Его имя — Пак Чимин, и сильнее всего на свете он презирает закат. Его имя — Пак Чимин, и ни к чему в мире он не питает большего отвращения, чем к мерцающим звёздам. Его имя — Пак Чимин, и сильнее всего он ненавидит небо.

У большинства людей небо ассоциируется со свободой: это возможность хлопать крыльями, будучи маленькой частичкой вселенной, песчинкой на пляже, пылинкой в часах вечности. Для других небо — это надежда: словно стена, на которой развешены мечты. Ты терпеливо ждёшь падающую звезду, которая — по твоему мнению — может гарантировать исполнение желания, пусть даже и знаешь прекрасно, что это всего лишь летящий вниз и полыхающий газовый шар. Так странно возлагать исполнение желания на разлагающуюся массу, которая пульсирует и умирает во время своего последнего вздоха в миллионе световых лет от тебя. Какая ирония: то, что погибает, наполняет тебя надеждой — какая-то непостижимая и странная логика.

Для людей небо может означать многое, но для Чимина небо — это человек.

Небо — это тот мальчишка, которого ты обнимаешь со спины во время поездки на велике. Небо — это тот мальчишка, который кричит на тебя, чтобы ты перестал реветь. Небо — это тот мальчишка, у которого болит шея оттого, что он слишком долго с запрокинутой головой смотрит на звёзды.

Небо широкое, прекрасное и завораживающее. В летние дни оно тёплое, пока не разразится внезапная гроза, а ночью чёрное, пока не зажгутся звёзды, которые покажут: как бы сильно ты ни старался убедить всех в том, какая тёмная у тебя якобы душа, эти мерцающие огоньки всегда найдут способ доказать, что это не так. Ты даже сам не заметишь.

И вскоре уже будешь самым ярким и прекрасным существом, которое только видел этот мир.

Поэтому Чимин и ненавидит небо сильнее всего на свете. У него в квартире в Сеуле нет окон — друзья назовут её консервной банкой, но для него это настоящее благословение. Друзья и не подозревают, почему он отказывается возвращаться домой после утомительной танцевальной тренировки около шести часов вечера — а ведь если он сделает шаг наружу из здания, то его поприветствует закат.

А ничто — ничто на целом свете — не в состоянии причинить ему такую сильную боль, как небо.

+.-.+

Первое, что Чимин видит после того, как разлепляет веки — зелень. Нескончаемая зелёная полоса отражается от его зрачков. Закрывал глаза он в окружении серых бетонных зданий и извилистой реки Хан, а сейчас перед ним выстраиваются ряды деревьев, приветствующих взмахами веток-рук с лёгкими нотками меланхолии. Машина едет по ухабистой дороге, и во время очередного особо сильного толчка Чимин стукается головой о стекло. Прекрасно. Теперь его внимания требует ещё и эта новая тупая боль, а не только та, что пульсирует за воспалёнными красными глазами.

Он ворочается на заднем сиденье, свернувшись калачиком, закрывает глаза и надеется, что сон снова захлестнёт его, однако погрузиться в царство грёз и беззвучных рыданий мешает оптимистичная музыка по радио, которое, кажется, стало громче, чем раньше, и уж точно не способствует хорошему настроению.

Моргая часто-часто под слепящим солнечным светом, который словно издевается, Чимин фокусируется на том, что его окружает — нет, не на машине, которая и так знакома слишком хорошо, и не на двух затылках сидящих впереди родителей. Кстати, о родителях. Чимин думает про себя, как же цинично с их стороны везти своего единственного сына в эту богом забытую глушь, когда намного более подходящим решением было бы просто бросить его на железнодорожные пути. В конце концов, они действительно бросают его.

Почти семь лет прошло с последнего раза, когда он приезжал в Йоранмён — в маленький городок на юго-западе от Сеула, где живёт бабушка. И не то чтобы у него времени не было, или он ненавидел навещать бабулю Пак, у которой отсутствуют передние зубы — просто у родителей было слишком много дел (или, как Чимину стоило давно догадаться, они просто оправдывались так перед своим ребёнком). Хотя не ему-то жаловаться: он и сам был занят в Сеуле, а мысль о бабушке, живущей в одиночестве где-то в маленьком посёлке, медленно угасала на периферии осознания того, какой он плохой внук.

В этом городке он был лишь трижды за всю свою жизнь: в первый раз ещё слишком маленьким, чтобы хоть что-то помнить; во второй раз в возрасте карапуза — и с того визита в голове остались только отдельные картинки, мелькающие в памяти, словно кадры, да и неважные совсем. Непонятно даже, почему они вообще хранятся до сих пор в подкорке мозга. А в третий раз он приезжал на похороны дедушки, и лишь из этой поездки у него остались настоящие воспоминания про Йоранмён с рестораном в виде рыбы, где он однажды обедал. Так или иначе, этот маленький городок ассоциируется у Чимина с зелёным цветом — как раз таким, который он сейчас видит за окном машины, когда кидает взгляд на деревья, выстроенные в ряд вдоль дороги.

Скоро он научится соотносить также чувства безысходности, одиночества и ненависти к себе с их названиями.

(Хотя наверняка уже научился)

+.-.+

— Господи, Чимин, какой же ты стал высокий! — восклицает бабушка, только открыв дверь, и сразу же обнимает его. Она любуется несколько секунд на внука, пристально глядя ему в глаза, отчего Чимин, если честно, чувствует себя несколько неловко.

Родители здороваются со старушкой Пак, обнимаются, а после молча перетаскивают все вещи Чимина в его новую спальню на втором этаже. Он поднимается с ними, и сразу взгляд цепляется за открытое окно прямо напротив двери в комнату, из которого видна зелень холмов. Спальня довольно простая, мебели немного — не больше, чем достаточно для жизни, без всяких излишеств. Раньше тут жил отец, хотя Чимин сомневается, что тот пустился бы рассказывать ностальгические истории о том, как проводил здесь время, когда был подростком.

Его отец не стал бы рассказывать о своей первой ночёвке у друзей, о том, чем этот городок приветствовал его каждое утро. Он бы никогда не говорил о летнем ветерке, наполняющем маленькое помещение. Нет, отец просто стоит у двери — и мать рядом — и смотрит на Чимина с последним чемоданом в руках.

— Вот и всё, сын, — говорит он.

Где-то внутри Чимин хочет умолять. Нет, хочет сказать он. Пожалуйста, отвезите меня обратно, хочет закричать. Я не хочу жить здесь, я хочу домой.

Но есть ли у него всё ещё дом?

— Надеюсь, ты будешь себя здесь хорошо вести.

Пальцы дрожат, но он пытается это скрыть. Если бы вчера ночью Чимин не проплакал до тех пор, пока не уснул, то наверняка разревелся бы сейчас. Однако он выяснил, что, увы, тело человека имеет свой предел в количестве производимых слёз. Ему бы, на самом деле, радоваться — отец, наверное, снова бы его ударил, если бы увидел, что сын плачет (опять, в сотый раз уже).

— Это твой последний шанс, Чимин, — на этот раз говорит мать. — Не разочаруй нас. Мы поступаем так для твоего же блага.

Для его блага, или для их собственного? Чимин хочет заорать это прямо им в лицо, спрашивать снова и снова, но вместо этого лишь кивает. Он устал от споров, от бесчисленных ночей, наполненных криками и скандалами.

— Ладно. Семестр начнётся через неделю, ты будешь зачислен в местную школу. Будь хорошим учеником. И под этим я полагаю, что ты будешь достаточно умным, чтобы не повторить свою ошибку.

Это не ошибка.

Но для них — ошибка. И для Тэкхуна тоже стало ошибкой, когда тот выкашливал слезливое признание вперемешку с соплями и жалкими всхлипами.

С этими словами родители разворачиваются и закрывают дверь. Да, даже дверь закрыли, оставив Чимина стоять неловко посреди комнаты. Закрыли дверь, словно намекая, что такая же дверь в один конкретный дом в Сеуле, где он прожил всю свою жизнь, для него также теперь заперта. Он теперь для своих родителей всё равно, что очередной незнакомец — и это тоже ранит вкупе со всем остальным.

И он стоит там с всё ещё подрагивающими пальцами и неловко переминается с ноги на ногу, пока не слышит шум двигателя машины — неизвестно даже, сколько времени прошло. Чимин не смеет двинуться ни на дюйм — всё стоит, смотрит на дверь, где только недавно находились отец с матерью, и гадает, откроется ли она во второй раз в следующую секунду. Или, может, ревущий двигатель вдруг затихнет, родители выйдут из машины, вернутся в дом, поднимутся сюда снова и скажут, что у него есть второй шанс, и что Чимин может вернуться в Сеул. Да, в глубине души он до сих пор надеется, что это всё — лишь затянувшаяся шутка, и долгая дорога до Йоранмёна — только блеф, на примере которого они показывают, что на самом деле будет, если он оплошает во второй раз.

Обернуться к окну и посмотреть на отъезжающую машину он не смеет, хотя и не нужно совсем: и так всё ясно, как день. Прекрасно слышно, что родители и вправду уезжают — машина выруливает на дорогу, а потом исчезает вдали с затихающим рёвом.

Всё-таки не шутили. Это только Чимин надеялся, что они несерьёзно.

+.-.+

Бабушка — не тот человек, которому Чимин первому позвонил бы после успешного танцевального выступления. И не тот, с кем бы он воодушевлённо болтал по телефону каждый месяц. Она тот родственник, чья смерть — в подсознании он прекрасно это понимает — не затронула бы его очень сильно, как было и с дедушкой. Старушка Пак ничего плохого не сделала, из-за чего Чимин чувствует себя ещё более ужасным человеком — она попросту не играла такой уж большой роли в его жизни.

Наверное, это всё из-за того, что его отец уехал из посёлка в очень раннем возрасте — ещё до того, как закончил школу. У него был старший брат — дядя Чимина — который тоже раньше здесь жил, но тот умер ещё до рождения своего племянника. Отец всегда был несколько отстранён от своей семьи, и вообще редко упоминал городок, в котором родился и провёл свои ранние годы; его разговоры с сыном обычно сводились к школьным выступлениям последнего или же к обсуждению спорта, о котором он в принципе знает совсем мало.

Отчасти ощущение такое, словно отец просто бросил тут бабушку, но Чимин пытается об этом не думать, ведь добродушная Пак точно не заслужила ничего подобного. Отец свою мать редко навещает, хотя — Чимин точно знает — помогает ей финансово, а раз или два старушка приезжала и к ним в Сеул, но он тогда был слишком занят с учёбой, чтобы проводить с ней достаточно времени.

— Спускайся, Чимин! Еда готова! — кричит она с первого этажа.

Он только сейчас осознаёт, что почти два часа пялился в белую стену вместо того, чтобы распаковывать вещи, и уже настало время ужина.

С трудом заставив себя подняться, Чимин медленно спускается по лестнице и заглядывает на кухню: бабушка как раз ставит на стол пиалы со свежеприготовленным рисом.

— Чимин, я приготовила достаточно, ведь знаю, что твоему здоровому растущему организму надо много кушать, — говорит она, когда замечает его, выглядывающего из коридора.

Кухня небольшая, но разницу с их кухней в Сеуле Чимин замечает сразу — и дело не в другом интерьере или мебели, а в обеденном столе прямо посередине и двух стульях, расположенных друг напротив друга. В Сеуле стульев у них три, а у бабушки — два, хотя ей нужен лишь один. Получается, каждый день она ест напротив пустого сиденья и вспоминает о том, что потеряла?

— Спасибо, бабуля, но я не голодный, — отвечает он мягко.

И это чистая правда: еда для него сейчас на последнем месте. Честно говоря, хочется просто уснуть крепким-крепким сном, не выныривать из которого можно много лет.

— Ерунда какая, — отмахивается она. — У тебя в желудке точно найдётся место для чашки риса. Ты же не ел ничего с тех пор, как приехал сюда.

То есть примерно часов пять.

— Ну давай, Чимин. Я специально для тебя готовила, — снова улыбается она.

Наверное, именно это и достигает его сердца. Пусть Чимин и ненавидит этот день всеми фибрами своей души, но бабушка-то видит всё совсем в другом свете: она столь долгое время ела на этой кухне одна, а теперь её внук, с которым она так редко видится, может, наконец, сесть напротив и поужинать вместе с ней.

И Чимин со слабой улыбкой сдаётся — садится и берёт в руки палочки. Еда восхитительная, бесспорно, просто аппетита нет.

— Хорошенько наедайся и крепко спи. Завтра, если будет настроение, могу устроить тебе небольшую экскурсию по городу. Покажу мост Аураджи и нашу чудесную реку Сончон, — предлагает бабушка.

Не будет настроения завтра. И уснуть он тоже не сможет на незнакомой кровати — будет лежать, не отрывая взгляда от такого же незнакомого потолка, и в голове на повторе будут крутиться воспоминания. Потом снова заплачет, и проплачет до тех пор, пока просто не отключится, а на следующий день захочет лишь целый день не вылезать из кровати, потому что сил хватает только на то, чтобы держать глаза открытыми и дышать.

— Ты полюбишь этот город, Чимин, — продолжает бабушка. — Знаю, он кажется скучным по сравнению с Сеулом, но тут есть множество вещей, которых там не найти.

Например, шанс на жизнь для такого, как он.

— Надеюсь, тебе здесь будет весело, Чиминни, — говорит она.

Будет ли?

Палочки в пальцах кажутся очень тяжёлыми, говядина во рту напоминает резину, а кимчи безвкусное. Воздух, что он вдыхает, удушает, и всё, чего сейчас хочется — просто лечь на свою новую кровать и ничего не делать. Чимину хочется уйти из кухни, но не из-за того, что бабушка раздражает, или что она не знает ничего. Неправильно валить на неё вину, и он прекрасно понимает, что она ничего плохого не сделала. Это он сам сделал.

Или, как утверждают все вокруг: это только его вина.

— Ты в порядке, Чиминни?

— Что?

Он поднимает взгляд на бабушку, которая смотрит внимательно.

— Ты сидишь и смотришь на свою тарелку. Что-то не так?

Всё. Всё не так.

— Нет, всё нормально, — отвечает он, и продолжает есть рис. Надо закончить быстро, а потом можно будет запереться в комнате и расплакаться, как и хочется.

— Ты можешь рассказать мне. Можешь рассказать бабуле всё, — пытается она его успокоить.

Хотя Чимин уверен, что она не знает ничего, но только что её единственный сын внезапно бросил тут её внука без всяких объяснений, а она с радостью приняла его, не задавая вопросов, ведь он — член семьи, нуждающийся в помощи. Или же она знает, просто притворяется и ждёт, что Чимин сам всё расскажет. Первое, правда, более вероятно.

— Всё? — уточняет он.

В любом случае хуже уже некуда. Что она сделает, если и ей он станет противен? Тоже вышвырнет на улицу? Если так произойдёт, Чимин, наверное, только рассмеётся.

— Конечно, Чиминни, — отвечает она, беря его за руку.

Чимин смотрит на морщинистые пальцы, что лежат поверх его собственных. Останутся ли они здесь, когда он закончит свой рассказ?

— В школе был один парень. Его Тэкхун звали, — начинает он тихо. Все истории вечно начинаются одинаково: либо какой-то парень, либо какая-то девушка — одно из двух. К сожалению, история Чимина начинается так же. С парня, не девушки. — Мы учились в одном классе, и танцами вместе занимались.

В голове опять проигрывается плёнка воспоминаний: первый день второго учебного года старшей школы, лица, которые он рад видеть в одном с ним классе, новый сосед по парте на ближайший месяц, ужасный классный руководитель, от которого все ученики недовольно морщатся. И Тэкхун — на тот момент всего лишь знакомый, одноклассник.

— Он был просто… другом. Сначала. Я не был с ним хорошо знаком, но он оказался классным.

Очаровательный Тэкхун, который шутил во время танцевальных тренировок; заботливый Тэкхун, который предлагал воду; добрый Тэкхун, который помогал добраться домой и оставался, чтобы присмотреть. Чимин уважал такое проявление хорошей дружбы, но, естественно, постепенно всё свелось к задерживающимся взглядам и слишком долгим прикосновениям, заставляя задуматься обо всей этой доброте и почувствовать порхание бабочек в животе.

Ведь ещё до Тэкхуна Чимин уже знал, что другой. Да, это не особо проявлялось, но Тэкхун подтвердил его предположения насчёт себя. Вот почему танцевать Чимину нравится сильнее, чем размахивать битой на поле, вот почему проходящий мимо симпатичный парень на улице Апгучжон привлекает больше внимания, чем девушка в короткой юбке. Он всегда знал, а Тэкхун был просто возможностью доказать свою правоту.

— Он был прекрасным другом. С самого начала был очень хорошим, добрым, до тех пор…

До тех пор, пока не признался в любви со словами, что Чимин другой, что он тоже другой, и что ему хочется целовать Чимина, держаться за руки, а не просто стоять рядом, зная, что тот не желает того же.

Слёзы начинают собираться в глазах. Он плакал из-за Тэкхуна уже бесчисленное количество раз, когда вспоминал о том, как прекрасно они проводили время вместе, о любви в своём сердце, и о той, которую он получал от другого. Кажется, он в итоге расплачется перед бабушкой, которая до сих пор не произнесла ни слова.

— …он сказал, что л-любит меня, — он заставляет себя продолжать, хотя голос дрожит. Свободной рукой Чимин хватается за сиденье стула, сжимает крепко пальцами. — И это н-не просто любовь друзей, это как л-люди влюбляются в т-тех, с кем хотят с-свадьбу, — проговаривает он, а затем глубоко вдыхает, пытаясь обрести контроль над эмоциями.

Такой красивый, добрый Тэкхун, который смотрел на него, словно на нечто самое ценное в мире. Чимин отдал этому мальчишке всё, и даже ещё сильнее влюбился в танцы — просто потому что они занимались в одной группе. Они танцевали вместе на тренировках, на выступлениях, смотрели друг другу в глаза, а за кулисами в раздевалке обменивались голодными поцелуями, или дразняще касались губ друг друга посреди пустого класса. Иногда по ночам Чимин выскальзывал из дома, спускаясь вниз по дереву, растущему прямо у окна его комнаты, чтобы встретиться с Тэкхуном и отправиться гулять по ночным улицам Сеула, держась за руки.

— Я б-был счастлив. Мы были счастливы. Он ц-целовал м-меня, говорил, что я — л-лучшее, что случалось в этом м-мире, а…

А потом всё развалилось на части.

— …нас как-то раз застукали. Учитель, в к-классе. М-мы и не знали об этом, п-пока нас не вызвали к директору.

Потому что такое считается неправильным — всегда считалось. Никто его не понимал, кроме Тэкхуна. Они дали друг другу обещания, как Ромео и Джульетта: если вся вселенная против того, чтобы они были вместе, тогда она будет врагом, а вечная любовь станет единственным щитом в этой схватке. Ох, какой же он был тогда наивный.

Так что когда директор вызвал Чимина в кабинет ни с того ни с сего, он даже не знал, чего ожидать — а ожидал его там Тэкхун с трясущимися плечами и слезами в глазах. И родители их обоих тоже тут с осуждающими взглядами.

Сердце тогда ушло в пятки — Чимину даже показалось, что он уже умер, потому что просто не дышал. Ему казалось, что это самое худшее, что только могло произойти, но нет, как же он оказался неправ. Это ещё цветочки по сравнению с тем ужасом, который последовал дальше.

— И Т-тэхун сказал, что это я в-виноват. Сказал, что я с-сделал его таким. Что я ужасный ч-человек, который заражает этим всем.

Да, так Тэкхун и сказал: «заразный». До сих пор это слово отдаётся в голове эхом. Чимин просто тогда сидел рядом, слушая, как Тэкхун рассказывал, мол, он знал, что это неправильно, что ему стыдно перед самим собой, и что всё произошло по вине Чимина. Говорил, что тот соблазнил его первый, превратил чуть ли не в монстра.

И в какой-то момент Чимин просто не смог терпеть: сжал кулаки, бросился на Тэкхуна и сразу заехал по скуле парню, который когда-то утверждал, что Чимин для него — это целый мир. Все пустые обещания и сладкие слова рассыпались в пыль, и сколько бы он ни пытался объяснять, люди всё равно считали его виноватым, а этот удар поставил в ещё более невыгодное положение, отчего родителям стало совсем стыдно, и они забрали его из школы.

— Т-тогда отец р-решил отправить меня сюда. П-потому что они меня стыдятся.

В Сеуле ему больше нет места, сколько бы Чимин ни умолял. От него избавились, его вышвырнул из своей жизни человек, который утверждал когда-то, что любит за то, что он другой.

— И м-мне уже всё равно, если т-ты тоже б-будешь.

Он ломается на глазах у бабушки, больше не в состоянии контролировать всхлипы и струящиеся по лицу слёзы, и просто плачет здесь, за обеденным столом, думая, как же больно. Чимин ждёт, когда эти морщинистые пальцы покинут его ладонь, когда бабушка, наконец, поймёт, какой позорный у неё внук. Ему уже кажется, что если от него снова откажутся, то это его даже не заденет.

Но старушка сжимает его пальцы в своих руках лишь крепче, а потом подходит, обнимает и легонько поглаживает по плечу:

— Всё в порядке, Чиминни, — шепчет она ему на ухо, продолжая гладить, и постепенно всхлипы затихают, хотя слёзы всё ещё стекают по щекам. — Теперь ты в порядке.

— Н-нет, не в п-порядке, — всхлипывает он в ответ. — Я — п-позорище. Н-не нужен никому.

— Это неправда, — утверждает бабушка, отодвигается и смотрит пристально в глаза, удерживая за плечи. — Ты — мой прекрасный внук, и мне никогда не будет за тебя стыдно. И никто не должен тебя стыдиться.

— Н-но мне н-нравятся парни, и папа с-сказал…

— И в этом нет ничего плохого, — говорит она прежде, чем он успевает закончить.

А Чимин словно в оцепенении: слёзы внезапно останавливаются, он теряет дар речи. На мгновение вся вселенная затихает, но он знает, что сейчас всё снова вернётся, и он расплачется ещё сильнее — так и происходит. Слёзы на секунду остановились, но теперь их ещё больше. Бабушка обнимает крепче, и он просто отпускает себя — кричит, позволяя эмоциям затопить себя.

Только теперь он плачет не из-за того, что больно, не потому что чувствует себя неправильным, ненавидит себя — на этот раз он чувствует облегчение. Можно даже в какой-то степени сказать, что он в этот момент счастлив, но облегчения больше.

Ведь впервые с тех пор, как его мир разрушился, кто-то сказал Чимину, что он — не ошибка. Он даже сам не верил в то, что достоин называться нормальным человеком, пока кто-то, наконец, не сказал ему этого.