Голубое безоблачное небо раскинулось над огромным мегаполисом, стоявшем на восточном побережье материка. Лучи солнца бликами танцевали на зеркальных поверхностях небоскрёбов-гигантов, вытягивающих свои шеи высоко над улицами, которые по сравнению с длинноногими зданиями казались ничтожно маленькими. Жители встречали новый день с улыбкой и ждали, что он оставит после себя приятное послевкусие. Город цвёл, распускался, подобно цветку, раскрывающему свои лепестки перед солнцем.

Готэм никогда не был и никогда не станет таким. Таким как Метрополис. 

Хоть эти два города и располагались относительно недалеко друг от друга, но будто бы существовали в разных плоскостях реальности как антиподы друг друга. И, в то время как в Готэме процветала преступность и вездесущая коррупция, Метрополис вёл сравнительно мирную деловую жизнь, ратуя за гласность и справедливость.

Справедливость... Она что, действительно существует? Человеку, который с самого детства не знал никакой справедливости, трудно было в это поверить. Особенно, если этот человек, к тому же, вырос в Готэме.

Чёрный двухдверный фастбэк марки «Форд Мустанг» подъехал к небольшому в сравнении с элитными особняками, но довольно статному частному дому, что располагался за чертой основной городской части Метрополиса, и припарковался у лужайки в тени густоветвистого дерева. Сидящий за рулём Нэйтон Айрис не спешил выходить из автомобиля и, сложив руки на руле, просто сидел и несколько секунд внимательно смотрел на этот дом, в его окна. Сегодня он чувствовал себя увереннее и спокойнее, чем когда-либо. Сегодня у него было успешное утро, а значит, будет и успешный день. Удача сегодня улыбается ему, думал Нэйтон, как и всегда, как и во всём, что он делал. Да... Именно так всё и должно быть.

На крыльце дома появились мужчина и женщина около преклонного возраста. Достав из бардачка блистер, полный полупрозрачными капсулами, Нэйтон сунул его в карман брюк, а затем отворил дверь и вышел из машины, мягко хлопнув дверью.

– Сынок! – радостно улыбающаяся женщина, одетая в костюм нежного кофейного цвета, тянула руки к шагающему к крыльцу Нэйтону.

– Мама, – он поприветствовал её тёплой улыбкой, такой, какую Нэйтон мог с самой настоящей искренностью, на какую только был способен, дарить лишь двум людям в его жизни.

Поднявшись на крыльцо, Нэйтон тут же угодил в крепкие объятия Регины Айрис, которая едва доставала подбородком до плеч сына и смотрела на него, высоко задрав голову. Несдержанными объятиями она буквально оккупировала Нэйтона, оставив его отца без возможности даже похлопать сына по плечу. Регина почти плакала от выпавшего на её долю счастья снова видеть лицо любимого сына, но Нэйтон позволил ей дать волю эмоциям. В конце концов, он знал, какой долгожданной для его родителей была эта встреча. Какой долгожданной она была и для него.

Регина Айрис – в прошлом одна из лучших готэмских докторов, и Брендон Айрис – именитый общественный деятель и политик Готэма, отошедший от дел около трёх лет назад, – сравнительно недавно вычеркнули из своей жизни город, которому отдали непомерно много, и переехали в более спокойный и мирный Метрополис, чтобы встретить здесь уже хлопающую их по плечу старость. Нэйтону казалось, что лица его родителей ничуть не изменились с их последней встречи – со дня его свадьбы два года назад. 

Вспоминать тот день было для него чем-то вроде садомазохистской шутки над самим собой. Всё в тот пышный день, звенящий вальсами и доброжелательными тостами в честь молодых, было для него омерзительным, но хуже всего – такие счастливые, такие довольные, нетерпеливые, предвкушающие лица его родителей. До чего же сладки в тот день были реки шампанского, льющегося на целый город! До чего же горька была правда, скрытая от глаз гостей за плотной ширмой! Надежды, что Регина и Брендон Айрисы возложили в тот день на плечи своего сына, теперь оправдались. Все, до единой. И Нэйтон приехал, чтобы в очередной раз дать любимым родителям повод для гордости.

Уютно обустроенный коттедж ничуть не уступал изысканности и утончённости, в которых вырос Нэйтон. Войдя в дом и затронув глазом пару комнат, он понял: его родители не изменили своим привычкам выставлять мебель в геометрическом соотношении друг с другом. Это была одна из странных привычек и почти что одержимостью его матери, которая во всём старалась придерживаться строгого стиля. Она никогда не позволяла отцу оставлять вещи не на своих местах, вспоминал Нэйтон. Если вещь лежала хоть на дюйм дальше своего привычного места, у Регины случалась едва ли не истерика.

Беседе соскучившихся родителей со своим отпрыском суждено было состояться в довольно просторной и светлой гостиной, что в этот час позднего утра утопала в мягких лучах недавно вставшего над городом солнца. Регина Айрис сегодня, как и в любой другой день на памяти Нэйтона, выглядела неотразимо. Даже несмотря на неумолимое приближение к цифре пятьдесят в графе «возраст» в паспорте, у неё почти не было морщин, ни единой серебристой прядки в зачёсанных назад коротких светло-русых волосах, а одежда и макияж – утончённые и современные.

– Как идут твои дела? – поинтересовалась миссис Айрис, сидящая в просторном белом кресле. Она ни на секунду не сводила с сына восхищённого взгляда, как будто разглядывала с таким трудом выращенный в домашних условиях дикий цветок. – Как двигается приватизация активов Кейнов? Ты уже получил акции их компаний?

Нэйтон, возвышающийся в таком же кресле напротив неё через журнальный столик, слегка нахмурил брови и взглянул на мать с непониманием.

– Вообще-то я думал, что для начала ты поинтересуешься моим здоровьем. Если ты слышала, я почти что погиб в автоаварии, – высказал Нэйтон с едва ли заметной ноткой обиды в голосе, которую Регина не заметила, или же и вовсе проигнорировала.

– Ах да, мы с твоим отцом в курсе, что твоя машина попала в аварию. Но ведь тебя внутри не было, – женщина облегчённо улыбнулась. – Ты родился под счастливой звездой, мой мальчик. Твоя жизнь не может оборваться таким нелепым образом, уж я-то знаю. У машины хоть была страховка?

Страховка... ну конечно. Конечно же, она была, ведь их горячо любимый сын «родился под счастливой звездой».

– Разумеется, – ответил ей Нэйтон с неестественной улыбкой на лице. Он невольно засмотрелся на большую жемчужную серьгу в левом ухе Регины. Она так чудесно блестела в игривых солнечных лучах и слепила бликами глаза.

– Вот и хорошо.

Вошедший в комнату Брендон Айрис – высокий плечистый мужчина с седеющими висками и безмятежным выражением лица, одетый в просторную обычную клетчатую рубашку и растянутое домашнее трико, – держал в руках деревянную модель парусного корабля, длиной не многим меньше одного ярда и высотой с десяток дюймов.

– Нэйт, смотри, какую красавицу я закончил собирать на днях! – улыбался мужчина, держа на руках свой корабль, точно новорождённое дитя. – Всего-то полгода потребовалось, чтобы выточить все детали и поставить всё в нужном порядке, и вот теперь эта великолепная Artesania Latina La Pinta* будет украшать наш комод в прихожей.

– Она не будет там стоять! – яро возразила Регина, и её такая гладкая кожа лица наконец-то обзавелась морщинками. – Эта... «вещь» не вписывается в интерьер прихожей, не вздумай всё испортить. Поставишь её где-нибудь в своём гараже.

– Пап, ты что, всё-таки увлёкся моделированием? – спешно спросил вставший из кресла Нэйтон, пока отец не успел расстроиться из-за слов Регины.

– Должен же я себя чем-то занять на пенсии.

Гостиная вмиг наполнилась чуть горьковатым свежим древесным запахом. Айрис младший разглядывал корабль в руках довольного и гордого Брендона, и по мере того, насколько глубже он смотрел, возрастало и его изумление. Все эти с ювелирной скрупулёзностью выстроганные маленькие детали дверей кают, мачт, лестниц, люков и пушек не могли не поражать. Его отец, думал Нэйтон, и вправду подошёл к созданию этой модели с большой любовью, с какой в своей жизни относился разве что к работе в мэрии.

– Боже, Бренд, убери свои игрушки, мальчику это совершенно не интересно! – настаивала миссис Айрис, недовольно сведя брови к переносице. – Лучше иди, приготовь чай.

– Не нужно, пап, – быстро вставил Нэйтон, чуть дрогнув губами в услужливой улыбке. – Присядь. Я сам всё приготовлю.

Похлопав отца по плечу, как старого доброго друга, Нэйтон удалился из гостиной, и топот его шагов стих по направлению к кухне. Едва успевая поблагодарить сына за услугу, Брендон умилённо улыбнулся и перевёл нерасторопный взгляд на Регину. Её губы поджимались, а во взгляде её голубых глаз, направленных на мужа, блестел укор.

– Он вырос таким славным, – с разливающейся теплотой в голосе произнёс мужчина, поставив свой корабль на тумбочку.

– И чья это, по-твоему, заслуга? – с откровенными нотками презрения бросила ему ворчащая Регина. – Это я сделала из него человека, пока ты не знал ничего, кроме своей работы. И сейчас продолжаешь вести себя, как полный идиот. Корабль, надо же! Лучше бы поинтересовался его успехами на работе.

– Дорогая, я собирался...

– Ой, молчи уж, собирался он! – женщина отмахнулась от его слов, как от назойливой мухи.

С годами её характер крепчал, как выдерживаемое в погребе вино, но от упрёков и открытого презрения слаще не становилось. Не то, что бы Брендон Айрис был этим доволен, и не то, что бы ненавидел жену за это, – он притерпелся. Не так давно он понял, что ему и не за что обвинять свою жену, ведь все эти почти тридцать лет благополучие их семьи держалось лишь на пуленепробиваемом характере Регины: она помогла Брендону занять пост заместителя мэра и она же нашла для их сына невесту, благодаря которой семья Айрис впервые за своё существование породнилась с одним из знатных родов Готэма. Регина была поистине великой женщиной, той, пред которой в трепете преклоняют колени. И Брендон действительно до сих пор любил её.

Скоро Нэйтон вернулся из кухни с подносом в руках, на котором расположились три чашки и корзинка с вафлями, и семья Айрисов продолжила беседу за приятным чаепитием. Следуя укору жены, старший Айрис, который начал не с чая, а с вафли, спросил у сына о его рабочих делах. И Нэйтон рассказал кое-что, о чём не успел рассказать ещё ни единой душе:

– Вероятнее всего, меня ждёт повышение. Скоро в Готэме пройдут выборы нового мэра, и мистер Джеймс просит меня баллотироваться.

– Ай да Нэйт! – хлопнул в ладоши радостный Брендон, отчего накрошил вафлей по всему журнальному столику. – Я никогда не сомневался в том, что ты достигнешь таких высот. Надо же, мой сын – мэр!

– Не всё так просто, – Айрис младший сей миг осадил пыл отца. Ни одна мышца его бесстрастного лица при этом не дрогнула. – Если я стану мэром, мне будет куда сложнее скрывать факт владения некоторыми бизнес-предприятиями, а это не допустимо для такой громкой должности. Поэтому нужно будет чем-то пожертвовать. Вся эта ситуация ставит меня перед выбором: либо я и дальше занимаюсь оформлением документов на предприятия Кейнов и веду бизнес, либо встаю во главе города и отказываюсь от своих первоначальных планов.

– Так значит, ты ещё не завладел их предприятиями, – задумчиво произнесла Регина, безрадостно глядя за окно, с чашкой чая в руках.

– Я получил их особняк и прилегающую к нему землю. Подумываю выгодно продать этот участок, но пока ещё точно не решил, как пущу его в оборот. Процесс переписывания предприятий Кейнов на фамилию Айрис всё ещё не завершён, но это лишь вопрос времени. Виктория и её упрямство всё усложняют.

Как только в стенах этого дома прозвучало имя Виктории Кейн, на лице Регины появился отпечаток отвращения, словно ей в нос ударил запах протухшего мяса. Нэйтону всегда нравилось наблюдать за этой реакцией.

– Эта умалишённая зазнавшаяся девица всё такая же невыносимая, как и её мать! – процедила женщина, качая головой. – Та тоже рьяно пыталась преуспеть в том, в чём сама ни черта не разбиралась. У девочки появилась возможность сбросить с себя груз ответственности, но она упирается рогом в землю, как твердолобый баран. Сама не умеет распоряжаться прибыльным бизнесом, так ещё и другим не даёт!

– Ты справишься, сынок. Каким бы ни был твой выбор, мы тебя поддержим, – улыбнулся Брендон, одобрительно качая головой. Нэйтон взглянул в глаза отцу. Они по-прежнему полнились самой искренней любовью.

– Нам действительно не о чём беспокоиться, ты сможешь поступить правильно, – голос Регины наконец-то стал мягче, а взгляд – менее строгим и более тёплым, каким и должен быть взгляд матери, – ведь ты вырос таким умным мальчиком.

– Настоящим мужчиной! – поддержал Бренд, хлопнув сына по плечу.

– Мы так тобой гордимся.

Эти приторно сладкие улыбки, разговоры о родительской гордости, лестная похвала, духота, которой наполнялась гостиная по мере беспощадного проникновения сюда солнечных лучей... От всего этого Нэйтона начало неумолимо тошнить. Но улыбка на его губах продолжала радовать гордящихся родителей. Да, пускай они радуются. Сегодня они должны радоваться, как никогда не радовались; так, словно это был последний день их жизни.

Чайная чашка Регины уже была пуста и отставлена на стол, в то время как Брендон пил чай очень медленно, маленькими глотками и больше налегал на вафли. Он всегда так делал. И как же Нэйтон забыл! Он считал каждую секунду затянувшейся встречи с родителями, но не потому, что хотел поскорее сбежать из этого дома, а потому что ему это нравилось – заставлять себя ждать и трястись в нетерпеливом предвкушении чего-то столь долгожданного, столь важного для него. Но прошло уже слишком много времени – эти невыносимые минуты сожгли в нём почти все остатки драгоценного терпения! – и он наконец-то позволил себе приступить к тому, зачем он сегодня здесь; зачем все Айрисы сегодня здесь.

Несколько секунд Нэйтон буравил взглядом пустую чашку своей матери, а затем поднял глаза, сел поудобнее, закинув ногу на ногу, и заговорил с отрешённой улыбкой на лице:

– Вы... действительно так гордитесь мною, как говорите?

– Ну, конечно, сынок, что за вопросы, – уверяла Регина, взяв новый кусочек выпечки и аккуратно откусив.

– А Вы бы гордились мной, будь я другим? Гордились бы сыном, имевшим столько же успехов, но бывшим немного другим? Гордилась бы ты сейчас мною так же, мама, если бы девятнадцать лет назад тебе не пришлось тратить столько сил на то, чтобы «исправить» своего «неправильного» сына?

Звенящий холодом тяжёлый голос сына заставил Регину застыть и отложить на стол недоеденную вафлю. Кусок в горло ей больше не лез. А Нэйтон продолжал вопрошать:

– Неужели это было так важно? Неужели та небольшая особенность моей личности, которую ты так отчаянно пыталась вырезать из меня, столь сильно меня портила? Неужели я мог стать кем-то хуже в твоих глазах, если бы ты тогда не отдала меня на растерзание этим ублюдкам в белых халатах? Скажи мне, мама, от чего ты себя избавила? От чего ты избавила меня?

Регина сделала глубокий вдох и подняла глаза на сына. Он сидел напротив неё, такой высокий, статный, красивый и такой пугающе спокойный. Его пронзительные голубые глаза – совсем как у неё – не мигая вцепились в неё, точно натасканная гончая в ещё живую и тёплую дичь.

– Нэйт, милый, – произнесла она, нахмурив лоб, не понимая, почему их приятный семейный разговор вдруг обратился к этой старой и, как она думала, давно уже забытой теме, – ты что, приехал, чтобы обсуждать то, что мы решили больше никогда не вспоминать?

– Нет, не обсуждать. Напомнить. Напомнить тебе, мама, кого ты из меня сделала. Ведь то, чем вы сейчас с отцом можете гордиться, – это твоя заслуга. Разве не так ты считаешь? – ледяной голос Нэйтона медленно наполнялся сдержанным отвращением. – На самом деле я хочу сказать тебе спасибо, ведь именно благодаря твоей трепетной заботе о моём будущем я приобрёл те качества, что помогли мне забраться так высоко. Я стал терпимее, смиреннее... злее.

– У тебя была болезнь, дегенеративное отклонение! – мёртвое молчание, повисшее между Региной и Брендоном, вдруг разрезал недовольный голос женщины. – И я, как и любая другая мать на моём месте, пыталась вылечить сына.

– И не вылечила. Какая жалость, – усмехнулся Нэйтон, закатив манжет рубашки и глянув на наручные часы.

– Что ты имеешь в виду? – Регина вдруг осела и побледнела, глядя на сына перепуганными глазами. – Неужели ты всё ещё испытываешь влечение...

– Время уже пришло, мама. Время пожинать плоды.

Женщину словно сковало невидимыми цепями: она почти бездвижно сидела в кресле, как замороженная, не в силах отвести напуганных глаз от своего любимого сына. На мгновение Регине показалось, будто в блестящих ненавистью глазах Нэйтона промелькнула прощальная грусть. А затем в её собственных глазах всё потемнело.

В наполненной угнетающим молчанием комнате раздался сдавленный стон – Регина Айрис начала хватать ртом воздух, будто что-то инородное в её горле вдруг перекрыло доступ кислороду. Она ничего не могла сказать, лишь беспомощно открывала рот, как выброшенная волной на берег рыба, и хрипела. Её широко распахнутые помутневшие глаза молили о помощи, и Нэйтон смотрел в эти глаза с абсолютным беспристрастием, со спокойствием и даже с умиротворением.

– Пока ты всё ещё смотришь на меня, – произнёс он, а затем ещё несколько секунд собирался с мыслями, будто всё, что он собирается сказать, даётся ему с особым трудом. – Я прощаю тебя, мама.

Маленький журнальный столик скрипнул и чуть подвинулся под тяжестью упавшей на него руками женщины. Чашка Регины соскользнула с края и разбилась о пол. Она так широко раскрыла рот, пытаясь схватить такой недосягаемый для неё воздух, что казалось, будто сейчас из неё начнёт что-нибудь вылезать. Быть может, по-настоящему заботливая и понимающая мать, какой она должна была быть? А может, психиатр в ослепительно белом халате, которая так жаждала искоренить всё непотребное в восьмилетнем мальчике? Нэйтон упрямо смотрел на неё. Смотрел, не смея отвести глаз.

– Дорогая! – воскликнул Брендон Айрис, подпрыгнув на ноги и бросившись к бьющейся в конвульсиях жене. Но не успел даже прикоснуться к ней, как его окликнул ледяной голос Нэйтона:

– Сядь на место, отец.

– Ты что, не видишь, ей же плохо!

По идеально ровно накрашенным красной помадой губам Регины Айрис потекла пена, а широко распахнутые глаза заблестели зеркалом слёз. Издав обезумевший немощный вопль, на какой ей только хватило последних сил, женщина рухнула грудью на стол, смолкла и застыла без движения. Навсегда.

– Теперь нет, – ответил отцу Нэйтон, допив остатки своего чая и поставив чашку на стол, на котором только что умерла его мать.

Она не дышала, не шевелилась, не кричала, не плакала – она действительно умерла. Вот так просто, вот так неожиданно. Брендон в ужасе застыл, глядя на остывающее тело жены, белея, как свежий выпавший снег. А когда он медленно опустился обратно в своё кресло, не переставая отрешённо смотреть перед собой, раздался металлический голос Нэйтона:

– Цианид калия. Он был в её чае. Я добавил его туда.

Слова сына холодом прокатились по всему телу ошарашенного и сбитого с толку Брендона. Он уткнулся в Нэйтона до ужаса напуганным несчастным взглядом, ожидая от него неожиданного заявления о розыгрыше. Тогда он очень рассердится на них с Региной за то, что вздумали так бесчеловечно шутить над стариком, но потом всё же они посмеются, и всё будет, как прежде.

– Я до последнего пытался отговорить себя от твоего убийства, папа, – честно признался Нэйтон, чей так долго державшийся под контролем голос чуть дрогнул под тяжестью сожалений. И всё же он оставался спокойным. Куда спокойнее, чем Брендон. – В конце концов, на тебя я зла никогда не держал. Но ты бы не понял моего поступка, не простил бы меня за убийство матери. Ты бы сдал меня полиции. Поэтому капсула с цианидом была и в твоей чашке.

Со лба нервно трясущегося в ужасе Брендона заструились дорожки пота, а к горлу подступила тошнота. Никогда в жизни ещё мужчина не чувствовал себя таким беспомощным, таким уязвимым, таким раздавленным. Он не мог вымолвить ни слова. Всё, что он так хотел сказать любимому сыну, встало в горле комом вместе с надеждами сконструировать ещё одну модель корабля, но уже вместе с сыном. С тем, кто сейчас оставался рядом с ним лишь для того, чтобы дождаться, когда отец испустит дух.

– Выпей всё до конца, – попросил Нэйтон, обернувшись и взглянув на отца, дрожащего не только от страха, но и от горечи. – Не вынуждай меня вливать в тебя этот чай силой.

И Айрис старший прыснул болезненной истеричной усмешкой, едва сдерживая рыдания. Он знал наверняка: это его конец, здесь, в этом кресле, под спокойным и одновременно пылающим взглядом своего палача – собственного сына. Нет никакого розыгрыша. Не будет никакого совместного моделирования корабля.

Чашка дрожала у губ мужчины, расплёскивая за края остатки яда. Допьёт он свой чай или нет – это было не важно, ведь Брендон уже был отравлен не только цианидом калия, но и карой собственного сына, и умрёт с минуты на минуту. В свои последние мгновения он вспоминал маленького голубоглазого мальчика, который переполошил всех окружающих его взрослых всего лишь одним маленьким откровением, всего лишь своими чувствами, которые по своей детской наивности имел неосторожность раскрыть. Этот мальчик сейчас смотрел на него из глубины обиженных голубых глаз Нэйтона Айриса. Брендон смотрел в эти глаза, надеясь найти искупление в их льдах. Смотрел, допивал свою смерть и плакал.

– Прежде чем я умру, я хочу сказать... – произнёс Брендон, когда убрал опустошённую чашку на столик, и после этого Нэйтон отчего-то резко отвернулся, не желая смотреть на мокрое лицо отца. – Ты должен знать, что мы с мамой никогда бы не пренебрегли тобой, будь ты другим, никогда бы не отвернулись от своего единственного сына. Мы любили тебя таким, какой ты есть. Мы бы и дальше любили, если бы ты позволил. Разве детей любят за сексуальную ориентацию? – и плечи Айриса младшего дрогнули, словно эта фраза уколола его иглой в спину. – Нет. Ты – наш любимый сын, наш Нэйт, которым мы бесконечно сильно гордились. Твоя мать желала лишь одного – чтобы ты был счастлив, и она делала для этого всё, что могла. Просто её методы оказались неверными. Я должен был остановить её, не позволять ей увозить тебя в Аркхем, не дать сломать тебе жизнь. Всё могло бы быть по-другому, будь твой отец хоть на йоту смелее. Надеюсь, когда-нибудь ты простишь мне это, мой мальчик.

Безмятежно сидящий в кресле и смотрящий перед собой Нэйтон молча проглотил все слова умирающего отца. Он не верил ни единому из них, не хотел верить.

Почувствовав нехватку воздуха и невозможность сделать вдох, Брендон Айрис опустился на колени к журнальному столику, на котором бездыханно ничком лежала Регина. Он взял её за руку, а на губах его пробежала маленькая улыбка. Нэйтон смотрел на родителей, не опуская головы, сидел над ними, как часовой, ожидающий конца своей смены. В последний раз взглянув на сына, Брендон сложил просьбу из остатков своего уже увядающего голоса:

– Забери Пин... ту...

Несколько секунд мучительной агонии, разрывающего горло хрипа, переломанных конвульсий, и Брендон Айрис замертво упал на журнальный столик рядом со своей женой, так и не сумев отпустить её руку.

Какое-то время после этого Нэйтон всё так же недвижно сидел в кресле, уткнувшись отчуждённым взглядом в стену, не смея нарушать ту трепетную могильную тишину, что ему на прощание подарили родители. Затем он резко вздохнул и мерно выдохнул, устало прикрыв глаза. 

Вмиг он поднялся из кресла и оттянул чёрную жилетку, разгладив её по бокам, затем поправил манжеты на рукавах, застегнул все запонки, поставил ворот рубашки должным образом и направился к выходу из гостиной. Но остановился в дверях, будто ему не дала выйти какая-то невидимая стена. Только то была вовсе не стена, а стоящая рядом на тумбочке деревянная модель Artesania Latina La Pinta с чудесными белыми парусами. Нэйтон долго не решался взять её, ведь эта вещь будет напоминать ему об отце. Он будет смотреть на этот корабль и видеть, как отец в поту, полный энтузиазма выпиливает в своём гараже палубы для этой красавицы; как щурится, вырезая маленькие пушки и люки; как собственноручно сшивает паруса, истыкав все пальцы иголкой, потому что жена никогда не согласиться мастерить его «игрушки». Разве вещь, созданная с такой любовью, должна остаться без своего созерцателя?

Это был первый визит Нэйтона Айриса в дом родителей на окраине Метрополиса, куда они перебрались два года назад. Первый и последний.

* * *

Докучливые переклички воронов принесли в лечебницу Аркхем утро. Паря над острыми башнями старого зловещего замка, эти чёрные птицы будили каждого обитателя «безумного дома», вызывая их на схватку с новым днём. Сегодня крылатых стражников замка Аркхем было на редкость много: они кружили над двором, восседали на воротах, цепочкой строились по всей длине высокой ограды и всё не переставали назойливо каркать, словно силились предупредить о чём-то. В такие дни несколько охранников, проклиная этих чёртовых ворон всеми подвластными им ругательными словами, выходили во двор и разгоняли птиц. Одна из нарушительниц утреннего спокойствия, лихо увернувшись от летящего в стаю птиц камня, вспорхнула со своего нагретого на вершине ворот места, долетела до одного из наугад выбранных окон третьего этажа и из вредности стукнула длинным клювом по стеклу.

Но что для птицы было обычным маленьким стуком, для Виктории Айрис стало оглушительным громыханием, звучащим, точно неумелый оркестр прямо над её ухом. От неожиданного малоприятного звука доктору, лежащей на маленьком диванчике в своём кабинете, пришлось сей миг открыть глаза и сей же миг пожалеть об этом. Она поймала солнечный свет, льющийся из окна, лишь на мгновение, и тут же замычала от неприятного покалывания в глазах и быстро зажмурилась, отвернувшись. Но солнца за окном не было. Виктория не понимала, что её ослепило. Она вообще мало что понимала. Разве она должна была сегодня проснуться в лечебнице? Разве вчера вечером она не спешила к Альберту?

Ответов у неё не было, как и точного объяснения того, что с ней произошло этой ночью. С трудом девушка поднялась на локтях и села на диване. Голова гудела сотнями фанфар, и этот тошнотворный звон стоял в ушах. Рябь застелила ей глаза, словно кто-то транслировал ей испорченную плёнку прямо из мозга. Виктория поднялась с дивана и чуть было моментально не оказалась на полу: из ног будто бы выкачали все силы, как, собственно, и из всего тела. Слабость разъедала конечности, точно ржавчина. Это было самое отвратительное пробуждение на её памяти.

Попытки двигаться приносили ощущение отсутствия гравитации, и Виктория чувствовала, будто бы летит в воздухе, но на деле она неуклюже перебиралась от своего стола к креслу, хватаясь за преграды, как за своё единственное спасение. Во рту всё пересохло. Самым большим желанием сейчас стал глоток воды. Вик упала в кресло, дрожащими руками достала из сумочки бутылку с водой, в нервном нетерпении непослушными пальцами сняла чёртову крышку и отхлебнула, пролив на грудь полбутылки. Но вода вместе со всем остальным, что было в желудке девушки, вдруг пошла назад. Почувствовав подступившую к горлу тошноту, Вик, превозмогая слабость в теле, бросилась к мусорному ведру и выкашляла всё в него. Лишь бы не на себя и не на мебель.

Раздавшийся в тишине телефонный звонок ударил по голове доктора Айрис точно металлическая ложка по чугунному тазу. Вызов прозвенел около пяти раз, пока доктор успела добраться до кресла, найти в сумочке телефон и ответить, даже не взглянув на имя на экране. На том конце трубки она смутно слышала знакомый мужской голос – голос Альберта Блумфайлда.

– Госпожа Вик, я прождал Вас всю ночь, но Вы так и не приехали, не отвечали на мои звонки. Что-то случилось? С Вами всё в порядке? Где Вы?

– Альберт... Я в порядке, всё хорошо, – отвечала Виктория, стараясь сделать свой бестелесный голос как можно более здоровым и спокойным. – Прости, я допоздна проработала в архиве и уснула в кабинете на работе. Я в Аркхеме.

– Бог ты мой, Вы что, ночуете в этом жутком месте! – ужаснулся на том конце провода Альберт. – Приезжайте ко мне, примете душ, поедите, послушаете скучные истории одинокого старика.

– Звучит заманчиво, – улыбка едва пробилась на её губах сквозь вереницу наэлектризованных ударов по вискам. Голова готова была взорваться.

– Я вызову Вам такси.

– Мне и здесь хорошо!!! – вдруг разразилась Виктория, срывая голос в истеричный крик. Ни с того, ни с сего. Раздражённый крик. Девушка упала локтями на стол, едва удержав телефон у уха, закрыла щиплющие глаза и спешно поправилась: – Прости меня, Альберт. Конечно, вызови такси. Спасибо.

Сил доводить разговор до конца у неё не было, именно поэтому, поблагодарив дворецкого, Вик отклонила вызов и положила телефон на стол. Она думала, что положила: на самом деле телефон вылетел из её рук, прокатился по столу и соскользнул на пол.

Виктория знала: причина того, почему она не поехала ночью к Альберту, как и хотела, вовсе не крылась в сидении допоздна в архиве. Ей точно помнилось, как она вышла из архива и как добралась до кабинета с мыслью скорее собраться и поехать к другу. В тот миг она и впрямь испытывала сильную усталость, но не настолько сильную, чтобы неожиданно уснуть. Воспоминания сегодняшней ночи будто бы были вырезаны из её памяти и заменены туманной пустотой – неправдоподобными декорациями произошедшего на самом деле.

Головная боль снова забила по вискам, точно молоточек по брускам ксилофона. Зажмурив глаза, Вик вспоминала вставший перед глазами ядовитый зелёный свет, слепящий глаза, и лицо мужчины наклоняющегося над ней. «Нэйтон», – первая тревожная догадка, забравшаяся в отравленный мозг. Но то был вовсе не её «любимый» тиран. Голос мужчины звучал в её голове, как зажёванная кассетная плёнка. Чем ближе и отчётливее становился силуэт, тем сильнее голова шла кругом. И Виктория уверенно шла навстречу этой боли, лишь бы только дотянуться до своих воспоминаний. И вдруг поняла, что их держит в руках Хьюго Стрейндж.

Выбравшись в коридор (буквально вывалившись в него из своего кабинета), Вик даже не потрудилась закрыть дверь. Она опёрлась плечом на стену и двинулась вдоль коридора, как могла, а могла она только медленно переступать с одной ватной ноги на другую и держаться за все попадающиеся на пути опоры. Никогда ещё мрачные коридоры Аркхема не казались ей настолько яркими, настолько светлыми. Дневной свет, просачивающийся через окна, разъедал ей роговицу глаз, и Виктория двигалась почти наощупь, отворачиваясь и закрывая глаза, словно ей в лицо нарочно светили фонариком. Но доктор и не думала останавливаться: ей срочно нужно было найти этого лысого ублюдка! Ничто не могло переубедить её в том, что именно Стрейндж стоит за потерей её воспоминаний о сегодняшней ночи.

Обеспокоенный состоянием доктора охранник, к которому она обратилась за помощью, помог ей добраться до одной из научных лабораторий, где сейчас работал главврач. В эту минуту Айрис совсем не пеклась о том, насколько жалкой и немощной выглядит в глазах коллег. Все её мысли занимал лишь гнев, который ей не терпелось вылить на того, кто его заслужил.

Научные лаборатории Аркхема, расположенные на нулевом этаже, отличались от любых других помещений лечебницы особой стерильностью и большим количеством ярких белых ламп. Сегодняшним утром у профессора Стрейнджа было здесь много неотложной работы. Главврач уже около часа проводил очень важные медицинские анализы в лаборатории вместе со своими коллегами, раздавая им указания и неторопливо кружа вокруг рабочих столов. И его исследования спокойно продолжались бы и дальше, если бы в один момент вдруг дверь лаборатории с горящим неистовством не хлопнула о стену.

Все работающие здесь доктора, включая Стрейнджа, сей миг подпрыгнули от неожиданности, прервав работу, и синхронно перевели взгляды на вошедшую в комнату Викторию Айрис. Она с трудом держалась на ногах, морщилась, жмурила глаза от яркого белого света и тяжело дышала; её платье было мокрым, длинные рыжие волосы, всегда имевшие идеально красивую укладку, спутаны. Такой внешний вид коллеги сначала заставил некоторых докторов решить, что она вусмерть пьяна.

– Доктор Айрис, Вы что-то хотели? – спросил Стрейндж с привычной нарочитой вежливостью в голосе и с приторно дружелюбной улыбкой на губах.

В следующую секунду никто из присутствующих ничего даже понять не успел: девушка мгновенно подлетела к столу, за которым стоял профессор, в один взмах смела со стола всё медицинское оборудование, схватила Стрейнджа за грудки и притянула к себе, заставив его перевалиться через стол.

– Что Вы со мной сделали? – прорычала она в его ошарашенное лицо. Линзы очков профессора тут же запотели под жаром дыхания этой разъярённой девушки.

– Прошу прощения, но я совсем не понимаю, о чём Вы говорите, – прокряхтел Стрейндж, пытаясь отпрянуть от неё и сохранить равновесие.

– Хватит этого вранья, профессор! Хватит играть со мной!!! – голос девушки исказился срывающимся криком, когда она тряханула мужчину, заставив его очки слететь с носа. Казалось, ещё секунда, и она вцепится зубами в его лицо. – Что Вы со мной сделали, я спрашиваю? Я помню Ваше лицо. Ваше чертово лицо в отвратительном зелёном свете! Я должна была уехать из лечебницы, но проснулась в своём кабинете без единого воспоминания о ночи. Ответьте мне, почему?!

– Я... Я... не знаю, – не на шутку напуганный Стрейндж, едва дыша, растерянно улыбнулся, с ужасом глядя в налитые кровью глаза Айрис. – Быть может, Вы передумали? Остались доделать дела и уснули? Я не знаю, что с Вами приключилось, пожалуйста, доктор, отпустите меня, прошу Вас.

Голос начальника звенел мольбами, а лицо погрузилось в испуг. Он и вправду боялся того, что эта внезапно ставшая такой агрессивной девушка может с ним сделать прямо сейчас, не пренебрегая поражённой публикой. Он смотрел в её широко распахнутые глаза и с ужасом узнавал этот взгляд: он уже видел его не раз так же близко и с тем же риском для собственной жизни, только то были глаза зелёные, а не карие. То были глаза самого воплощения безумия.

Пальцы Виктории дрожали, вцепившись мёртвой хваткой в пиджак Стрейнджа, а её нервное дыхание через нос слышалось слишком отчётливо по всей лаборатории. И вдруг ей пришлось отпустить главврача и опереться руками на стол: боевые силы, родившиеся из яркого пламени её ярости, быстро иссякли. Боль всё ещё связывала всё тело, точно длинные побеги ядовитого плюща. Стрейндж опустился с носок на пятки, поправил пиджак и галстук, сделал маленький шаг от своей неадекватной коллеги и выдохнул.

– Виктория, – мягко негромко произнёс профессор, когда надел свои очки, что ему поднесла одна из докторов, – прошу Вас, присядьте, успокойтесь, расскажите, что с Вами произошло. Вы выглядите совсем уж плохо, простите мне мою прямоту.

Под тяжесть своего сбитого дыхания Виктория подняла глаза на Стрейнджа из-под падающих на лицо спутанных волос. Её лицо в свете белых кварцевых ламп казалось совсем безжизненным и серым.

– «Рассказать»? – она бессильно усмехнулась. – Вы же всё знаете. Вы сами сделали это со мной.

– Вы же сказали, что ничего не помните. С чего Вы решили, что я что-то сделал с Вами?

– Я помню только Ваше лицо. Только его.

На эту убитую болью девушку невозможно было смотреть без слёз. Лицо Хьюго при взгляде на неё и её старательные попытки не задохнуться собственной яростью наполнилось печалью и сочувствием. Мужчина медленно обошёл стол, переступая через разбитые колбы, и осторожно подступился к Айрис, как обычно укротитель подходит к впервые встретившемуся тигру, чтобы приручить. В этот миг все наблюдавшие за ними доктора замерли, не смея пошевелиться, словно любое неосторожное движение запустит бомбу замедленного действия прямо в этой лаборатории.

– В последнее время наши с Вами дружеские отношения потерпели некоторые... трудности. Вы так не считаете? – Стрейндж говорил с ней мягко и успокаивающе, чтобы она могла заглушить боль, чтобы могла освободиться от своих бредовых домыслов. – Ваше сознание могло спроецировать эти негативные моменты на Ваших снах. Так что Вы могли просто увидеть меня в неприятном сне. Вы ведь не приняли сон за реальность, верно?

Зачем он всё это говорит? Зачем он врёт, если знает, что она видела его лицо ночью, запомнила его? Кем он хочет её выставить? От этого искреннего непонимания в его голосе и желания помочь Викторию выворачивало наизнанку. Её разум был отравлен едва контролируемым желанием схватить с пола осколок разбитой колбы и вонзить его в голову Стрейнджу, чтобы хлынула кровь, чтобы он вскричал от боли, чтобы доктора завопили в ужасе. Чтобы вся эта лаборатория заполнилась сладкими криками.

– Вам лучше поехать домой, доктор Айрис, – прозвучал успокаивающе ласковый голос Стрейнджа, и его рука опасливо легла на её правое плечо.

Но Виктория не думала, что её нужно успокаивать. Она ведь абсолютно нормальная.

– Отдохните, выспитесь, побудьте рядом с близкими людьми.

Но Виктории не нужно было отдыхать. Она не устала. Она нормальная.

– Если Вы не против, я позволю себе выписать Вам несколько препаратов, которые помогут Вам... восстановить силы. Вы станете чувствовать себя лучше.

Но препараты нужны лишь больным. А она – нормальная.

– В последнее время на Вас столько всего навалилось. Страшно представить, что творится в Вашей голове и на душе. Я могу помочь Вам, Виктория, – и вдруг его голос начал звучать над ухом, так близко, что казалось, сейчас проникнет в мозг. – Вам нужно лишь попросить.

Виктория не желала слушать тот бред, что Стрейндж так усиленно втирал ей в голову. Она выпрямилась и открыла глаза. Несколько минут отсутствия физической активности подарили ей возможность отдышаться и немного прийти в себя. Голова больше не кружилась так сильно, глаза не слезились от едкого света, а из глотки не рвалось содержимое желудка. Девушке потребовалось ещё несколько секунд, чтобы окончательно влезть в уже изрядно дырявый костюм под названием «самоконтроль», а затем она обернулась к Стрейнджу и приблизилась достаточно близко к его лицу, чтобы дать ему узреть всю серьёзность своих намерений.

– Я всё вспомню, профессор. Я всё вспомню, я Вам обещаю, – её голос зазвучал куда ниже привычного голоса Виктории Айрис, словно она просто открывала рот, а звуки за неё произносил кто-то другой. – И тогда... как бы Вам самому не понадобилась помощь.

Лицо директора неизменно выдавало растерянную полуулыбку, сдерживающую его от откровенного непонимания и уже даже – оскорбления. Он ясно давал понять, что не позволит никому вытащить из него признания в голословно повешенном на него обвинении. Именно поэтому Вик более не собиралась с ним говорить. Без особой искренности извинившись за погром, она развернулась и покинула лабораторию, где ещё с полминуты после её ухода стояло оглушённое безмолвие.

Профессор Стрейндж попросил одного из докторов позаботиться об осколках на полу, а сам отошёл к столу, который стоял слишком далеко от Виктории, чтобы она дотянулась до него в момент своего необузданного гнева. «Как хорошо, что эта сумасшедшая не стала крушить всю лабораторию, – думал он, вытирая платком испарину со лба. – Все труды бы оказались напрасными». Ещё раз облегчённо вздохнув над сине-фиолетовой жидкостью, разлитой в дюжину пробирок, он подошёл к коллеге, которая снимала показатели с электроэнцефалограммы.

– Доктор Кёртис, Вы уже закончили?

– Да, профессор. Анализ сканирования подтвердил Ваши догадки, – ответила черноволосая женщина в белом халате. – Амплитуда колебаний ритмов головного мозга отклонена от нормы на четыре единицы по альфа-ритмам и на пять единиц по тета-ритмам. Что касается морфологического анализа мозговых жидкостей, изъятых при трепанации*, все показатели значительно отклонены от нормы.

Стрейндж выслушал её рапорт. На его губах мимолётно промелькнула заинтересованная улыбка и так же быстро исчезла. Поблагодарив доктора Кёртис за проделанную работу, Хьюго попросил её продолжать работать над данными, что он её доверил, а сам собрался покинуть лабораторию. Но его остановил встревоженный вопрос Кёртис:

– Простите, профессор, но с кем мы имеем дело? Чьи это анализы?

И он ответил ей, обернувшись. Не сразу, но как только убедил себя не напоминать доктору о том, что ей не обязательно совать свой нос в его дела.

– Очередного пациента. Чьи же ещё.

* * *

Огромный полукруглый зал старого оперного театра тонул в грациозном звучании, родившемся из совместного танца десятка скрипок, виолончелей и контрабасов. Медленно нарастающие, быстро перерождающиеся в некое стихийное бедствие и вдруг падающие до мягкого плавного перелива мелодии взмывались под расшитый золотом куполообразный потолок, и уже там растворялись и обволакивали весь концертный зал. В приятном чернеющем полумраке багрово-красный в золоте зал отливал цветом запёкшейся крови, и казалось, будто всё здесь, кроме ярко освещённой сцены, утонуло в кровавом море. Оркестр в яме играл без устали, точно одержимый, руки дирижёра неумолимо рассекали воздух. Сегодня был особенный концерт, и потому музыка сегодня должна была кружить, должна была вихриться, должна была сводить с ума. Но кому сходить с ума от чудного рокота скрипки, если пуст был партер, и никто не наблюдал за сценой с балконов и амфитеатра?

Все прожекторы и софиты были направлены лишь на сцену, потому что, насколько бы захватывающе не играл оркестр, музыка оставалась лишь фоном для главной звезды этого вечера. Она сияла ярким белым свечением, скользящим по сцене в выразительных плавных па, глиссе и прыжках, – девушка в сверкающей белой балетной пачке; девушка с лицом, вылепленным из воска, и с волосами, горящими ярче полуночных пожаров; девушка в пуантах-ножах. Острия холодного оружия вонзались в пол, но не оставляли и царапины – настолько искусным был танец. Балерина парила от одного края сцены к другому, занося над головой руки и ноги, кружась в вычурных фуэте, и по мере нарастания и затихания оркестра превращалась то в кроткого лебедя, то в обезумевшую дикую птичку, силой помещённую в клетку. Балерине эти перевоплощения давались без труда, ведь она знала, что такое быть покорным лебедем, одновременно желающим стать дикой птицей, свободно парящей в небесах. Именно об этом и был её танец. Именно об этом и плакали оркестровые скрипки.

Своим танцем она кричала, звала на помощь, молила, чтобы кто-нибудь наконец-то услышал её плач и помог сойти с ножей, что не позволяли ей завершить выступление. Сколько она уже кружилась на этой сцене в тщетных попытках выпорхнуть из клетки? Два года? Нет, дольше. Гораздо дольше.

Она ни на кого не смотрела вокруг: ни на аккомпанирующий ей оркестр, ни на лица в зрительном зале. Вокруг для неё всегда было пусто, ведь этот дивный лебедь был так одинок. Но сегодня всё же этот концертный зал не был абсолютно пуст. На одном из последних возвышенных рядов партера сидел, закинув ноги на впередистоящее кресло, парень с изуродованным лицом, и его такое же изуродованное сердце замирало от созерцания танцующей на ножах девушки. Джером не знал, зачем он здесь, но ничего сделать не мог, ведь он всё ещё не нашёл способ вырывать себя из этих странных снов. Однако сейчас ему и не хотелось. Когда ещё доведётся посмотреть на свою ненаглядную доктора в таком противоречащем ей образе! Балерина... Абсурд! С её неприязнью к этому виду искусства, она могла танцевать балет лишь в другой жизни, будучи кем-то ещё, но не доктором Викторией Айрис. Джером внимательно следил за мастерски выполненными аттитюдами и всё не мог перестать думать: как бы отреагировала настоящая Виктория, увидев эту девушку на сцене?

Кресло, стоявшее через одно от его места, слегка скрипнуло, и Джером краем глаза посмотрел на своего соседа. Он думал, что был в этом зале один, но теперь зрителей у белого лебедя стало двое: Джером Валеска и престарелый суровый на вид сухой мужчина с кудрявыми седыми висками, одетый в чёрный смокинг. Джером уже видел его, но не здесь и не сегодня.

– Опаздываете, папаша, – его губы сложились в гаденькую ухмылку.

Уставший взгляд карих глаз мужчины был неотрывно прикован к сцене, пока ему не пришлось обратить внимание на сидящего рядом парня, тогда-то его лицо и переменилось: сморщилось в гримасе осуждения и пренебрежения. Наклонившись чуть вбок и не смея повышать голоса, мужчина сделал замечание:

– Молодой человек, Вы в театре. Ведите себя прилично. Немедленно опустите ноги.

– Pardonne moi, monsieur*, – наигранно сокрушаясь, Джером убрал ноги со спинки кресла и протянул их под него, расстелившись в своём кресле, точно на шезлонге.

Пусть на нём и был этот строгий чёрный смокинг с этой ужасно скучной чёрной бабочкой, он был всё тем же взбалмошным парнем, не жалующим никакие правила общественного приличия. Да и кому нужно соблюдать какие-то правила в своём собственном сне!

Настроение оркестра вдруг переменилось с появлением в зале Артура Кейна: в игру вступил меланхоличный голос рояля, поющий дуэтом с контрабасами. Балерина на сцене замерла, оборвав изящный арабеск, точно бабочка над цветком, а затем плавно опустила руки к ногам в изящных па в такт мелодичным клавишным переливам, звучащим в этом огромном зале так мучительно одиноко. Это был уже другой танец, медленно переплывший из первого. А музыка – реквием по несбывшимся надеждам.

Одиночество мелодии рояля вскоре разбавили фальцеты скрипок, и новая мелодия приобрела оттенок печали, сожалений, скорби. Джерому это не понравилось: слишком скучно. Но ему по-прежнему доставляло удовольствие наблюдать за лицом Виктории Айрис на танцующей балерине. Девушка сделала ряд быстрых шагов, умело сохраняя равновесие на ножах, драматично прогнулась назад, и, будь зал полон зрителей, все сидящие на самых близких к сцене местах в этот момент заметили бы, как глаза танцовщицы заблестели слезами.

Джером вдруг услышал раздавшийся со стороны Кейна смешок и покосился на него. Мужчина признался:

– Я всегда знал, что придёт день, когда я не захочу, чтобы моя дочь становилась балериной.

– Кем угодно, но только не мозгоправом, верно? – сказал Джером, в этот момент перебравшийся на соседнее кресло, поближе к старику Кейну.

– Точно! Точно, – Артур дал волю смеху. Джерому впервые довелось увидеть бывшего главу семейства Кейн с улыбкой на губах. – Виктории уготована роль, куда более значимая для Готэма. Не балерина, и уж тем более не психиатр. Она должна стать той, чьё имя будет на слуху у каждого жителя города. Она станет яркой фигурой нашего общества; станет кем-то намного лучше, чем её родители. По крайней мере, лучше, чем я.

– Знаете... Я, конечно, тысячекратно извиняюсь, но... Стать кем-то лучше, чем человек, насильно заставляющий свою дочь заниматься балетом и выдавший её замуж за чудовище, мог бы даже и я. А я, уж поверьте, не самый правильный парень в Готэме, – по-дружески толкнув Кейна локтём под ребро, Валеска выдохнул усмешку, а затем, глядя в глаза недовольно обернувшемуся к нему мужчине, сдержанно захихикал.

– Я не выдавал её замуж за чудовище, – спокойно сказал Артур, чуть отодвинувшись от своего невежественного соседа, пока его шаловливые локти снова не добрались до него. – Я выдал её за человека с непревзойдёнными талантами, сдержанного, терпеливого, воспитанного, умного, интеллигентного. Виктория сердилась на нас с Сарой, но уже тогда я знал: придёт день, и она поймёт, почему мы так поступили. Тогда я знал, этот день – день её возвращения к истокам, возвращения к Кейнам – неотвратим и слишком близок, и скоро это случилось.

– Вы и достопочтенная миссис Кейн склеили ласты.

– Этикету Вас явно не учили, – Артур покосился на Джерома, но уже без осуждения, а с какой-то веселящейся полуулыбкой. После он вновь перевёл взгляд на балерину и продолжил, сделав тяжёлый вздох: – Мы с Сарой знали, что Вик не сможет сама вести семейный бизнес. Она ничего в этом не смыслила и даже не хотела пытаться. За неё всё должен был сделать Нэйтон Айрис – юноша, который так идеально подходил на роль мужа нашей славной дочери. Он должен был помочь Виктории разобраться с тем грузом ответственности, что рухнет на её плечи после нашей смерти. Поэтому я, в конце концов, позволил ей самой выбирать, кем ей стать. Ведь стало не важно, кем она будет по профессии, главное – с ней рядом будет тот, кто поможет ей. Мы с Сарой... – по щеке Кейна скатилась скупая мужская слеза, блеск которой Джером заметил даже в полумраке, – всего лишь хотели сделать нашу дочь счастливой. Мы хотели, чтобы однажды она поняла: Готэм – её город, и здесь она может быть, кем пожелает. Ей открыты все дороги, и ей не обязательно выбирать лишь одну, покрытую грубыми терновыми зарослями, мрачную, безрадостную тёмную дорогу.

Джером сидел, опершись локтём на подлокотник и придерживая рукой лицо, и в упор смотрел на Артура Кейна, который, как думал сам Джером, при жизни никогда бы не стал откровенничать с кем-то вроде него в театре во время выступления своей дочери. Какой неправдоподобный сон!

– Она не виновата, что родилась с фамилией Кейн, которая была ей так в тягость, – сказал рыжеволосый с нарочито задумчивой гримасой.

– Верно. Но в том, что фамилия Кейн всегда была ей в тягость, виноват я, – без колебаний сознался Артур. Он смотрел на сцену, он не отводил взгляда с дочери.

– Ох уж эта жадность! Людей всегда заботит слишком много «важных» вещей: деньги, репутация, карьера, благополучие близких, – сказал Валеска, приобняв Кейна так, словно они старые товарищи. – Усидеть на двух стульях невозможно, а больше, чем на двух, – уж тем более! Но Вы сделали свой выбор, друг мой, признайтесь, – Джером приблизился к лицу мужчины и растянул свою излюбленную улыбку. – И этот выбор оказался не в пользу Вашей прелестной дочурки. Вам просто нужно было спасти своё драгоценное наследие: все эти компании, заводы, накопленное состояние – Вы ведь корпели над этим всю жизнь! Приоритеты оказались расставлены. Но я Вас не осуждаю. В конце концов, я бы тоже выбрал деньги.

И когда они оба взглянули на сцену, даже с предпоследних рядов партера смогли заметить лицо танцовщицы: белое, восковое лицо, блестящее от слёз, с тянущимися по щекам чёрными стрелками потёкшей туши устремлялось печальным взглядом вверх. Балерина почти застыла на несколько секунд, когда стихла музыка, в переломанном арабеске. Её правая нога чуть было не соскользнула с ножа.

Через несколько минут Артур Кейн поднялся со своего места и застегнул пуговицу пиджака.

– Что ж, мне пора, – сказал он. – К сожалению, я не смогу досмотреть выступление дочери до конца.

– Ой, ну что Вы! Я уверен, она не расстроится, – махнул рукой Джером, закинув ногу на ногу.

– Передайте ей, пожалуйста... Что я сожалею. В следующий раз я останусь до конца. И ещё... – добавил Кейн, одёрнув себя перед выходом из ряда. – Купите ей цветы. Такое эмоциональное выступление заслуживает не только аплодисментов и слов признания. Она очень любит белые розы. Но Вы, думаю, это и без меня знаете.

И фигура Артура Кейна спешно удалилась по направлению к выходу из концертного зала. Его словно тут и не было, даже запах его парфюма, ещё минуту назад бивший в нос, быстро растворился в воздухе. Джером проводил его взглядом до дверей, а затем вновь взглянул на сцену и негромко пробормотал ответ на последнюю реплику Кейна:

– Нет, друг мой, не белые – красные. Кроваво-красные.

Той, что сейчас кружилась на сцене в воздушных пируэтах, не нужны были цветы. Той, чьё тело плыло в воздухе, точно пущенный по ветру шёлковый платок, не нужны были овации и признания. Ей нужно было лишь, чтобы струны скрипок и контрабасов наконец-то лопнули, а у дирижёра отсохли его неустанно вздымающиеся вверх руки – чтобы этот реквием наконец-то смолк.

Плачущие скрипки, балет, цветы и покаянные речи мертвеца, которые именно здесь и сейчас были бесполезнее, чем были бы при жизни... Джером вдруг несдержанно рассмеялся: что за абсурдный сон! Абсурдный и до спазмов скучный.