Город горит — вы разве не видите?

Если нет, почему Комендант по утрам так туго завязывает нашейный платок и украдкой, пока никто не видит, чешет уродливые шрамы сквозь ткань пальто? Его вновь мучат старые ожоги — чувствуют близость огня, неминуемой угрозы, человеческого горя. Он грешит на перемены погоды — циклоны, пассаты, давление — и только сильнее морщится от тянущей судороги в половину тела.

Если нет, почему старый Бурах смотрит в глаза окружающих с вызовом, уверенностью настолько мертвенной, что становится ясно: он пытается убедить в ней не только других, но и себя? Он огибает Землю десятой дорогой и подолгу молчит, когда с ним говорят; уходит в Степь и возвращается с неохотой. Между шёпотов «менху, мудрый» зазвучали «яргачин, убийца».

Почему?

Стены лопаются волдырями и кровавыми нарывами, обнажая багровые сколы кирпичей. Из земли вырываются потоки тёплого влажного воздуха, да только воздух этот тяжёлый, недобрый. Стогласый хор мучеников — безвинных, но к гибели приговорённых — не умолкает ни на минуту, и по ночам их стоны слышны от Площади Мост до Складов.

Говорят, под жалом-стеблем Многогранника вчера натекла лужа крови — дети приходили домой, вымазанные красным, в темнеющих корках. Степняки считают, что это к беде; Каины утверждают, что всё то слухи, а малышня просто втёрла в кожу твирь — у той ведь тоже багровый сок... но где столько твири растёт?

Город горит, и вместо пожара — что-то стократ страшнее; говорят, оно выжигает человека изнутри — непозволительный в подобной ситуации словесный каламбур. Руки с сорванными ногтями лижут доски на заколоченных окнах в точности так, как их лижет огонь.

Город горит, как бы этой мысли ни страшились, как бы ни хотели забыть о ней, будто о страшном сне.

Город горит — с тем ничего не поделаешь.

Город горит.