...Прихожу в себя я, наконец, переминающейся с ноги на ногу на крыльце незнакомого мне дома. Насквозь мокрая одежда неприятно липнет к телу, меня бьет крупная дрожь, а потоки дождевой воды стекают вниз по растрепанным волосам, слегка ссутуленным плечам и позвоночнику, с неприятным стуком ударяется о каменные ступени в конце своего пути. Внутри меня пусто — я не могу вспомнить своё имя, свой возраст и даже то, как я выгляжу, но я чувствую как где-то в области желудка ворочается какое-то отвратительно-липкое чувство, заставляющее меня желать поскорее схватиться за голову, упасть на колени и закричать.

Несмотря на ливень, отстукивающий похоронный марш по черепице и, судя по промокшему платью, настигнувший меня по дороге к этой хижине, я чувствую себя неистерпимо грязной.

Мои ноги истерты в кровь — влажная почва, стебли осоки и кровавые разводы на мокром дереве говорят о том, что блуждала в чаще я очень долго. Чья же это хижина и почему я в такой нерешительности мнусь на крыльце, содрогаясь от холода и страха постучать в эту тяжёлую дверь? Может, дом принадлежит моему возлюбленному, к которому я сбежала вопреки воле разгневанного отца? А может, это просто случайное открытие, спасшее мне жизнь — в лесу господствует гроза, сливовым кровоподтеком расплескавшая на небе, и если я ещё с десяток минут простояла бы среди деревьев, меня непременно бы ударило молнией...

От пробирающего до самых костей холода я не чувствую своих мыслей. Впрочем, и их, и все мои попытки взять себя в руки и постучать в дверь наконец, прерывает лязг ключа, бессердечно царапающего металлическую пластину подле замочной скважины. Полоса лампадного света скользит сначала по моему лицу, заставляя меня прищуриться, а затем пробегается по моим дрожащим рукам, босым ступням, и некогда кружевному подолу, сейчас изодранному в бахрому. Я не шевелюсь. Я уверена, что так и должно быть.

Мой взгляд, блуждающий по замшелым доскам, из которых сколочены дверные косяки, на мгновение встречается со взглядом Каина — это имя само приходит мне на ум, — и я расплываюсь в улыбке настолько тёплой, насколько мне позволяют низкие температуры на улице.

— Проходите же! — испуганно раздаётся из-под двери, и я, почему-то ни секунды не сомневаясь, проскальзываю внутрь.

***

Я лениво протыкаю десертной вилкой горячую «плоть» пирога, не преследуя этим своим действием никакой цели. Его нутро вываливается на тарелку, чем я спешу воспользоваться: развлекать себя размазыванием густой начинки вишневого пирога по отутюженной скатерти, своей одежде, ну и, вроде как, тарелке — это всё, что я могу позволить себе в данный момент. Каин, обходительный молодой человек, имя которого я вспомнила раньше своего, отлучился за врачом в ближайшую деревню (Перед  этим чуть не потеряв сознание! Хотя я его не осуждаю: в конце концов, увидеть ночью полуживую девчонку с впалыми щеками, вымазанную в грязи с ног до головы и бормочущую что-то о потере памяти на пороге своего дома — это то потрясение, которое пережить не пожелаешь никому), оставив меня согреваться в его хижине наедине со свежеиспечённым ароматным пирогом, от которого меня тошнило. Наверное, я не люблю ягоды.

Вздыхая, я откладываю прибор в сторону и откидываюсь на спинку стула. Причудливые стрелки часов в гостиной показываю два часа ночи. Почему-то это меня ужасно раздражает.

— Вкусно? — посмеиваясь, Каин бесшумно возникает у меня за спиной. Я вздрагиваю, и разворачиваюсь, однако вместо ожидаемых двух человек в тени лампады стоит лишь одна невысокая фигура. Что-то изменилось, но я не могу понять что, — Ну-ну, чего ты так смотришь? Я устал придумывать новые речи каждый раз, поэтому сегодня я размениваться не буду. Ты и так знаешь, что будет дальше, — ужаснуться в последний раз, перед тем как чужие руки лягут мне на плечи, меня заставляет осознание того, что я все таки знаю, чтó последует дальше. Вскочить со стула я не успеваю — вишневое пятно распускается на скатерти, — поэтому я падаю вместе с ним, и, обезумевшая от боли, мгновенно поднимаюсь на ноги, пошатываясь.

Что-то влажное и тяжелое, как сырые спагетти, вываливается из моего живота. Я хочу закричать, но мои легкие подводят меня, отзываясь сладковатым бульканьем постепенно заполняющей их крови. Горстями загребая свои потроха и отчаянно стараясь засунуть их обратно внутрь, я еле сдерживаюсь чтобы в не зареветь в голос, и давлюсь чем-то густым и соленым, покуда не сдаюсь окончательно и не падаю на колени. Ватные ноги не могут удержать вес моего тела, состоящего будто бы не из мягкой плоти, так услужливо поддавшейся кухонному ножу Каина, а из настоящего свинца.

Тот, кого четверть часа назад я назвала героем, стоит неподвижно, скривившись и сжимая в руках проржавелый нож. Улыбка сытого кота и всякий цвет, играющие на его лице тогда, когда он рассказывал мне о себе и клялся, что вернётся с доктором и обязательно мне поможет, исчезли, растворились, как сахарный песок в тесте его излюбленного вишневого пирога: в предсмертной агонии у меня кружится голова, и, все поплывшее и неясное, для меня оно являет собой единую осунувшуюся массу цвета мокрой бумаги из кривой крокодильей ухмылки и потухшего взгляда.

— Тебе же не в первой, — опираясь бедром о кухонный стол, трясущимися руками Каин вытирает лезвие кухонным полотенцем. — На этот раз ты хотя бы вспомнила мое имя.

Я делаю возмущённый вдох и едва ли не захлебываюсь кровавой массой, поднимающейся из желудка. Есть ли у меня сейчас желудок вообще, или это он сейчас, затерявшейся среди «спагетти», греет мои онемевшие ладони, я не знаю.

Знаю я сейчас, почему-то, только одно. Как только холодное железно вошло в мою плоть, одна не самая очевидная истина отпечаталась на стенках моей черепной коробки с такой же приятной болью.

Мне не позволили вспомнить свое имя, не позволили вспомнить причину, по которой я оказалась в этом лесу, и даже не то, почему внутри меня разлилось приятное тепло, когда я впервые увидела Каина на пороге этого самого дома.

Мне позволили вспомнить то, что в пироге была никакая не вишня. В пироге была я.

— Увидимся завтра, да?