Старая краска от прикосновений облетала со стен хлопьями, доски под ногами тихо и жалобно скрипели. Все вокруг давно заросло паутиной и пылью, но еще оставались на местах немногие истлевшие, расколотые и выцветшие вещи того, кто здесь жил десятки лет назад: треснувшая чашка на потемневшем столе с расколотой ногой, стул с прогнившим сиденьем, обрывки штор на квадратном окне с давно уже выбитыми стеклами. Лестница кругами уходила вверх, сворачиваясь в казавшиеся бесконечными кольца, и каждая ступень грозила проломиться под легкими шагами, но еще один виток, а за ним еще… Колдун вышел на узкий балкон круглой башенки, когда-то огражденный металлическим парапетом, от которого теперь остались лишь уродливо торчащие обломки прутьев, толкнул ногой очередное брошенное птичье гнездо, отодвигая в сторону: слишком давно в этом месте не было никого, кроме надоедливо галдящих чаек, но теперь и они жались все ближе к скалам, темнеющим громоздкими силуэтами позади. У подножия старого маяка море беспокойно билось о каменные выступы, взрывалось пеной и откатывалось назад; когда-нибудь, возможно через много веков, оно добьется своего — подточит скалу и тогда башня рухнет в воду, а пока… просто ночлег. Не лучше и не хуже других.
Есть почему-то снова не хотелось, хоть он и не помнил, когда ел в последний раз; бросив рюкзак на холодный пол, он сел на самом краю, подвернув под себя ноги. Мысли в голове путались, перебивали одна другую, накатывали волнами, чтобы в следующее мгновенье схлынуть и исчезнуть без следа. Сколько прошло дней? Немного, но он уже достаточно далеко для того, чтобы его можно было найти… даже если кто-то пытался искать. Узкий спортивный байк безотказно отматывал дорогу километр за километром, оставаясь единственной вещью, напоминавшей о том, что еще недавно у него была другая жизнь.
Маяк мог дать ему то, чего так не хватало в последние дни: тишину, и колдун вслушивался в нее, прикрыв глаза. Тишина слабо плескалась далеко внизу, свистела ветром между громадами нагретых за день камней, шуршала выброшенными на берег мелкими ракушками, шипела исчезающей белой пеной — и тьма, сжигающая его изнутри, от этой тишины успокаивалась, постепенно прекращая кипеть, медленно скользила вдоль натянутой как струна спины, ворочалась в груди, будто устраиваясь поудобнее. Тишина умиротворяла, замедляла лихорадочные мысли, но не могла заставить их не возвращаться к одному и тому же снова и снова, и снова.
Они искали его?
Нет, наверняка нет, Оникс сказал бы им, что колдун ушел. Перед закрытыми глазами на мгновение мелькнули и пропали Яшма, растерянная, расстроенная, и сжатые в тонкую линию губы на ничего не выражающем лице Рубин — мелькнули и растворились в близком шепоте волн. Что ж… он дал им еще один повод разочароваться. Вдохнув полной грудью прохладный соленый воздух, колдун открыл глаза; бело-голубая лунная дорожка, широкая и яркая, беспокойно дрожала на темной воде, то и дело распадаясь на отдельные точки и линии, и какое-то время он не мог отвести от нее взгляд. Аметист — вот уж кто точно вздохнул с облегчением… Уснувшая было в груди тьма всколыхнулась на мгновение, но вновь свернулась теплым клубком: некромаг был слишком далеко, чтобы раздражать и заставлять нервничать. Что еще едкое и острое он сказал, когда узнал, что колдун ушел?
— Почему я вообще о нем думаю? — собственный тихий голос заставил Ворона поморщиться, насколько лишним он казался здесь, у заброшенного старого маяка, где даже крики чаек не смели нарушить ночную тишину. Лишний… даже здесь. Вздохнув, он немного расслабил напряженное до предела тело, и, пытаясь отвлечься, стал перебирать тонкими пальцами ворох браслетов на запястьях, внимательно осматривая каждый — но эта привычка, за три года въевшись в кровь, не могла его отвлечь. Так будет лучше. Со временем они его забудут. Успокоится Аметист, перестанет взрываться по каждому поводу, только оказавшись рядом. Перестанет опасаться Рубин, нервничая из-за черного колдуна в Доме каменных ведьм, и Оникс наконец возьмет ученика-некромага, избавившись от необходимости возиться с колдуном, и Яшме не придется тратить время на чужого птенца, когда давно уже есть свои дети. И светловолосый парень, пахнущий цитрусом и полынью, встретит кого-то, кто не будет ему лгать, скрывая даже имя.
Откинувшись на спину, Ворон смотрел в небо — все еще то же самое небо, в которое так часто смотрел с крыши Каменного Дома, но уже неуловимо изменившееся за недолгое время, прошедшее с той ночи. Тысячи, сотни тысяч далеких огней мерцали на черном фоне, и метеоритный дождь расчерчивал эту пелену косыми короткими линиями, отражаясь иногда в нервной поверхности моря. Тишина плескалась прибоем, поскрипывала деревянными половицами, едва слышно постукивала ремнями рюкзака, брошенного на балконе старого маяка, затерянного среди скал на диком берегу моря.
Так будет лучше…