— Тер, — упрямо тянул Гарри, не желая повторять «мама» вслед за женщиной, которая так часто бывала у них в гостях. 

Мама. Где она сейчас? Он знает только то, что Эстер пахнет по-другому, носит длинные платья и у неё очень мягкие руки. 

— Ну же, милый. Скажи «мама». 

Эстер через силу улыбнулась малышу. Твоей мамы теперь нет, солнце. Гарри помотал головой, тряхнув непослушными тёмными волосами. Весь в Джеймса, но глаза совсем мамины — казалось, это маленькая Лили что-то выглядывает. Сколько лет назад Лили и правда была маленькой? Девчушкой с солнечно-рыжими волосами и крупными веснушками на носу, которая одним словом оживляла увядшие фиалки на заднем дворе. Той Лили, которая писала письма каждый месяц, увлечённо рассказывая, как чуть не свалилась с метлы, или что сегодня Рябиновый отвар удался ей почти безупречно. Эстер вспомнила, как Лили жаловалась на пятом-шестом курсе, что «этот глупый Джеймс совсем не даёт ей прохода». Если бы она могла рассказать тогда подруге, что она выйдет за того самого глупого Джеймса и родит ему сына, та бы только звонко рассмеялась. 

Гарри захныкал. Эстер взяла его на руки, посадила на колени. Принялась качать из стороны в сторону. 

— Всё хорошо. Всё хорошо.

 Ничерта на самом деле не было хорошо. Маленький мальчик, который едва лопочет про своих родителей, — всё, что осталось от… 

Продолжить мысль помешала режущая боль где-то в груди. В комнату прошмыгнула Марта, стройная чёрная кошка, ловко запрыгнула на кресло и прикрыла глаза. Гарри потянул к ней пухлые ручки, позабыв о том, кого так настойчиво звал пару минут назад, и Эстер выдохнула. На улице уже совсем стемнело. За плотной пеленой дождя расплывались жёлтые фонари. 

Эстер уверена, что Гарри понравился бы Дэну — смышлёный крепыш с круглыми зелёными глазами. Может, тогда бы… И тут же жёстко отмела эту мысль. Дэн сделал выбор. Сам. Он не готов. Он не потянет. Тогда для него больше нет и не будет места в её жизни, тут не о чем разговаривать. И всё же она позволила себе закрыть глаза и представить тёплые сильные руки, обнимающие её за плечи. Голос, уговаривающий её остаться в постели и поспать подольше. Тогда ей захотелось разрыдаться. Она так хотела ребёнка. Без умолку спорила с Дэном, родится мальчик или девочка (в итоге выиграл он), помогала ему вешать лимонно-жёлтые занавески в детской, доставала маму расспросами последние месяцы перед родами. Слово в слово записывала её советы в потрёпанный матерчатый блокнот. Как она скажет маме? И что ей сказать? Что внук, которого она так долго ждала, родился больным? Что его больше нет? Что Дэн ушёл от неё? Или, может, что её лучшая подруга отдала ей своего сына, чтобы защитить от тёмного волшебника? Кажется, ещё немного и самой Эстер понадобится лечение. Скоро надо поехать в Бат, навестить маму и всё ей рассказать. Но от мыслей, сколько всего придётся скрыть и о скольких вещах соврать, раскалывалась голова.

 Ничего. Она справится. Нужно только уложить Гарри (Генри, мысленно поправила она себя), заварить чашку-две имбирного чая и отдохнуть. А завтра новый день. 

Через полчаса Эстер раскрыла «Миссис Дэллоуэй» на двадцать четвёртой странице — читала она урывками и редко с тех самых пор, как вернулась из больницы. Напряжённые плечи ныли. Эстер не любила дождь, как не любила и сырость — в такие промозглые дни Колину становилось совсем уж плохо. Поэтому сосредоточиться на книге никак не могла, всё ожидая услышать хриплый плач из детской. Но всё было тихо. Прекратил шуметь ветер, звучно барабанящие ещё недавно капли теперь только слабо стучали о карниз. Эстер скосила взгляд на бронзовое колечко, осторожно коснулась малинового камушка. Она носила его на большом пальце, потому что с остальных кольцо неизменно соскальзывало, особенно при утомляющей стирке по воскресеньям. Дэн купил его на осенней ярмарке два года назад. 

Она закрыла глаза и как наяву втянула запах жареных каштанов, яблок и шуршащих под ногами сухих листьев. Закрыла глаза, чтобы воскресить в памяти бордовые пятна лещины у старого забора и прислонившийся к нему раскидистый орех с толстыми, выползающими из земли корнями. Тогда Эстер, не боясь запачкать платье, садилась прямо на них и вглядывалась в носящихся ребятишек. А Дэн, попыхивая непривычно тяжёлыми Kent, держал её за руку. Гладил по суховатым, но таким приятным на ощупь волнистым волосам. А потом пошёл дождь, совсем как сегодня, они бежали домой, она — запыхавшаяся, выронившая несколько жёлтых яблок из корзины, с улыбкой на раскрасневшемся лице. Он — в насквозь вымокшей коричневой рубашке и без перерыва хохочущий. Такая идиллическая картина, совсем как из книжек, что Эстер стало тошно. Это было, но закончилось всё не счастливым замужеством, детьми и собакой, а тем, что она сейчас сидит в пустом, слишком пустом доме, и только в детской направо по коридору сопит ребёнок её лучшей подруги. 

Она не хотела считать, сколько времени прошло с Хэллоуина. Единственного Хэллоуина в её жизни, оказавшегося по-настоящему страшным. Он пугал не оскаленными тыквами и страшными историями, а ноющей болью потери, от которой сжималось всё тело. Эстер привыкла к долгим разлукам за те семь лет, что Лили училась в Хогвартсе, но она знала, что на Рождество непременно увидит её, пахнущую морозом и волшебством, и они снова будут вместе. И в тёплые летние вечера тоже. Потом Лили вышла замуж, через два года родила сына, а сейчас… До Рождества чуть больше месяца. И это первое Рождество, которое Эстер проведёт одна.

***

В доме номер четыре по Тисовой улице было тихо. Не шелестел холодный ноябрьский ветер сквозь ровно подстриженные кусты, не лаяли собаки. Женщина с впалыми щеками, дремала, свесив голову на грудь. Острые плечи, с которых соскользнула шерстяная шаль, подрагивали. Нет, она совсем этого не хотела. Как можно? Но вот маленькая Лили, махая на прощание, проходит сквозь кирпичную кладку на «дурацкой» платформе, а она не верит своим глазам, и внутри что-то печёт и подрагивает от злости. Петуния раздражённо выпускает руку матери и идёт насупившись. А через минуту вокзал растворяется в едких чернилах, и перед глазами знакомый коттедж с обрушенной стеной, куда Лили когда-то приглашала сестру. Но сейчас пустые оконные рамы смотрят на неё сверху вниз непроницаемой темнотой, она прислушивается с почти животным отчаянием в надежде услышать хоть что-то, но вокруг тихо, так тихо, что… 

Петуния поморгала, потёрла длинную худую шею. Вгляделась сквозь широкие прутья кроватки в углу. Дадли, как и обычно, причмокивал пухлыми розовыми губами во сне. Улыбнулась, уставшая и сонная, перевела взгляд на другого малыша, и губы её сами по себе презрительно скривились. Как у замечательной во всех отношениях Лили мог родиться такой тощий некрасивый сын? Петуния с грустью подумала, что и она сама в детстве наверняка выглядела не лучше. Мама рассказывала, что малышкой она часто болела, да и в памяти сами всплывали неизменно тонкие запястья и болезненно-жёлтое лицо. Но теперь-то уж она совершенно нормальна. По крайней мере, была, пока ей не подсунули этого ребёнка. Она никак не могла признать его своим племянником. В огромных серых глазах было что-то, чему она не могла дать определения, но так уж точно не мог смотреть годовалый малыш. Взгляд этот её пугал, в чём Петуния призналась только себе, причём не сразу. Но это не удивляло её. У «ненормальной» сестры и ребёнок должен быть ненормальный, это уж точно. 

Петуния поднялась с кресла, сложила упавший клетчатый плед и, ещё раз убедившись, что дети спят, закрыла за собой дверь детской. Вернон спал, похрапывая, здоровым сном работающего человека. Он был здесь, с ней, в таком уютном доме с кучей безделушек, среди таких же одинаковых домов, разделённых только низкими каменными заборчиками. И еще месяц назад этот дом был залогом её безопасности — она наконец-то была далеко от всех вещей, которые вели себя странно. Вдалеке от чайника, который внезапно издавал мелодию, когда она проходила мимо, или от долгих бесед о вещах, которых она не понимала, таких как «квиддич» или «трансфигурация». И вот теперь снова. В памяти всё ещё стояли строчки на старом пергаменте — профессор Дамблдор выражал надежду, что она примет племянника как родного сына. Тот самый Дамблдор, который с прискорбием (а как же) отказал ей одиннадцать лет назад в её самой искренней, наверно, просьбе. 

«Мне очень жаль, мисс Эванс, но это не представляется возможным. Волшебником стать невозможно, им нужно только родиться».

И теперь этот же Дамблдор писал что-то о материнской защите, кровных узах и всей этой волшебной чепухе, в которую Петуния не пожелала вникать. Письмо, однако, до сих пор лежало в нижнем ящичке её стола, среди перемешавшихся булавок и обрезов ленты. Длинные пальцы пробежали сверху вниз по маленьким пуговкам, от ворота почти до самых бедер, стянули рукав, другой. Высвободив руки, она старательно прижала лиф платья к груди и, вся изгибаясь, изворачиваясь, облачилась в длинную, до пят, фланелевую ночную рубашку. Только тогда, благопристойно укрытая, позволила себе окончательно сбросить платье. Рассыпались по плечам жидкие светлые волосы, днём старательно уложенные в узел, шпильки отправились в маленькое блюдце на комоде. 

А в доме с недавно покрашенной ровной красной четвёркой на почтовом ящике по-прежнему было тихо.