Вставать не хотелось. Хрупкие сети сна уже распались на осколки, растаяли, но расслабленная тяжесть в теле еще никуда не делась; даже с закрытыми глазами было понятно, что сквозь неплотные шторы бьет уже совсем не рассветное солнце. Холодный воздух тонкими струйками пробирался в комнату, полз по полу, забирался под одеяло. Аметист откинул руку в сторону, заранее зная, что там никого нет, но все же приоткрыл глаза, глядя сквозь ресницы: пледы скомканы в неровное кольцо, и простыня, давно остывшая, сбита волнами, стянута с угла. Какие-то слабые звуки долетали из кухни, едва слышимые и уже привычные — глухой короткий звон ложки, хлопок дверцы холодильника.
       Вставать не хотелось, но Ворон оставил окно приоткрытым: знал, что холод разбудит некромага, разбудит не сразу, оставив время на душ. С сожалением выпутавшись из одеяла, Аметист не с первой попытки нашел брошенную вчера где попало одежду.
       За дверью спальни одуряюще пахло кофе. В кухне тонкие прямоугольники сыра таяли на горячих поджаренных тостах на краю стола и танцевал в тишине Ворон, стоя у плиты и не отрывая взгляда от джезвы; едва двигались в такт неслышимой музыке обнаженные плечи и спина, и на фоне окна, заливающего квартиру ярким светом, он выглядел темным силуэтом, позволяющим рассмотреть детали: сухое поджарое тело, ворох браслетов на тонких запястьях, высоко и небрежно собранные волосы, еще влажные после душа. Что из его любимого старья сейчас играет в едва заметных беспроводных наушниках? Led Zeppelin, Depeche Mode? Sting? Привалившись плечом к стене в проходе, Аметист с легкой улыбкой наблюдал, как, не прерывая своего легкого танца, Ворон на несколько секунд убирает от огня турку, чтобы осела шапка пены, и возвращает ее обратно, как подпевает одними губами, как постепенно движения становятся все более свободными, захватывают тело.
       Ему нравилось, каким колдун стал. Давно не тот мальчишка, в которого он как-то совсем незаметно влюбился много лет назад: черты лица стали жестче, хоть и по-прежнему тонкие, и взгляд, и заметно очерченные под теплой бархатистой кожей мышцы, и характер — все стало жестче, но ему это шло. Подростковая замкнутость сменилась силой, уверенностью и ледяной маской, и когда они несколько лет общались урывками, только по делу, Аметист действительно думал, что эта чертова маска давно к нему приросла, стала его настоящим лицом.
       Scorpions? Под них вполне можно так двигаться: по-змеиному гибко, плавно ведя бедрами. Так, что и без того сползшие до выступающих бедренных косточек широкие спортивные штаны пытаются сдвинуться еще ниже. Так, что хочется коснуться прогнувшейся поясницы, почувствовать этот изгиб и бархат кожи под пальцами. Так, что смотришь — и думать можешь только о том, что в постели он тоже движется, как змея: вкрадчиво, гибко, завораживающе. Хищно. Горький черный кофе с легким ароматом костра перелился в кружки, — осторожно, по краю, сквозь тончайшие бумажные фильтры, — а Ворон по-прежнему танцевал с полузакрытыми глазами, уже свободно, медленно двигаясь всем телом, будто это не в его руках только что была обжигающе-горячая джезва с темной шапкой пены у самых краев.
       Вернувшегося с ним из Гнезда Ворона некромаг сдержанно опасался. Ворона, который не знал, чего хочет, который то легкомысленно тянулся к нему за поцелуем, то наглухо закрывался, обрастая ледяным непробиваемым панцирем, и каждую ночь просыпался рывками, будто падал во сне; который сидел у закрытой двери в спальню, не решаясь — или не собираясь — заходить, и в итоге засыпал на не расстеленном диване в другой комнате. Ворона, который пытался решить, как ему жить дальше. Спрашивать его о чем-то или пытаться поговорить было себе дороже, и Аметист просто ждал, стараясь ни на что не настраиваться и не пытаться предугадать его решение.
       Ледяная маска треснула, когда колдун поступил так, как поступал всю жизнь: одним рывком через боль оборвал все, что было до этой минуты, перечеркнул всю прошлую жизнь и начал заново. И окончательно осыпалась, исчезая, когда в ту же ночь Ворон вошел в его спальню и не остановился на пороге: обнаженный, открытый, полыхающий тьмой и всеми чувствами, которые кипели где-то глубоко внутри, годами не выпускаемые наружу.
       Аметист уловил в движениях смутно знакомый ритм. Eagles? Обнимая себя руками, Ворон неторопливо поднял их вверх, тонкими длинными пальцами мимолетно гладя кожу, закинул за голову; движение этого медленного танца перетекло в такое же медленное, полное наслаждения потягивание. Напряженно вытянулся позвоночник, расправились до предела плечи, остро выступили на худой спине лопатки — и снова опали, позволяя телу расслабленно двигаться дальше. Он обернулся, переставил кружки на стол, замечая некромага, но только усмехнулся уголками тонких губ, продолжив танцевать под одному ему слышимую музыку и колдовать над еще не завершенным утренним кофе.
       Ворон не признавал кофемашину: только медная джезва, поставленная на слабый огонь газовой конфорки. Он спал, собрав вокруг себя гнездо из пледов, бросал на пол в прихожей побитый дорогами и годами рюкзак, так раздражающий некромага, пользовался его шампунем и ходил по дому в вечно сползающих слишком низко штанах. И всего лишь за какой-то месяц или полтора после той ночи он занял собой сначала постель и спальню Аметиста, а затем всю квартиру и вообще всю его жизнь. Настолько просто, ненавязчиво и гармонично, будто они были вместе уже много лет. Оставаясь для всех вокруг непонятным и недостижимым ледяным Вороном, наедине он становился Сэтом, который может утром танцевать в тишине кухни.
       Некромаг перевернул телефон колдуна, лежавший на столе экраном вниз, и бездушная техника послушно высветила название песни: Eagles — Hotel California. Пять секунд до конца трека. Четыре. Три… Ворон вынул наушники, бросил небрежно на подоконник, плеснул в исходящие паром кружки с кофе пятилетнего коньяка, вынутого из шкафа. Сухие губы тепло коснулись виска некромага, задержались на несколько секунд, пока Ворон привычно вдыхал запах грозы и мускуса, прикрыв глаза.
       — Доброе утро.