ты хочешь сказать, что этим людям всё равно? — ты закуриваешь. Серый дым легко сливается с серым небом. — Или что они хотят этого? Что они не считают стагнацию чем-то плохим? Ты хочешь сказать, что я делаю хорошее дело, даже если для меня это самое худшее, что только можно придумать?

   Ты нервно вздрагиваешь.

   — Да это же бред! Мне-то какая разница, чего они хотят… Я всё равно буду жить с чувством, что сама себя предала.

   «Я не то имела ввиду».

   — А что?

   «Ты говоришь о крови на руках… Ты говоришь о вине. Ты чувствуешь себя виноватой, что погружаешь этот город во тьму… В янтарь, если угодно. Но вот что я скажу тебе. Ты не должна вменять это себе в вину не потому, что для города это благо… А потому, что тебе должно быть всё равно, что с ним станется. Поэтому тебя не должна тревожить твоя работа. Если бы тебе вложили в руки пылающий факел и велели ходить и жечь их дома, тебя и это не должно было бы потревожить».

   Ты не отвечаешь.

   «Я прошу тебя. Не сопереживай этим людям».

   — Почему? Разве это не…

   «Потому что если бы ты сопереживала им тогда, в двадцать пять, то ты бы осталась здесь. Если ты будешь сочувствовать им сейчас, то рано или поздно они сделают тебя одной из них».

   — Но…

   «Они мертвы, а ты жива! И ты должна быть свободна… Ты должна убежать… Так жертвуй. Перешагни через них. Думай только о нас».

   Ты сжимаешь в кулаке янтарную призму.

   Глаза слезятся, но ты очень быстро берешь себя в руки. Ты в последний раз оглядываешься на дом, ставший таким, как в твоём прошлом.

   — Пойдём, — выговариваешь ты не без труда. — …У нас ещё работа.

   Ты сквозь дрёму различаешь тихие шаги и, встрепенувшись, распахиваешь глаза.

   — Сеул, это ты? — откладываешь в сторону журнал, найденный на кухне парой часов ранее. Ты даже не успела понять, о чём статья, как уснула.

   Спрашивать тебе было не обязательно. Ты отлично умеешь узнавать людей по походке.    

«Ты ведь так долго жила во тьме», — поддразнивает голос. — «В которой у тебя не было ничего, кроме ритма своего сердца и страха перед чужими шагами».

   Ты не обращаешь внимания. Сеул отвечает:

   — Да.

   Ты потягиваешься, хрустя позвонками, и с удовольствием замечаешь, что тебя совсем не трогают знакомые бархатисто-хрипловатые нотки в голосе.

   Сеул Миднайт ставит на газ старенький чайник и открывает шкаф. Дверца скрипит. Ты разворачиваешься, облокачивается на кухонный стол и смотришь ему в спину.

   — Знаешь, — произносишь ты полусонно и благодушно. — Я нашла работу.

   — Рад за тебя.

   Ты задумчиво — мечтательно — улыбаешься.

   — Так что скоро я вас оставлю, — продолжаешь ты. — Как только получу зарплату. Чтобы хватило на залог. Снова получите свою кухню.

   — В каком смысле, снова? — интересуется Сеул спокойно, открывая пачку с кофе.

   — Твой сарказм неуместен, — фыркаешь ты беззлобно. Ещё пару секунд буравишь взглядом его спину. — Быстрее не вышло… Прости. Я очень тебе обязана. И мой тебе совет — если хочешь взыскать за это, то давай побыстрее. Пока я не спланирую очередной переезд. Следующий город будет теплее.

   Он оборачивается и смотрит на тебя серыми глазами.

   — А ты разве куда-то уже уезжала? — спрашивает Сеул.

   Ты вскидываешь одну бровь, внимательно изучая выражение его лица. Сеул смотрит на тебя непонимающе, немного скептично и неестественно дружелюбно.

   «А чего ты ждала?»

   Голос звучит в эту секунду как озноб.

   «Он не должен так смотреть на меня», — думаешь ты. — «Он должен избегать моего взгляда и стараться не присутствовать, когда я встречаюсь в коридоре с его женой. Он должен презирать меня за побег, или завидовать моей свободе, или просто считать, что мы теперь словно с разных планет. Он не должен смотреть на меня, как будто я все двенадцать лет провела на его кухне».

   «Если тебя здесь не было, то кого же он сегодня вспомнит?» — вкрадчиво спрашивает голос. Ты не без труда подавляешь тяжёлый вздох.

   Первые дни Сеул обращался к тебе так, как ты и ожидала. Вспоминал ваше расставание и то, что было раньше. Ты ловила его беспокойные взгляды и ощущала равнодушное удовлетворение, и немного — сладкую романтическую тоску… Это чувство затмило тебе глаза, и ты не желала обратить на него больше внимания, чем было необходимо, отчего не замечала перемен. Постепенно он перестал узнавать тебя. Заговаривал с тобой то как с матерью, по которой он так скучал, то как с сестрой, которой у него никогда не было, то как с подругой детства, вечно опоздавшей на поезд. Ты поняла, что происходит, только когда он однажды спутал тебя со своей женой, когда та была в отъезде. Сеул быстро понял свою ошибку и, кажется, удивился не меньше тебя. Ты в тот момент ощутила отвращение — должно быть, самое сильное за всю жизнь. Ты поняла, что твоё присутствие для него так странно, что он даже не может осознать его в полной мере. Словно весь пройденный тобой путь, каждый сделанный выбор ничего не значит… Словно вся твоя жизнь для него ирреальна, как сон или глупая шутка. Словно, когда ты начала жить с ними, он счёл, что так, должно, быть, было всегда. Стало жутко, и ты ушла, после чего двое суток не ночевала в их доме, так сильно тебя испугал его туманный взгляд… Ты скиталась по улицам, отчаянно хотела выпить, но не имела лишних денег, материлась и кричала на неподвижные стены и улицы. Тогда ты ещё не научилась чувствовать в них жизнь, и потому могла только злиться на закостеневшую оболочку своего прошлого. Как же пламенно ты тогда ненавидела и Гюлбрун, и Сеула. Ты предавалась этой ненависти столько, сколько хотела, а потом пришла назад в квартиру Миднайтов. Когда ты вошла, Сеул и его жена вдвоём сидели на диване, на котором ты спала. Даже не потрудились убрать с подлокотника твою одежду, отбросить простынь или отложить брошенную тобой недочитанную книгу. Ты не позволила ярости снова разгореться между рёбер. Именно в тот момент ты пообещала себе, что больше ничего не почувствуешь к этому человеку. Ты не позволишь прошлому определять себя. Этот город никогда не станет для тебя чем-то, кроме анамнеза твоей истории.

   Но кем стала ты для этого города?..

   Ты вспоминаешь Канцлера. Тебе нехорошо. Кутаешься в плед и отворачиваешься от Сеула. Он спокойно заваривает себе кофе и, видимо, полагает, что вы с ним в самом деле разговариваете. Ленивое и ненавязчивое ожидание ответа. Его совсем не задел твой возмущённый тон.

   — Да, я уезжала, — мрачно подтверждаешь ты, утыкая взгляд в стену. — Я беженка из Биврёста, если ты забыл. И я уеду снова.

   — Мы будем скучать, — говорит Миднайт, бренча посудой.

   «Не будут. Они залатают в своём янтаре трещины, оставленные тобой. И забудут».

Ты молчаливо соглашаешься с голосом.

   Ты видишь тревожные сны. Мороз коченеющего города. Рыжий туман за окном. Боль чужих рук, сжимающих бедра и плечи. Ты слышишь смех — он звучит как твой собственный, но тебе сейчас чуждо веселье. Горячая смуглая кожа. Красные капли крови.

   — Я не чувствую вкуса… — печально говоришь ты.

   — Но ты ведь хорошо помнишь, каким он должен быть, — не узнаёшь насмешливый мужской голос. Ты отстраняешься от расцарапанного плеча. Вас застилает тьма. Ты решаешь не звать свет обратно. Тьма ощупывает тебя и звенит стеклом. Её прикосновения похожи на туман. Ты позволяешь этому происходить. В конце концов ты, казалось бы, остаёшься во мраке одна.

   Сталь входит в кожу. Красивое движение. Изящное. Движение холода сквозь кровь, полную огня. «Следующим ты потеряешь цвет», — говорят тебе. Глаза выцветают. Кровь чернеет.

   — Ему было не под силу понять тебя, — теперь она сидит рядом. Ты снова чувствуешь её руку на своей лопатке. — И связать тебя со своим миром… Он жил в единственной замкнутой вселенной.

   — Много говоришь… — сипло шепчешь ты. Пустота скребётся в твоём голосе, и ты с ужасом понимаешь, что это не твои слова. Эти слова были сказаны тебе когда-то давно…    Ты скручиваешься в тугой клубок, пытаясь исторгнуть из себя чужие суждения.

Ты видишь горящие перья. Запах горелой ости заставляет закашляться. Звон нарастает и нарастает, пока его в один момент не сменяет лязг металла. Мимо проносятся невидимые громады стали. Волосы развеваются на ветру. Ты зажмуриваешься — волосы лезут в лицо — а когда снова разлепляешь веки, обнаруживаешь, что темнота отступила. Ты снова стоишь на платформе. У тебя исписанный черным маркером чемодан, поношенный рюкзак и сумка, соскальзывающая с плеча. Поезд несётся без остановки, заливая тебя из окон оранжевым светом. Холод пробирает до костей. Никто не пришёл. Ты вспоминаешь: были те, кому ты не сообщила времени, а были — кто не обратил внимания. Ты стоишь в своём всепоглощающем одиночестве, смотришь на бешеную гонку оранжевого света, дышишь неровно и чувствуешь, как время проходит мимо… так же, как поезд. От холода слезятся глаза. Ты утираешь щёки и думаешь: ты в середине чёрной дыры. Внешний мир смазывается, словно каждый атом его материи несётся со скоростью света. Хаос закручивается вокруг тебя, но в твоём сердце — бездна, и даже если ты сама сумеешь нагнать фотоны, тебе всё равно не вырваться…

   Ты из мира, где даже свет недостаточно быстрый. Что ты надеялась совершить?

   Ты сжимаешь сильнее ручку чемодана и ждёшь поезда, пока по твоим венам растекается жгучая обида. На платформе — никого. Никто не силится убежать. Никто не хочет видеть твоей попытки. Ты тихо подвываешь от тоски, а когда вновь убеждается, что заметить твой плач некому, роняешь сумку, оседаешь на землю и корчишься на холодном асфальте, бьёшь руками по тверди ненавистной платформы, пачкая мир кровью разбитых ладоней. Тебя наполняет глубокое отчаяние и невыносимое отвращение. В каждый удар ты вкладываешь всю боль, которая скопилась в тебе, пытаясь заставить этот промозглый оранжевый мир почувствовать хотя бы эту боль.    «Сеул», — имя приходит на ум, словно воспоминание, и ты скребёшь ногтями стальные поручни, как скребла бы его кожу.

   Ты шепчешь:

   — Однажды я напилась, я сидела у него на столе, смеялась и просила, чтобы, если однажды я сойду с ума, если во мне не останется больше меня… чтобы тогда он убил эту опустевшую оболочку. Он отмахнулся, а я подумала, что он просто боится, и уговаривала: я злая и сильная, если уж я исчезну, то, что останется, будет совсем не похоже на живого человека, и это будет не страшно и уж тем более не жестоко. Мне странно вспоминать этот вечер, как будто это комичный сон, игра фантазий, не облаченных в слова…

   — Ты всё ещё хочешь, чтобы он тебя убил? — спрашивает поезд.

   — Нет. Теперь мне уже хочется, чтобы он сам был мёртв.

   — Это было бы единственное достойное оправдание для того, чтобы не провожать тебя в Биврёст?

   — Может, и так.

   — Посмотри, что ты сделала…

   Ты заглядываешь внутрь себя и больше не находишь боли. Тебя пронзает озноб: израненные руки леденеют, но вместе с кровью из тебя истекает обида, истекает скорбь, истекает ненависть. Всё, что терзало тебя, пылающими корнями прорастает в асфальт. Земля подрагивает, пропитываясь твоим страданием. В ушах немного звенит, в мыслях — приятная пустота, предшествующая озарению, гудящая, как небо перед грозой. Ты опустошённо смотришь на свои руки. Понимание выстрелом проходится сквозь позвоночник. Совсем не больно. Ты поднимаешь глаза на поезд и удивлённо улыбаешься.

   — Теперь ты знаешь, кто ты? — поезд открывает двери, а его окна больше не светятся оранжевым.

   Ты просыпаешься от собственной дрожи и долго смотришь в потолок. Граница между потолком и стенами расплывается в туманной пелене. Ты утираешь с глаз слёзы, которые принёс сон, и очертания серо-оранжевого мира проясняются.

   — Что же это… — слова немного дерут горло. Ты потерянно улыбаешься разводам на обоях и царапинам на поверхности стола. Заставляешь себя встать. Колени немного дрожат, но, когда ты пару раз взад-вперёд проходишься по кухне, это проходит. Чувство такое, словно воздух впервые за долгое время наполняет твои легкие, возвращая тебя в реальный мир: мало-помалу в кровь возвращается кислород, и тепло растекается по окоченевшим рукам и ногам, и в мозгу вновь начинают работать привычные человеческие нейронные связи.

   Голос начинает говорить:

   «Этот цвет, что пришёл во сне… Именно его ты искала. Он и превращал тебя в боль. Ты его совсем забыла, да?»

   Ты прижимаешься спиной к холодильнику.

   — Я помнила себя сильной и смелой, — отвечаешь ты вполголоса. — Помнила, что уехала, потому что искала новых возможностей… Что меня взяли преподавать в университет в Биврёсте, и я была очень довольна собой. И с Сеулом мы поругались как раз, и он ушёл к другой… И мне было всё равно. Я совсем не помню этого отчаяния. Одиночества. И этот оранжевый…

   «Но на самом деле было не так».

   Ты киваешь. Не так.

   Никто тебя преподавать не брал, ты просто убежала. Никуда. Всё устроилось уже… потом. После того, как ты забыла. Забыла всю боль, которой стоили тебе попытки вернуться к жизни. Ты считала себя призраком, обитательницей мёртвого мира. Всё, что ты умела — это слышать Пустоту. Ты боролась за способность любить с яростью загнанного зверя, потому что это было единственное, что наполняло смыслом бездну твоего существования. Но это не могло длиться вечно. Рано или поздно в твои отношения с Сеулом тоже проросла Пустота. И даже в Биврёсте, ища новых чувств, ты на самом деле искала ответ: так будет с каждым и с каждой, кого ты встретишь?

   «Я сказала, что ты и любила меня, и ненавидела. Когда мы встретились, ты всё ещё была охвачена Пустотой. Я помню, как пришла к тебе домой, а ты даже не смогла сосредоточить на мне взгляд, ты сидела на полу, держалась за голову и бормотала что-то… Ей. Пустоте. Но потом ты начала оживать. Это было медленно, а я была рядом все эти годы, не решаясь попробовать на прочность твоё сознание и твою любовь. Я не знаю, когда ты возненавидела меня. Я задавалась вопросами: ты так погрязла в боли, что не можешь вынести той метаморфозы, которой я жду? Или, может, напротив, отвергаешь меня, потому что мой образ уже был опорочен твоей болезнью? Теперь я думаю, что ты этого не хотела. Что ненавидеть тебя тоже заставила Пустота. Заставила пролить мою кровь… Встреться мы позже, возможно, всё было бы иначе. Но мы встретились в разгар твоего безумия. Что-то в нас раскололось тогда… Я тоже помню не всё, не думай. Нам ещё многое предстоит выяснить».

   Что заставило тебя забыть? Подавил ли твой мозг воспоминания, надеясь таким образом избежать агонии, или это была случайность, результат действия неверных химических соединений, погрешность органической памяти? Так или иначе, ты забыла Гюлбрун. Ты больше не помнила, что это такое — жить тенью в пустом городе, жить в остановившемся времени, жить в ожидании смерти. Ты снова вспоминаешь: ты ведь была счастлива, пока Биврёст не погиб.

   Но боль никогда не прекращалась.

   «Я называла это фантомной болью мира. Я не смогла вычислить, что именно мы упускаем в твоей памяти об этом городе, и считала, что эта боль никак не связана с тобой, просто ты привыкла к тому, что тебе навязали. Возможно, я была неправа. Возможно, это твоя фантомная боль. Всё, что осталось от твоего прошлого в этом городе.

   — В конце концов я снова здесь, всё помню… Я снова там, откуда начала свой путь, а мои старые друзья смотрят на меня, будто и не проходило пятнадцати лет. С такими снами задумываешься: а был ли Биврёст вообще?

   «Глупость сказала. А я тогда откуда?»

   — Оттуда же, откуда и боль…

   «Ладно, это было бы возможно. Но ты всё равно неправа. Ты на самом деле вырвалась. Метаморфоза была совершена, такое невозможно подделать. Ничего не бойся. Ты уже разбила янтарь. Возьми себя в руки, пройдись, справься с этой памятью, и двигайся дальше — туда, куда собиралась. Забери у Канцлера деньги, сними комнату в другом районе, поэкономь пару месяцев и поезжай отсюда. Думай о произошедшем, как о безобидной реминисценции, а не как о судьбоносном откровении».

   Ты посмеиваешься.

   — А ты всё не прекращаешь меня утешать, да?

   Задумываешься ненадолго.

   — Знаешь, — решительно и спокойно говоришь ты, понизив голос до полушёпота. — Я всё равно хочу попробовать.

   Ты чувствуешь, как голос в твоей голове затихает, подбирая слова.

   «Ты читала что-нибудь из неврологии?», — наконец спрашивает голос с осторожностью. — «Если эта боль принадлежит тебе, то, может, не стоит от неё избавляться… Когда человек теряет ногу или руку, он не может принять протез, если не чувствует ничего на его месте… Твоё сознание удивительно скептично, ты считаешься только с тем, что ранит тебя хотя бы немного. Голова у тебя болит не из-за погоды — просто это единственное хоть сколько-нибудь материальное подтверждение моего присутствия, иначе, боюсь, ты меня бы не слышала. Только болью ты можешь заставить себя принять свою память. Тогда, давно… Наверное, ты сделала именно то, чего я добивалась от тебя последние недели. Желая свободы, ты отдала свою боль этому миру, этому городу… И поэтому потеряла память. Ты обрела её снова, только чтобы опять отдать? А что, если в этот раз ты потеряешь больше? Что, если без своей боли ты станешь совершенно безумна?»

   Ты ухмыляешься, и в твоём оскале нет ничего даже отдалённо похожего на мягкость или на сочувствие. Ни к Гюлбруну, ни к себе.

   «Но я, конечно, не стану тебя останавливать».

   Ты находишь нож и подносишь его к плечу. В прошлый раз ты была усталой и загнанной, чувствовала только страх и раздражение. Теперь ты чувствуешь ярость. Не то чтобы ты в одночасье возненавидела это место с новой силой или пожелала смерти людям, находящимся рядом — эта ярость живая и почти задорная. Тебе вдруг вспоминается девушка с крыльями, встреченная тобой на набережной. Ты задумываешься: может, возвратив себе память о прошлом, ты узнаешь и её? Но в новообретённых годах твоей жизни её нет.

   Ты надрезаешь кожу и смотришь на красные капли. Ты приветствуешь жгучую остроту пореза с готовностью и почти с признательностью. А потом, точно зная, что делать, исторгаешь её. Боль всплеском изливается из твоей руки и, неспособная пылью осесть в воздухе, ищет себе новое место. Она отражается в кафеле и в металле водопроводного крана, шелестит в занавесках, звенит между молекул оконного стекла.

   Ты молчишь.

   И голос тоже молчит.

   Ты почти чувствуешь, как она копается у тебя в мозгу, как ищет увечья, изъяны, любой малейший намёк на утрату. Ты вдруг понимаешь, что, что бы она ни нашла, она с тобой своими выводами не поделится.

***

   Вишни всё-таки расцветают, но ты уже не помнишь, сколько дней и недель прошло с твоего приезда. Ты не знаешь, доспевающая весна ли закономерно заставила цветы распуститься, или это твой взгляд так изменил город. Придирчиво и игриво ты вспоминала, каким был Гулбрюн до твоего отъезда, примеряя на нынешний облик города разные образы прошлого.

   «Ты никому не обещала быть честной», — подначивал тебя голос.

   Словно высчитывая положение призмам и зеркалам, ты подбирала углы, под которыми свет будет падать в оконные проёмы и отражаться от крыш. В жизни ты не делала ничего более творческого — неторопливо преображая мир с помощью янтарной линзы, ты по капле вмешивала в эту смолу свою боль и своё презрение.

   Это твой выбор — чтобы вишни цвели, и твой выбор — чтобы из пыльных окон было не разглядеть, как ты идёшь по авеню, и твой выбор — чтобы небо окрасилось в янтарный.

   «Да… Красиво».

   Ты с улыбкой затягиваешься сигаретой.

   — Теперь зримый образ соответствует реальности, вот и всё.

   «Но Канцлер тебе этого никогда не простит».

   Ты киваешь, зная, что это правда. У тебя, чтобы влиять на этот город, одна янтарная линза, а у неё — всё.

   Каждая из твоих дорог сплетётся тугим узлом, вопьется себе в хвост зубцами автобусных остановок и клыками фонарных столбов, пустит по проводам мучительный нейротоксин, забьётся в агонии и приведёт тебя к Канцлеру в руки… Стоит ей пожелать отомстить за свой город.

   Ты смотришь на клумбы, и на них расцветают растения, которых никогда не видели на этой широте. Ты смотришь в окна жилых домов, и стекла окрашиваются в разные цвета. Красный. Красный. Зеленый. Лиловый. Ещё раз красный. «Только не оранжевый», — смеёшься ты.

   Ты подходишь к вокзалу. Тишина, царившая здесь, изломана. Ты помнишь этот вокзал действующим. Ты помнишь лязг колёс на рельсах. Запах разогретого металла. Вещи на перронах, оставленные пассажирами, так стремившимися уехать, что забывавшими обо всём.

   Ты вдруг останавливаешься. По правую руку… Этот дом.

   Дом твоего друга.

   За прошедшие месяцы ты несколько раз наведывалась сюда. Канцлер просила убедиться, что ничто не помешает процессу, а сама ты желала понаблюдать за жильцами, ища глазами старых знакомых. Теперь это уже неважно. Ты поднимаешь линзу и улыбаешься.

   Старый дом разрушается во второй раз.

   Ты не восстанавливаешь той постройки, которую разрушила — ты не вернёшься к прошлому, даже если для этого города оно по-прежнему является будущим. Ты любовно высматриваешь через линзу новые силуэты. Здесь будет лаборатория, вдруг думаешь ты. Возможно, это идиотское решение. Тебе всё равно. Ты представляешь большие окна. Там будет много света. Обязательно — много света. Совсем не как в том подъезде, который ты уже вернула однажды…

   Ты отнимаешь линзу от глаза и любовно оглядываешь своё творение.

   — Да… — бормочешь ты вполголоса. — И в самом деле, не простит… Думаешь, у меня получится сбежать?

   Голос выжидает немного, прежде чем ответить.

   «Ты помнишь, когда я спросила тебя, зачем ты исследуешь боль этого мира, что ты ответила?»

   — Что найду тебе тело, конечно.

   Ты раздражённо морщишься, думая о том, что сейчас вам не до того:

   — Я от своих слов не отказываюсь, но разве это не может подождать до момента, когда мы окажемся в несколько более приятном месте?

   «Нет, ты не понимаешь. Ответь ещё, каким ты бы видела это мое тело?»

   Задумчиво хмыкаешь.

   — Женским, это точно. А в остальном… тебе не все равно? У нас разве будет много вариантов? Выберешь из тех, кого встретим.

   «До чего же долго до тебя доходит!»

   С деланым ошеломлением хлопаешь глазами.

   — Как грубо.

   «Это не обязательно должен быть человек. Ты наполнила болью квартиру Сеула — так же и меня ты можешь сделать чем угодно… Женщиной или животным… Зданием или перьевой ручкой… Или поездом. Это будет единственный поезд, который никто, принадлежащий Гюлбруну, не сможет догнать. Никогда».

   Ты молчишь некоторое время, пытаясь осмыслить услышанное.

   — Объясни, — просишь ты наконец.

   «С тех пор, как Пустота поглотила мой Биврёст и меня вместе с ним, я нахожусь вне времени и пространства… Мой мир удивительным образом стал ярче. Мы оказались здесь, стали вязнуть в смоле, но я увидела, что находится за пределами янтаря… На один краткий миг, прежде чем слиться с тобой. Я просила тебя найти мне тело не чтобы освободить тебя, а потому что верила, что, если снова окажусь одна — снова увижу другие цвета. И если у меня будет плоть — то, может, я смогу отправиться туда. Я смогу обойти весь мир и увидеть его по-новому… И я надеялась, что в каком-нибудь из цветов отразится вселенная, в которой Биврёст вовсе не был разрушен. Это будет вселенная, в которой Канцлер не будет иметь силы, поэтому мы сможем убежать сколь угодно далеко».

   — Но стоит ли это того, чтобы заключать себя в металл? Неужели ты готова на это пойти? Мне казалось, ты так ждала возможности снова начать говорить вслух и чувствовать кожей ветер…

   Если бы владелица голоса была жива, она бы улыбнулась — ты это чувствуешь с неожиданной ясностью.

   «Ну-ну… Я всё-таки люблю тебя, мне не хочется, чтобы Канцлер догнала тебя и заключила в янтарь. Бросить тебя свободной в живом и ярком мире — это одно, а оставить здесь — совсем другое. Чтобы мы вместе могли увидеть весь спектр, это не такая уж и значительная жертва — к тому же, как знать, может, ощущение электричества в проводах и лязга колёс по рельсам понравится мне даже больше».

   Ты перелезаешь через турникет на вокзал. Охранник бросается было на тебя с возмущением, но ты достаёшь линзу и вспоминаешь, что он никогда здесь не работал. И никто тебя сегодня не донимал.

   Торопливо и по-деловому идёшь к поездам, как вдруг сталкиваешься с ней.

   Высокая девушка с набережной. Она стоит и смотрит на тебя. Вся жизнь, что кипит на вокзале, словно не замечает твоего присутствия. Ни один прохожий не удостаивает тебя взглядом. А она смотрит тебе в лицо. Её взгляд холоден и строг. Её ненависть к тебе уже поугасла с момента вашей последней встречи, и теперь она просто в ужасе перед этим миром. Мерцающий силуэт крыльев за её спиной поблек окончательно. Она стоит, прямая и твердая, как статуя, в странной одежде, сжимает кулаки, и никто на вокзале не обращает на неё внимания. Она не отсюда, это видно. В остальном её не отличить от человека. Ты виновато улыбаешься ей. Она не отвечает улыбкой. Ты опускаешь глаза и достаёшь призму. Она вздыхает, коротко, резко, словно готова принять от тебя смертельный удар. Ты поднимаешь линзу к глазам. Ты знаешь, что хочешь видеть.

   Ты отворачиваешься и устремляешься к платформе.

   Мгновение ничего не происходит.

   Потом ты слышишь хлопанье крыльев. Не фантомных. Настоящих. Из плоти и крови.

   Когда ты оборачиваешься, девушки уже нет на вокзале. Только несколько выпавших перьев лежат на асфальте. Лежат совсем неприметно, как голубиные.

   Поезд стоит у платформы и не торопится отходить. Ты сверяешься с часами — рельсы уже минут пять как должны гудеть под его стремительными колёсами. Пассажиры скоро начнут нервничать — прищурившись, ты замечаешь в окнах поезда несколько шатающихся взад-вперед теней.

   Взбегаешь по лестнице на платформу и оценивающе рассматриваешь поезд. Он совсем новый, кажется, его собрали недавно, и его ещё не успели пропитать запах нагретых шпал, грязь пригородных станций и суета пассажиров. Блеск металла едва-едва подёрнут дорожной пылью. Ты можешь разглядеть своё искаженное отражение.

   — Он из-за нас не уходит?

   «Да… Этот подойдёт».

   Голос отвечает невпопад, и ты вздыхаешь, безмолвно желая спросить, уверена ли она в своём решении. В своей… жертве.

   «Ты сможешь как-нибудь отделить головной вагон?»

   Ты от удивления закашливаешься, точно поперхнувшись.

   — Что? — ты выжидаешь паузу, позволяя голосу уточнить свою мысль, но она молчит. Кажется, она говорила серьезно. — Я тебе кто? Нет, конечно!

   Голос молчит.

   — Да я даже не знаю, как их соединяют! — мучительно ты пытаешься оправдаться в наступившей тишине.

   «Ну хорошо, хорошо…» — ворчливо прерывают тебя. — «Что поделать… Но ты учти. Вряд ли эти люди это переживут. Я всё-таки не местная. Им может стать не по себе в моём мире… Выражаясь очень мягко».

   Ты некоторое время стоишь без движения. Потом прикусываешь губу и мотаешь головой:

   — Мне всё равно.

   «Последнее, что я тебе скажу. Твой любимый цвет был фиолетовый».

   Кладёшь ладонь на бок поезду, словно поглаживаешь ездового зверя, пытаясь успокоить его перед гонкой. Ты ожидала, что металл будет прохладным, но, на удивление, чувствуешь едва уловимое тепло — словно от живого существа. Ты закрываешь глаза, сбегая от платформы, от струящихся по улицам потоков машин, от растревоженных пассажиров, и вспоминаешь, как острая зудящая боль от пореза медленно перетекала из тебя в окружающий мир. Легкое содрогание разума — голос с готовностью подставляется тебе под руку. Как свою самую дорогую боль, ты гонишь её по венам и, прижавшись к поезду так тесно, как только позволяет платформа, впускаешь её в молекулы металла. Стоишь ещё несколько секунд, вжимаясь щекой в нагретую сталь и не решаясь отстраниться — потому что в момент, когда ты это сделаешь, ты же знаешь, ты полно и чудовищно надрывно почувствуешь всю необратимость свершившегося.

Внутри поезда что-то тихо лязгает, и ты воспринимаешь это как предложение поторопиться.

   Ты отстраняешься, утираешь рукавом пыль со щеки и оглядываешься. Оказавшись сердцем поезда, голос захлопывает все двери, кроме одной, ближайшей к тебе. Ты в несколько шагов доходишь до двери, останавливаешься перед ней на пару секунд и после этого, вздохнув, одним скачком всходишь на поезд.

   Падаешь в угол тамбура и трясешься от страха и нервного возбуждения. Поезд гудит — воинственно, неистово, беспокойно. Ты закрываешь глаза, вжимаешься затылком в стенку, и пытаешься найти нечто общее между этим гудком и голосом, слышать который ты так привыкла.

   Ты неловким клубком сворачиваешься на жестком сиденье и утыкаешь взгляд в уцелевшее окно. За стеклом проносятся последние пригородные станции, вскоре сменяющиеся сплошной чередой елей и сосен. Гюлбрун позади… Ты можешь вздохнуть спокойно.

   Только сейчас доходит — а ты ведь не знаешь, куда вы едете. Как развернуты стрелки железной дороги? Куда должен был пойти этот поезд? Куда ехали все эти люди, прежде чем оказаться в чужом мире, который уничтожил их?

   Ты хочешь спросить, но осекаешься — она не ответит.

   Глаза слезятся, и ты утыкаешься лицом в колени.

   — Как же я устала…

   Полнится ли шелест и лязг, последовавший за твоими словами, сочувствием, или это просто работают механизмы железного тела, ты не понимаешь до конца.

   — Прямо сейчас бы уснула, если честно…

   Поезд гудит. Ты вдруг думаешь, что в кабине машиниста тебе отдыхалось бы лучше. Не без усилия встаёшь и, покачиваясь, бредёшь к головному вагону.

   В поезде царит хаос. Пожитки пассажиров разбросаны кое-как, ты спотыкаешься о мешок с продуктами, потом останавливаешься, чтобы поставить на пол упавший горшок с рассадой. Ты неожиданной сочувствуешь этому растению, хотя, конечно, скорее всего, ему суждено завянуть. Свист ветра в выбитых окнах совершенно невыносим. Ты сразу же замерзаешь.

   Некоторые стёкла испачканы кровью, словно люди, выпрыгивая из поезда, даже не старались сперва разбить их чем-то тяжёлым. Ты не смотришь. Под некоторыми креслами ещё лежат тела. Часть искорёжена, часть лежит неестественно ровно, а часть, кажется, ещё жива. Не смотришь.

   Вагон за вагоном, тамбур за тамбуром. Поезд не замедляется.

   Наконец ты добираешься до головного вагона. Здесь не лучше, но ты по крайней мере близка к цели. Мир, у которого вы выкрали поезд, смотрит на тебя с застывшим выражением ужаса. Тебе, кажется, всё равно. Ты, кажется, уже не в этом мире. Тишина оглушает. Нет ничего, кроме стука колёс и воя ветра. Ты смотришь в окна, не обращая внимания на трещины… Зеленые кроны елей. Зеленый — красивый цвет.

Последний тамбур. На полу валяются огнетушители. Всё в этом белом порошке. Кого же угораздило…

   Ты пробиваешься в кабину, скрепя сердце, готовясь увидеть тела машиниста и его помощника. Но их нет. Ты оглядываешься. Кабина абсолютно пуста. Приборная панель мигает, но понять её показания уже некому. Контроллеры двигаются сами собой. Механизмы, похоже, не пострадали.

   Ты садишься в углу кабины. За стеклом провода расчерчивают небо. Иногда их становится больше. Вы проезжаете станции. Поезд не останавливается ни на одной. Ты этому рада. Пока что тебе совершенно не хочется сходить.

   В конце концов, ваш путь только начался. А новое сердце поезда, похоже, уже выбрало направление.

   Ты поджимаешь ноги, роняешь голову на плечо и под лязг колёс проваливаешься в сон.

   Никаких сновидений.